Корона за любовь

Великую русскую императрицу Екатерину принято попрекать многочисленными любовниками, с которыми она бывала необычайно щедра: дарила деревни, крестьян, деньги, драгоценности. Но один из первых ее возлюбленных остался в тени – говорит и пишут о нем мало и неохотно. Возможно, потому, что этот роман у Екатерины был тогда, когда она была еще только женой наследника русского престола.
Нарушителя семейного спокойствия Великой княгини выслали из России, переписываться было почти невозможно. Даже когда после переворота Екатерина заняла трон, она не вызвала к себе прежнего возлюбленного и не сделала его своим супругом, на что он очень рассчитывал. Зато она подарила ему… польскую корону.
Станислав-Август Понятовский стал королем, но до самой смерти оставался верен своей первой роковой любви…

Бал в Ораниенбауме - в загородном дворце наследника престола, великого князя Петра Федоровича и его супруги Екатерины Алексеевны – был великолепен. Праздник устроили по случаю именин наследника, в  Петров день, 29 июня 1756 года, поэтому в числе приглашенных были не только придворные, но и большинство представителей иностранного дипломатического корпуса в России. Никто и не думал, что на этом празднике состоится встреча, знаменательная не только для двух ее главных участников, но и для будущего Европы.
Впрочем, не совсем так. Судьбоносную встречу организовала не Судьба, а… новый английский посланник при русском дворе сэр Хенбери Уильямс, верный слуга своего короля. Который давно искал случая быть представленным великой княгине Екатерина Алексеевне, будущей императрице Екатерине II. Пожалуй, только сэр Уильмс в то время и видел будущую «Семирамиду Севера» в молодой, недавно родившей сына женщине, которой пренебрегал муж и которую третировала свекровь-императрица.
А между тем Екатерина Алексеевна уже была яркой личностью и очень перспективной фигурой в политическом отношении. Сэр Уильямс был уполномочен своим правительством тратить любые суммы на то, чтобы привлечь на свою сторону будущую императрицу – не самодержицу, а просто супругу будущего самодержца. Пока, во всяком случае.
Поэтому сэр Уильямс постарался оказаться за ужином соседом великой княгини и сделал несколько тонких комплиментов… нет, не ее красоте, а ее уму. Это был самый верный путь понравиться Екатерине — дежурным восхищениям она не верила, а похвалы своему уму с юных лет считала самым высоким комплиментом.
А после ужина посланник представил великой княгине очень красивого молодого человека, своего секретаря-поляка…
Ну и что? А то, что двое людей, у которых теоретически вообще не было шансов встретиться, оказались рядом в нужный момент и в нужном месте. Екатерина еще не залечила сердечную рану, нанесенную ей Сергеем Салтыковым, ее первым любовником, который неожиданно бросил ее. А клин, как известно, вышибают клином. Тем более что секретарь английского посла Станислав-Август Понятовский был необычайно, по-иностранному красив, ловок, элегантен, умен и ироничен.
Ни одна женщина не могла устоять перед ним, но тут… тут он не устоял перед женщиной:
«Ей было двадцать пять лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы, средний рост — скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая…»
Взаимная тяга друг к другу вспыхнула мгновенно. На глазах у десятков людей вспыхнул роман: красивый, безумный, авантюрный, обреченный на опасный конец и оттого еще более бурный.
Сначала были письма, которые Понятовский писал Екатерине от имени их общего друга Льва Нарышкина, который слегка простудился и не появлялся в обществе.
Отлично зная Нарышкина, Екатерина быстро поняла, что письма эти пишет не он сам, а кто-то другой.
 «Я отвечала, — вспоминала Екатерина. — Он просил у меня в этих письмах то варенья, то других подобных пустяков, а потом забавно благодарил меня за них. Эти письма были отлично написаны и очень остроумные… А вскоре я узнала, что роль секретаря играл Понятовский».
