Красный Петух

«Вор в дом придет – стены оставит, а огонь войдет – ничего не оставит!» -  говаривала мне мамка моя. Ой, боялась она пожаров! Видать, с детства еще насмотрелась этой страсти Божией. Родилась она в малехонькой деревушке с умилительным названием Маха, на древней Владимирской земле, где сплошь все деревни да села были деревянными. Мил человек, Читатель, дак ведь и в нашей Костромской глухомани такие же! А потому горели они вдругорядь через одно: от уголька незамеченного, от цигарки непотушенной, от молнии Пророка грозного Илии! А то и руки недоброй, от дела черного: поджога.
Деревня наша была, почитай, в 300 дворов, сколько я себя помню. А кажный год да через год одного-двух подворий недосчитывали по причине пожара. И вроде старался беречься народ, а всё одно – полыхали за милую душу!
Проживали два дома от нас Лисины, бабка Олимпиада да сын ее непутевый Лёшка. Хороший был парень, красивый, добрый. А вот свернуло его кривое дышло на блатную дорожку, да и потопал он по ней по жизни: ходка за ходкой, ходка за ходкой. Да было б чего серьезное, а то ведь сельпо подломят, ящик портвейна да горсть дешевых часов уволокут, али поросёнка на совхозной ферме умыкнут да мясом продадут. А государство, оно же на страже стояло социалистицкой, мать ее ети, собственности! Пожалуй, сейчас еще хуже: собственность капиталистическая, за мешок картошки три года будешь чалиться, а за уворованный железнодорожный состав меди – почет и уважение, эх-ма-а-аа…
Дак вот, повздорил Лёшка с мамкою, разошлись они во взглядах на жизнь. Дерябнул где-то крепко портвешка, пришел домой, скрутил курточку капроновую под себя, да и запалил ее, типа, прощайте, мама, вот моя паа-ааследняя гастроль! Помню хорошо я страшный, звериный крик бабки Олимпиады, мученицы… Всполошился народ, несутся мужики, и батька мой тоже, кто с топором, кто с багром! Забегают в дом: дымища, ничего не видать, вонь страшная, резь в глазах! А огня-то открытого нет, сунулись исподнизу – лежит Лёшка пьяный в дымину! Выволокли на улицу его остервеневшие мужики и вечный страх свой перед Красным Петухом на лице Лешкином распечатали. Долго ходил он в очках блатных, «хамелеоны» называются, хвастал.
Хороший был парень, добрый, убили его на пересылке в Костроме, где закрыт он был по пустяшному делу. Сгорела жизнь ни за грош... А дом тот Лисиных всё одно сгинул в полымя. Видать, такая у него была судьбина. Ну да об этом позже…
Привезли на лето к соседям нашим,  Марии Васильевне да Николай Иванычу, внучонка Сашеньку из славного города Питера, шести лет от роду. Ну, до чего шустёр, такой шкодливый оказался – минуты на месте не посидит! Пошла Васильна в огород по своим делам и вдруг чует – дымком потянуло! Откуда же это… из-под крыльца родного дома! Господи Иисусе, спаси и сохрани нас! Открывает дверку, а там сидит внучок да костер распаливает, бересты подкидывает. Она его за шкварник вытолкнула, да огонь топтать, да хозяина звать: «Коля!!! Коля!!! Горим!!!» Потушили кое-как, успокоились, отловили пострелёнка, всыпали крапивы по нижним Санькиным местам: «Ты где спички взял, ты зачем костер под домом развел, еретик, а?!! – Ууу-у-уууу, – гудел, размазывая сопли по чумазому рыльцу, шкет,  – я хотел  посмотреть, если дом сгорит, то кроты выживут или нет?..»
А если серьезно… Самый первый в моей памяти чудовищный пожар случился в соседнем селе, в трех верстах. Был это, дай Бог памяти, год 1981-й. Стояло очень жаркое лето без дождей, песок на дорогах раскаливался так, что пятки жег нам, босоногим соплякам. Нечего было одеть. При любой власти бедно живет русский народ!