Правда, она никогда не узнала, что Понятовского с Нарышкиным познакомил сэр Уильямс, который именно так ввел своего секретаря в высший свет Петербурга. Английскому послу нужно было оказаться в как можно большей близости от Великой княгини, но годы и внешность, а главное – слишком видное положение не позволяли идти напрямик. Пришлось искать окольные тропы к сердцу и уму Екатерины.
С точки зрения дипломатии, все было разыграно великолепно. Сначала сам посол завоевывает… ну, пусть не сердце, но ум Екатерины изысканными комплиментами, а потом знакомит ее с юным красавцем, очень неглупым, не скрывающий свое восхищение Великой княгиней. А поскольку Екатериной при дворе откровенно пренебрегали, прекрасный поляк показался ей сказочным принцем.
Правда, принцем он никогда не был, хотя происходил из очень древнего рода Пястов – по материнской линии. Прадедом же его был итальянец Джузеппе Торелли, женившийся в 1650 году на дочери помещика из белорусского местечка Понятов. Отсюда и пошла фамилия Понятовских.
К тому времени, когда в семье краковского каштеляна Станислава Понятовского и его супруги Констанции, урожденной княжны Чарторыжской родился четвертый сын, семья уже принадлежала к польской аристократии, прочно забыв итальянского прадеда. Станислав-Август получил отличное образование. Он долго жил в Париже, посещал там знаменитый салон мадам Жоффрен, знался с королями и министрами, был истым англоманом, в общем, — столичная штучка, покоритель женских сердец.
В 1752 году  красавец-интеллектуал обратил на себя внимание в Сейме Речи Посполитой своими ораторскими способностями. В 1755—1756 годах жил в России в качестве личного секретаря английского посланника Вильямса, а в 1757—1762 годах был аккредитован при дворе в качестве посла Польши – обычная дипломатическая карьера по тем временам.
Письма возымели свое действие – Екатерина влюбилась в прекрасного поляка. Остальное было делом ловкости мужчины и женщины, страстно желавших встретиться без свидетелей, словом, как писал Понятовский в мемуарах, «я позабыл о том, что существует Сибирь»…
«Под предлогом, что у меня болит голова, я пошла спать пораньше… — вспоминала об упоительных ночах Екатерина. — В назначенный час Лев Нарышкин пришел через покои… и стал мяукать у моей двери, которую я ему отворила, мы вышли через маленькую переднюю и сели в его карету никем не замеченные, смеясь как сумасшедшие над нашей проделкой. Мы приехали в дом [Нарышкина] и нашли там Понятовского…»
Со стороны все выглядело в высшей степени благопристойно, хотя любовники с каждым днем все крепче привязывались друг к другу. Страх перед гневом Императрицы Елизаветы порой был сильнее пылкой страсти – свидания отменялись, переносились, были очень короткими. Но все предусмотреть было невозможно.
Как-то раз во время приема Екатерина показывала свои покои во дворце шведскому посланнику графу Горну, которого сопровождал Понятовский.
«Когда мы пришли в мой кабинет, — пишет Екатерина, — моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я подумала, что она сойдет с ума от радости… Потом Горн дернул графа Понятовского за рукав и сказал: "Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка. Первая вещь, которую я дарил своей любовнице, была собачка, и через нее-то я всегда узнавал, пользуется ли у нее кто-то большим расположением, чем я"».
К императрицы зародились какие-то подозрения (в шпионах при дворе недостатка никогда не было) и Понятовского очень вежливо выставили из России, найдя какой-то пустяковый предлог. Екатерина впала в меланхолию, она страдала без «нетерпеливого человека» — так она зашифровывала возлюбленного в своих письмах.
Но Станислав-Август задействовал все свои связи и вернулся в Россию, точнее, к любовнице, в качестве…посланника Речи Посполитой при русском дворе. Что уж он наобещал своим польским покровителям – неизвестно, но те, похоже, вообразили, что близость с Великой княгиней может принести Польше какие-то ощутимые выгоды. Некоторые договаривались даже до того, что если в начале XVII века чуть-чуть не стал русским царем польский королевич Владислав, то почему бы… Идея, конечно, бредовая, но иногда и такие сбываются.
Но при нынешнем высоком политическом статусе Понятовскому стало гораздо труднее и рискованнее встречаться со своей возлюбленной. Что, естественно, придавало особую сладость запретного плода этому роману. Понятовский писал:
«Она никак не могла постичь, каким образом я совершенно реально оказывался в ее комнате, да и я впоследствии неоднократно спрашивал себя, как удавалось мне, проходя мимо стольких часовых и разного рода распорядителей, беспрепятственно проникать в места, на которые я, находясь в толпе, и взглянуть-то толком не смел. Словно вуаль меня окутывала».
Екатерина вспоминала более конкретные вещи:
«Граф Понятовский для выхода от меня брал обыкновенно с собою белокурый парик и плащ, и, когда часовые спрашивали его, кто идет, он называл себя: музыкант великого князя!»
Увы, все хорошее когда-нибудь кончается. Екатерина забеременела (при том, что муж годами не переступал порога ее спальни), императрица Елизавета заподозрила невестку в заговоре с канцлером Бестужевым-Рюминым и окружила ее шпионами. Но Понятовского все это мало заботило – он по-прежнему использовал любую возможность для встреч с возлюбленной, матерью его будущего ребенка.
Впрочем, Екатерина тоже вела себя достаточно легкомысленно. Между делом родила дочку, нареченную Анной в честь покойной сестры императрицы, но материнские заботы молодую женщину не обременяли: дочку Елизавета отобрала так же, как и сына. Зачем это нужно было делать – совершенно непонятно, но тем не менее…
А в один далеко не прекрасный вечер «музыканта великого князя», который крался в покои Великой княгини, заметила стража и не слишком вежливо сопроводила в покои… Великого князя. Тот же, рассвирепев, приказал взашей вытолкать чрезвычайного и полномочного посланника польского короля графа Понятовского, причем не миндальничать, а просто спустить с лестницы…
История получила скандальную огласку и прекрасный поляк был вынужден оставить и любовницу, и Петербург, и Россию, даже без отзывной грамоты.
 Екатерина была безутешна. Немного отвлекло ее от сердечных переживаний то, что нужно было спасать себя: императрица всерьез обвинила Великую княгиню в сговоре с некоторыми вельможами и шпионаже. Екатерина спаслась только потому, что, во-первых, отрицала все, даже очевидное, а, во-вторых, потому, что, упав к ногам императрицы, слезно молила разрешить ей уехать на родину, оставив детей «в нежных руках государыни».
Елизавета поверила и простила. Да и Бестужев-Рюмин, еще один из главных подозреваемых, тоже ни в чем не сознался, а третий – граф Апраксин, умер от удара во время допроса. Страшная гроза прошла стороной, а спустя недолгое время, на Рождество 1761 года, умерла императрица Елизавета. Месяцем раньше умерла дочь Екатерины Аннушка. Было уже не до любовных страданий: началось царствование императора Петра III – самое страшное время для Екатерины.
К счастью, оно длилось не очень долго. Летом 1762 года с помощью гвардии был свергнут и вскоре убит император, а Екатерина стала самодержицей. Но она не спешила вызывать в Петербург своего прекрасного поляка: вместе с известием о перевороте Станислав-Август получил личное письмо от бывшей любовницы:
«Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда потому, что ваше пребывание при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо… Я всю жизнь буду стремиться быть вам полезной и уважать и вас, и вашу семью, но в настоящий момент все здесь полно опасности и чревато последствиями… Прощайте, будьте здоровы».
А ведь как она его любили, как любила! Понятовский на всякий случай все-таки стал собираться в Россию, грезя о том, что он станет самым близким другом, а возможно… возможно даже мужем. Но второе письмо положило конец его грезам:
«Правильная переписка была бы подвержена тысячам неудобств, а я должна соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать опасные любовные записки… Я очень стеснена… Я не могу рассказать вам все, но это правда. Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей и вместе с тем чувствую все бремя правления… Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам, что сам Петр III слывет за такового».