Однажды под вечер увидали мы огромный столб черного дыма за Ивановыми Кустами, который с каждой минутой становился всё гуще, объемнее и страшнее. Промчались стремглав мимо нас леспромхозовские машины с полными кузовами деревенских мужиков, мрачных, сосредоточенных. Мы наперегонки по дороге – за ними! Потянулись взрослые, кто на лошади, кто на мопеде, кто нервенной трусцой, охая и крестясь…
Зрелище было ужасающее. Пылало одновременно не менее пятнадцати домов, какие-то уже умирали, какие-то – едва только занимались всполохами. Огонь, всеобъемлющий, жаркий, был повсюду! Он, Огонь, привораживал и иссушал мысли, он проникал прямо в душу, спекая в артериях кровь… Он чувствовал свое превосходство над человеком и, поигрывая, бросал рваные протуберанцы в безоблачное небо! Пепел, взметнувшийся с клубами дыма ввысь, остывая, ложился на окрестные нетронутые подворья, покрывал ослепительно белый кварцевый песок на дорогах  мертвенной чернотой. Темные провалы окон в горящих избах, бездонные, жадно заглатывающие воздух, были похожи на открытый зев какого-то ужасно прожорливого зверя…
Повсюду творился хаос. Растрепанные заполошные бабы носились с кулями нищего скарба, пытаясь спасти хоть что-нибудь у этой всепоглощающей Сциллы; скотина издавала безумный рев по всей деревне, одна – чувствуя скорую погибель, другая – испытывая волнение и страх перед стихией; стоял вой от  сельчан, заходившихся в истерике, в одночасье принявших на себя прозвание «погорелец»; к центру пожара затягивало воздух, образовался горяченный ветер, и на улице стояла пылища, от которой ядовито саднило в  горле; летали куры с обгорелыми перьями, и кто-то пытался их ловить, как будто это было самое главное достояние семьи; гусеничный трактор, управляемый каким-то смельчаком, ножом пытался сковырнуть издыхающие избы с провалившимися уже крышами; несколько древних бабок пело псалмы у разоренного Советами заколоченного храма, с иконами, сияющими золотыми окладами, и неистово крестилось, падая ниц, на купол без креста…
Храм Покрова Пресвятой Богородицы… Каменный, он тоже занялся, как будто пытаясь принять, оттянуть на себя часть общей страшной беды. Полыхали деревянные перекрытия, балки, рамы, горело внутри какое-то совхозное дерьмо – пропади оно пропадом в святом месте! Известка на наружных стенах, белая, несмотря на многие века, от копоти темнела, придавая Храму скорбный и нерадостный лик… 
То тут, то там по периметру видны были споро двигавшиеся с ведрами и баграми артели мужиков, сбивавших пламя с сараюшек, заливавших разлетевшиеся головешки, рубивших заборы, отсекая щупальца крадущемуся огню. Пожарных машин не было ни одной. В совхозе оказалась не на ходу, а из соседней Любимовки, помнится мне, приехала уже к вечеру к уголькам.
Долго зализывало раны Юрово, не меньше десятка лет отстраивались на месте пожарища новые строения.
Почему я вижу в таких подробностях этот день? Может, и не вспомнил бы, и стерло бы время окончательно все тончайшие штрихи, оставив лишь смутные образы произошедшего, если б не произошло подобное через 15 лет, 5-го мая 1996-го года. Многие, многие жители из Больших Рымов проклинают этот год, с содроганием заставляя подавлять в себе родовой животный страх перед безудержным, неистовствующим огнем…
Приехал я с женушкой, Читатель, в родительский дом в отпуск, отцу-матери помочь, в лес на тока побродить. Весна в ту пору выдалась ранняя да резвая, к концу апреля иссушила земелюшку напрочь. Народ, засуетившись, скоренько сажал картошку, чтобы сохранить хоть часть влаги для всходов. Часов около двух дня всполошилась деревня: суматоха, ор, крики по улице! Выглянув из горницы в окно, я обмер – клубы черного дыма поднимались над избами, метрах в 150-ти от нас…
Крепкий был дом у Семёныча, пятистенок. Просмолённые венцы почернели, заворонились,  не поддаваясь времени. Амбаров и сараюшек было вкруг дома не счесть. Катал Семёныч валенки, по-нашему – жгонил, ломил цену высокую, выжимал заказчика, да зашибал деньгу великую по тем временам. «Мильёны!» - пошёптывал народ. Вот посадили они с утра картошку, и женка его пошла пораньше накрыть с опашкой стол, попотчевать помощников-соседей. Отведали они Красного Петуха в избытке!
Поставила тетка рыбки пожариться в сенях, а сама, приняв наливочки с устатку, задремала. Просыпается – Пресвятая Богородица, дом уже целиком в огне! Из сеней махом перескочило на сеновал, а там – полно прошлогоднего сена. Куда с добром, разве ж потушишь!