Это даже не намек, это – четкое расставление всех акцентов: я уже не Великая княгиня, которой все помыкают, я – императрица, на меня устремлены глаза всех моих подданных, в том числе, и враждебно настроенных. Любовник-поляк (а тем паче супруг!) в эту конструкцию никак не вписывался, но… продолжал осыпать Екатерину страстными посланиями.
Пришлось сделать последнее внушение:
 «Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены… Пишите мне как можно меньше или лучше совсем не пишите без крайней необходимости».
Понятовский клял злосчастные обстоятельства и не мог понять, что вовсе не они – главная причина нежелания императрицы его видеть. У самовлюбленного красавца в голове не укладывалось, что Екатерина могла полюбить другого. А между тем именно это и произошло: фаворитом новой императрицы стал Григорий Орлов, приложивший немало усилий, чтобы возвести на престол супругу крайне непопулярного Петра Третьего. После переворота, совершенного с невероятным и безрассудным риском Екатерина и думать забыла о своем прежнем возлюбленном. Он был ей просто не нужен – ни в каком качестве.
Но угрызения совести все-таки были: она предала искреннюю любовь человека, который в свое время ради встреч с ней рисковал жизнью. Неблагодарность не входила в число недостатков Екатерины и она придумала, как «вознаградить» Понятовского за «моральный ущерб», «компенсировать» ему потерю возлюбленной.
Ее подарок-отступное, который она вручила Понятовскому, был в большой степени искуплением ее вины перед ним. Но подарок был действительно королевским – польский трон.
Это произошло после смерти короля Августа III в октябре 1763 года. Через год Потоцкий был выдвинут партией Чарторыжских кандидатом на трон Речи Посполитой и в 1764 году при немногочисленном участии шляхты, но при активной работе русских дипломатов и с помощью русской армии, а также при решительной поддержке Екатерины II был избран королём.
Практически все приближенные Екатерины были против этого шага. Более того, не был счастлив и свежеиспеченный король.
«Вы часто мне повторяли, что человек без честолюбия не мог бы нравиться вам. Вы вскормили его во мне… Мои стремления, впрочем, всегда ограничивались обязанностями подданного… Я точно не знаю, что вы хотите сделать из меня при настоящих обстоятельствах, но вы достаточно знаете меня, чтобы понять — такой престол с теми пределами власти, которыми вы хотите его ограничить, с тою моею посредственностью (если не сказать хуже) не есть положение, в котором бы я приобрел славу».
Екатерина прекрасно знала своего бывшего возлюбленного: красивый, мужественный любовник, Понятовский по своей натуре был слабым, безвольным, легко управляемым человеком. Именно такой король на польском троне и нужен был России, тем более, что несмотря на все мольбы и жалобы, Понятовский никогда не нашел бы в себе сил отказаться от престола. И это Екатерина тоже прекрасно знала, причем даже не скрывала своей осведомленности от окружающих:
«Из всех искателей престола он имел меньше всех прав и, следовательно, больше других должен был чувствовать благодарность к России».
«Не делайте меня королем, призовите меня к себе,» - молил Понятовский. Тщетно. Императрице он был нужен на польском троне, а не в ее постели. Отныне защита короля от его внутренних и внешних врагов была объявлена долгом России, он стал «своим» королем для Санкт-Петербурга.
И «соломенным королем» для поляков, поскольку всеми делами в государстве почти открыто заправлял русский посол Репнин. Долго терпеть такое положение гордые поляки не пожелали, шляхта объединилась в Барскую конфедерацию, которая свергла короля. Точнее, объявила об этом. И тут же получила в ответ ультиматум из Петербурга (открыто) масштабный подкуп членов сейма (тайно), вступление в Польшу русского карательного корпуса, репрессии – казнь или ссылка в Сибирь…
Король безучастно наблюдал за всеми этими событиями со стороны и… продолжал писать горестные любовные письма русской императрице. Ко всему остальному он сначала не проявлял ни малейшего интереса. Король так король – какая разница, если рядом нет любимой?
В ноябре 1771 года, однако, его равнодушие было жестоким образом разрушено. На одной из варшавских улиц на его карету напали конфедераты и… похитили короля. Но они решительно не знали, что с ним делать (Россия по-прежнему поддерживала Понятовского и русские войска из Польши никуда не делись), поэтому постепенно начали расходиться по каким-то своим неотложным делам, и последний из них вообще бросил короля на произвол судьбы в карете, как ненужную трость…
Станислав-Август разгневался на своих подданных и решил, что теперь будет настоящим королем. Он им всем покажет, как издеваться над монархами!
И что? А ничего. Шли годы, Понятовский сидел на престоле и печально наблюдал за тем, как некогда великое государство постепенно съеживается до размеров небольшой страны. Слабый, безвольный человек ничего не мог противопоставить бесконечным разделам и переделам Польши.
 «Государыня, сестра моя! — писал он Екатерине. — Невзирая на то, что меня огорчает молчание, которое Вашему императорскому величеству угодно хранить по поводу моих последних писем, невзирая также на то, как поражен я был, когда ваш посол во время нашего последнего с ним разговора заявил мне в резких выражениях, что судьба четверых моих министров, двое из которых являются моими близкими родственниками, может стать судьбой преступников… Но ведь не для того же, чтобы меня ненавидели, пожелали вы сделать меня королем? Не для того же, чтобы Польша была расчленена при моем правлении, угодно было вам, чтобы я носил корону?»
Увы, именно как раз для этого – чтобы не мешал. А на его горестные причитания Екатерина уже просто не обращала внимания. Тем более что ей было прекрасно известно: «несчастный король» делает миллионные долги, которые, кстати, приходилось оплачивать России. Скорбя о судьбе Польши, он не отказывал себе ни в безумной роскоши, ни в изысканных утехах, ни в любовницах и дорогостоящих развлечениях.
Его знаменитые «четверги» собирали во дворце всех выдающихся интеллектуалов, и ярче всех на них блистал король. Знаменитый ловелас Казанова, посетивший двор Станислава-Августа, писал:
«Король, пребывавший, как и всегда в присутствии гостей, в прекрасном настроении и знавший итальянских классиков лучше, чем какой-либо другой король, завел речь о римских поэтах и прозаиках. Я вытаращил глаза от восхищения, услышав, как его величество цитирует их… Мы болтали о чем угодно с ним, и каждый раз, как я вспоминаю поистине достойные уважения качества, коими обладал этот великолепный государь, я не могу понять, каким образом мог он совершить столь грандиозные промахи — суметь пережить свою родину».
Четверть века, комфортно сидя на королевском троне, Станислав Понятовский лелеял свою великую любовь, меняя любовниц с головокружительной скоростью, но категорически отказываясь от брачного венца. Никакие уговоры не помогали: король вовсе не желал ограничивать свою свободу рамками династического брака. Да и годы шли – рождение наследника становилось все более проблематичным.
В 1787 году, когда Екатерина в сопровождении блестящей свиты из иностранных государей и дипломатов, совершала свое знаменитое путешествие в Крым, Понятовский попытался поправить своё положение, благо его тоже пригласили. Встреча была назначена на Днепре, в Каневе, окружающие умирали от любопытства, гадая, как встретятся бывшие пылкие любовники, о чьем романе знала вся Европа. А вдруг… вдруг Екатерина захочет выйти замуж за Понятовского?
Конечно, такое предположение было абсурдным, прежде всего потому, что Екатерина… уже была замужем. За светлейшим князем Потемкиным. Но об этом не то что Европа – не все придворные знали. Так что неизвестно, кто с бОльшим нетерпением ожидал встречи: ее непосредственные участники или окружающие.