У дома горела часть двора и крыша, внутри жилого –  огня еще не было. По дороге носилась с дикими выпученными глазами и пеной на морде пёстрая коровёнка, не зная, куда ей приткнуться. В отдалении уже приплясывало множество зевак, промывая косточки, судачило с благоговейным страхом перед происходящим. На лужке поодаль кувыркалась в заполошном визге хозяйка. Друг мой Макарыч, прибежавший наравне со мною, вьюном нырнув в окно, скрылся в дыму, через мгновение волоча и подав мне стиральную машину, потом еще что-то, еще что-то…
– Саня, вылезай, нахрен! Щас стропила не выдержат! – вопил я. Крыша коптила уже вся, револьверными залпами стрелял шифер, жаля горячими осколками. Стоять под костром величиной в 100 квадратных метров было уже очень неуютно. Но всё равно, поверь мне: быть бы этому пожару локальным, и отстояли бы мы артельно соседские дома и постройки, мужиков собралось с двух деревень достаточно. Только вдруг…
Мощнейший взрыв потряс воздух! Давануло на слуховые перепонки, сократилась резко диафрагма, до тошноты. Газовый баллон пятидесяти литров, полный пропана, лежал до поры до времени на дворе, в эпицентре пожара, грел свое пузо и ухмылялся над напрасными человеческими потугами по убиению адова Огня. Ну, пора! Вырвал он днище, вдарил  ракетою в горящую поленницу и отворил широченные просторы для полета Красного Петуха…
Глянул я наверх: мать-чесссная…
Мать!..
Ма-а-ать!..
Перема-а-а-ать!!!!!..
…Батька мой ругался матом нечасто. Был он всю жизнь руководителем, и заработанное уважение сельчан на матюги не растрачивал. Но уж ежели достанут… В три колена со свистом вылетали порой интересные выражения. Верующая втихомолку,украдкой, мать, тайно покрестившая меня на дому, налетала на отца, вступившего в КПСС  еще в 25 лет по идейным соображениям: «Еретик, да как тебе не стыдно, а! Что ты в Бога-то ругаешься! Ты в Ленина ругайся, да в партию!..»
Так вот, Читатель, глянул я наверх... «в-ленина!.. ф-ф-фф-партию!!..» В небе на громадной высоте по-киношному красиво летели пылающие поленья и потом падали на драночные крыши, амбары, на сухую траву в палисадах. Всё. Это была катастрофа.
Тут же мигом занялось еще избёнок пять, у кого двор не был покрыт шифером, или где удачно угодило в копну соломы. Ветер дул в сторону отчего дома. Я глянул на соседний Починок – метрах в пятистах шуровала всполохами сухая трава на том берегу реки, шустро подбираясь к деревенским баням. Эка, куда закинуло-то! Всё. Тут я больше не нужен и, в бессилии заскрежетав зубами, помчался домой.
По двору ходил, склонив голову, черный с лица старик-отец.
– Папа, выпускай скотину на картошки, подальше к долу, собирай документы, вещи, которые можешь унести, уходите с мамой туда же. Дело плохо. Сгорим, ветер на нас… – как не больно мне было это говорить, но глухо выдавил я из себя. Сам я вытащил свои ружья, сумку с документами, кой-какие дорогие сердцу безделушки, и вручил жене. Голосила  на дворе около коровы мамка, наспех привязывая ей на рога веревку. Переодевшись скоренько в кирзовые сапоги и армейскую суконную куртку, оглядел с болью дом, где мне перевязали пупок, и, чувствуя подступающий к горлу тяжкий ком, побежал вновь в жерло пожара…
Полыхало за два дома от нас: Лисины, Барановы. Через дом, у Кудряшей, шаял двор. Мужики, выстроившись в цепочку от колодца, поливали из ведер крышу, сколь могли достать. Навстречу мне попалась хозяйка бабка Маня, волочившая по земле ящик водки. Вглядевшись в барахло, что она утащила подальше на огороды, узрел я там… еще пять ящичков. О как! Твёрдая деревенская валюта спасалась в первую очередь. Куда ж тебе столько, старуха?? «Торгова-а-ать!» - зашептали ровные ряды бутылок, ослепительно и радостно блестя крышечками, пуская зайчики от яркого майского солнца и восхищаясь своим чудесным избавлением от геенны огненной.