 Увы…
 «Мы, — пишет бывший при встрече французский дипломат Сегюр, — обманулись в наших ожиданиях, потому что после взаимного поклона, важного, гордого и холодного, Екатерина подала руку королю, и они вошли в кабинет, в котором пробыли с полчаса. Они вышли, черты императрицы выражали какое-то необычайное для нее беспокойство и принужденность, а в глазах короля виднелся отпечаток грусти, которую не могла скрыть его принужденная улыбка…Так минуло это свидание, которое при всей великолепной театральности займет место скорее в романе, нежели в истории…».
 Потом были обед, иллюминация, король давал бал (как всегда, в долг), но императрица не поехала на него…
Статс-секретарь Храповицкий вел дневник, куда записывал все высказывания государыни. Вот запись этого дня:
«Была довольна, что избавились от вчерашнего беспокойства. Князь Потемкин ни слова не говорил, принуждена была говорить беспрестанно, язык высох… Король торговался на три, на два дня или хотя бы до обеда на другой день».
Встреча эта не дала ничего ни Станиславу-Августу, ни Польше. И тут слабый, изнеженный король, которого многие на родине откровенно ненавидели, все-таки показал, что и ему не чужд польский гонор. В 1791 году он… подписал конституцию, которая в корне меняла судьбу Польши.
Страна становилась не абсолютной, а конституционной монархией, у нее впервые появлялась регулярная армия. Это был вполне реальный шанс для Польши возродиться, как независимому государству. Но из Петербурга последовал строгий окрик «любезной сестрицы», которая требовала аннулировать все, сделанное королем, а ему самому явиться для объяснения в Гродно.
Сопротивляться Станислав-Август никогда и никому не мог, тем более – Екатерине.
 В Гродно его фактически арестовали, и держали там до тех пор, пока он своей  подписью не утвердил указ о Втором разделе Польши. Немедленно вспыхнувшее вскоре восстание под руководством  Тадеуша Костюшко, было утоплено в крови русской армии под командованием… Александра Васильевича Суворова.
Это была единственная его военная кампания, о которой он не любил вспоминать.
Брат короля, примас католической церкви в Польше Михаил-Юрий Понятовский, был противником восстания. Он вступил в тайную переписку с прусскими войсками, осаждавшими Варшаву. Письма Понятовского были перехвачены повстанцами, он был заключен в тюрьму и ему грозила смертная казнь через повешение. Виселицы Михаилу-Юрию удалось избежать только приняв смертельную дозу яда, который ему принес в тюрьму сам Станислав Август.
 15 ноября 1795 года последний польский король добровольно отрекся от престола, и Польша перестала существовать, поделенная между Россией, Пруссией и Австрией. Понятовскому  предписали жить в Гродно, русское правительство оплатило все его долги, (три миллиона золотых), он был официально взят на содержание странами, разделившими польские земли
Екатерины он больше не увидел: до самой своей смерти она отказывалась принимать в Петербурге или где-нибудь еще экс-короля и экс-возлюбленного. Только вступивший на престол в 1796 году Павел I вызвал Понятовского в столицу. Тщеславному императору, дождавшемуся, наконец, короны, нужна была блистательная свита, и  импозантный польский король прекрасно в ней смотрелся.
 Его поселили в великолепном Мраморном дворце, где Понятовский устраивал балы и обеды. На них бывали видные сановники и ученые, ценившие компанию остроумного и образованного поляка. И, наконец, он стал писать мемуары.
Его родственник, Адам Чарторыжский, как-то утром 1797 года навестил Понятовского и застал его за письменным столом. Станислав-Август оторвался от бумаг — его глаза были заплаканы. Он писал о Петрове дне 1756 года – дне первого свидания с молодой и прекрасной Великой княгиней Екатериной в Ораниенбауме.
Мемуары Понятовского сохранились. Конечно, в них он, в основном оправдывается, считая себя жертвой вечной любви к необыкновенной женщине, ради которой и только ради нее он совершил массу неприглядных поступков. Но он действительно глубоко любил Екатерину и так и не женился, хотя получал множество блестящих предложений от разных королевских и княжеских дворов Европы.
Вместе с тем он так же глубоко любил и Польшу. Совместить эта два чувства в те времена было невозможно. Ему не было суждено спасти ни свою любовь, ни свою родину. Да и пожертвовать собой ради одной из этих святынь Станислав-Август не смог. В этом состояла трагедия короля и Польши, но в этом же заключался триумф Екатерины II и Российской империи…
Избрание королем природного поляка, в жилах которого текла кровь древней династии Пястов, вызвало воодушевление польских патриотов. Новый король отличался добродушным характером, был остроумным и приятным собеседником, любил блеск светской жизни. Его поверхностное образование и, как следствие этого, неглубокие знания в науках компенсировались заботами о развитии польской системы просвещения.
На этой волне общественной поддержки Станислав Август провел некоторые реформы, направленные на централизацию государственной власти и ограничение олигархического произвола. В частности, было ограничено право либерум вето.
Эти шаги вызвали недовольство не только реакционных слоев магнатства и шляхты, но и России и Пруссии. Последовательным противником реформ стал русский посланник в Варшаве князь Н. В. Репнин, который сумел сплотить против короля часть польской шляхты.
Опираясь на расквартированную в Польше тридцатитысячную русскую армию, противники реформ блокировали их проведение. Екатерина II отказала Станиславу Августу в поддержке. Король, вынужденный ориентироваться на Россию, согласился с требованиями Репнина.
Следование в фарватере русской политики вызвало охлаждение, а затем и ненависть польских патриотов к королю. Наиболее энергичные его противники образовали Барскую конфедерацию, которая в 1768 году начала боевые действия против русских и королевских войск. Станислав Август избегал решительных действий против конфедератов, предпочитая тайные переговоры и подкуп вождей конфедерации.
Барская конфедерация послужила поводом к требованию Пруссии и Австрии разделить польские земли, ввиду неспособности Речи Посполитой поддерживать должный порядок на своей территории. Занятая войной с Турцией Россия не могла противостоять притязаниям Пруссии и Австрии и решила также принять участие в разделе. В 1772 году значительная часть территории Речи Посполитой перешла под юрисдикцию соседних государств. Станислав Август покорно принял решение великих держав, не осмелившись протестовать и открыто перейти на сторону польских патриотов.
С этого времени Станислав Август перестал играть значительную политическую роль в жизни Польши. Он проводил годы в веселье и удовольствиях светской жизни, не думая о будущем. На упреки в забвении интересов родины Станислав Август с бравадой отвечал, что ему лично нужно столько земли, сколько уместится под его треугольной шляпой.
Он умер в феврале 1798 года в том самом Мраморном дворце на берегу Невы. Последнее, что видели его глаза, — белое ледяное поле Невы, каменные стены мрачной Петропавловской крепости.
Станиславу-Августу устроили пышные королевские похороны. Согласно легенде, император Павел I возложил на голову покойного позолоченную серебряную корону. Его похоронили в церкви Святой Екатерины на Невском проспекте, в самом центре имперской столицы с королевскими почестями.
Незадолго до Второй мировой войны большевики закрыли храм Святой Екатерины, а прах польских королей в 1938 году передали полякам. Но Польша, похоронив патриота Лещинского в Кракове, не хотела знать короля-предателя Станислава-Августа. Его прах погребли в скромном костеле местечка Волчий, где когда-то родился красивый мальчик, в котором пенилась горячая итальянская кровь первого любовника самых прекрасных женщин Европы.
Но и на этом не закончились злоключения несчастного Станислава-Августа. В 1939 году по пакту Молотова-Риббентропа Волчин отошел к СССР, могила была вновь вскрыта и ограблена. Исчезла позолоченная корона, гербы и большая часть костей. И только в 1995 году, почти двести лет спустя после смерти Понятовского, прах последнего польского короля был с почестями перезахоронен в Варшаве. Наконец он обрел покой — Родина-мать приняла и простила его…