Наконец-то! Как видение, как ангел с неба, к пожарищу… эх, хотел сказать «неслась стремглав», да уж нет: ползла, вихляя, совхозная пожарная машина. Из кабины вывалился курдюком один-единственный водила с опухшим, небритым хлебалом. Брат мой Сашка Назаров, прошедший весь пожар со мной бок о бок,  бросился раскатывать рукава, я схватил брандспойт.
– Подавай! Врубай на полную! – Из металлического сопла плюнула ржавая тоненькая струйка. Дом Поляковых, красивый, высокий, с резными кружевными наличниками, подхватывался языками огня…
– Чего за нахх… – Пьяная морда полезла на емкость, заглянула в люковину. – Воды нету. И…ик… Иде тута к реке подъехать?
Ах, ты, с-с-сука! Хрясь! Всю свою злость и усталость, свой страх, свои вмиг истлевшие надежды на помощь вложил я в этот удар! Кувырнулся доблестный пожарный под машину, и если бы не братуха, закатил бы я его пинками к горящему палисаду, чтоб припалило этой скотине филейные места.
А жар стоял чудовищный,  и спастись, укрыться от него было никак невозможно. Чтобы хоть немного очухаться, окатывали рубившихся со стихией вёдрами ледяной колодезной воды. На соседней улице, в домах напротив, завяли все стоящие на окошках помидоры-рассада, обуглились фронтоны у изб, смола ручьями текла из срубов. Чуть искра – и пойдет карусель, мама не горюй! У дома дядьки Саши, по-уличному Глухаря, потому как не слышал он ничего уж много-много лет, дощатый залобок дымился. Забежав внутрь, углядел я в патриархальной темноте горницы хозяина (электричества давно не было, столбы-то сгорели), неспешно дефилирующего по дому в забытьи сомнамбулы. Прихватив с кухни двадцатилитровый чан с водой, рванул через чулан на чердак. Мать ети… Да тут круче чем в бане! Меня обдало густым, нестерпимо горячим воздухом. Весь, полностью весь чердак был завешен… березовыми вениками в количестве где-то на три бригады вшивых вахтовиков. В исступлении отбросив жерди с вениками подальше на сеновал, не раздумывая,  вынес окно фронтона ногой  и бросился поливать тлевшие доски. Запарило, задышалось полегче от сквозняка. Помчавшись за новой порцией воды, я снес Глухаря на чердачной лестнице, что-то возмущенно бормотавшего, типа: «Што ты делашь, падло, да што ты всё изломал, падло…»
 – Уйди, дед, Христом Богом прошу! – зарычал я, топая тяжелыми кирзачами по некрашеному деревянному полу. На кухне воды больше не оказалось, но в сенях краем глаза усёк я большущий бачок – квас! Настоящий, не чета покупному суррогату, настоянный на ржаных корках! Опустил я свою чумазую от копоти рожу в бак да как хлебнул… Вот это продукт, покрепче бражки! Ай да Глухарь, не пожалел сахарку и дрожжей! Взбодрившись, уволок я, жалея, ценное питие на чердак и, плеская во все стороны на обуглившийся фронтон, с наслаждением вдыхал ароматный запах русского хлебушка…
В это самое время из соседнего, ближе к нам, дома Брусникиных вышла к адову огню престарелая бабка Евдоха, с иконой Божьей Матери на вытянутых дрожащих руках... И стояла она, махонькая, сгорбленная старушонка, в сером груботканом зипунишке, перед неистовствующим красным демоном многометровой высоты, и очевидно было, что не сойдет она с этого места, хоть если и сгинет тут. Я невольно остановился, время будто замерло для меня. Пламя, как в замедленном фильме, играло бликами по серебряному окладу, лик Богородицы от этого казался черным, отрешенным…
И ветер, тот, что сегодня сподобился служить Огню, что лихо закручивал тугие снопы из миллионов искр, раздувал разлетавшиеся головешки, рождая и пестуя новые очаги, как мать пестует немощного первенца, тот, что нахлобучил адским жаром беззащитную лубяную деревеньку… Ветер, помаленьку успокаиваясь, как заполошный младенец, которому дали титьку, стих. И пошел плотный дождь, долгожданный, теплый дождь, исторгаясь из синебрюхой, круглой, как стельная корова, тучищи…
Как не поверить после этого в Господа нашего, Иисуса Христа……………….
А люди, люди, наоборот, с утроенной силой накинулись на стихию. Прибыло еще три пожарные машины с настоящими расчетами, прибыл гусеничный трактор Т-100 с громадным ножом, заживо хороня демона в нагретую им же землю… Прикатили к шапочному разбору из района «тузы» в галстуках, лежащих на пузе параллельно земле, подскочили с ними менты со следаками, зарыскали, заводили носами, что да как, по горячему отыскать виноватых, пожурить невиновных. Кому война, а кому мать родна.
Не зря милицейские пожаловали, Читатель. Как рванул баллон с газом, кинулись мы в рассыпную, словно крысы с корабля, каждый своё подворье спасать. Что с нас взять… Организации по локализации ЧС никакой, власти и поддержки – сдохни, не дождешься, одна сумятица, хаос и страх… Забыли мы, обуянные этим липким страхом, про немощную бабку Ланю Слепую, в миру Евлампию Яшину, что доживала свой век недалече от Семёныча. Чую, взмолилась к Господу остальный раз старуха, попросила у Него смертушки скорой да легкой. И полетела из Чистого Костра безгрешная душа рабы Божией Евлампии прямиком в раскрытые настежь врата, минуя первоверховных святых апостолов Петра и Павла! Так вижу. Так вижу!
…Жила бабка в крохотной избенке в два окна всю жизнь одна. Видела она белый свет едва-едва одним глазком, родовая травма, проживала скоромной пенсией да подаяниями ради Христа, народ ведь наш сердобольный. Обретался у бабули молельный дом, храм-то наш неумытыми богоборцами был еще в тридцатые годы изуродован, покалечен да закрыт. Прадед мой Макар умудрился уволочь из их когтистых лап (как ему, пройдохе, только удалось-то!) целую подводу церковной утвари: псалтирей старославянских, икон чудесных, крестов, украшенных камнями самоцветными… Разобрали это добро богомолицы деревенские, утаили в горницах, расставили по углам с восточной стороны, закрыли от дурных глаз занавесками. И служили бабушки не хуже священника, собираясь у Лани в избенке: кого венчали, кого крестили, а кого отпевали, всё по канонам неотступным, православным…
Прибилась как-то кочевая, «Бэш чаворо!», цыганская семья к деревне, двое взрослых да ребятишек, мал-мала, шесть чумазиков. Приютила их бабка Ланя: всё за старухой поухаживают, а авось и копеечку какую принесут за постой. Иван устроился скотником в наш колхоз  «40 лет без урожая и заветов Ильича», а Рая, женка его, огород у старухи худо-бедно посадила под настойчивым давлением местных хозяек. Ну а цыганята… В школу ходили они ровно два дня под контролем председателя сельсовета. А потом, забив на школу, стрекоча, как стая вечно голодных сорочат, прочесывали подворья в поисках какой-нибудь жратвы.
Сидит после лесоповала артель мужиков за магазином, выпивают с устатку по стакашку «Золотой осени». Подбегает к ним семи лет Санька-цыганенок:
– Дяди, а дяди, дайте рублик, а я вам на пузе спляшу!
– На пузе? Как так? – Не видали еще такого чуда деревенские простофили. – Ну, валяй, жги!
Схватил проворно Санька рубль с профилем Ильича за щеку, чтоб не потерять при отступлении. Отскочил на безопасное расстояние, задрал рваную майчонку – хлеськ-хлеськ-хлеськ себе по грязному пупку ладошками десяток раз! И дал стрекача!
– Ну и жук! От засранец-то! – изумленно зашумели подобревшие от винчика обманутые лесорубы…
Не проходит и двух месяцев, бредёт к нам бабка Ланя, опираясь на отполированную можжевеловую клюку, за собой приводит весь шумный табор неумытых попрошаек. Вот носятся они вкруг неё, а бабке не терпится что-то важное бате моему сказать, да чтоб эти бесенята не слышали. Она отцу и шепчет по-жгонски: 
– Коля… Ербезята косают сары у корши, сеньжишь ли? (Коля, мальчишки берут деньги у старухи, понимаешь ли?)
– Сеньжу, сеньжу (понимаю, понимаю), – улыбнувшись, отвечал отец.
Как не понять! Ходил он малолеткой перед Великой Войной с дедом, а моим прадедом, Иваном Алексеевичем, катать валенки, по-нашему «на жгонку», в Татарию. Наши жгоны-шерстобиты свой язык и придумали, чтобы их местные не просекали. Зайдут, бывало, в мазанку к татарину, оглядят скарб… Если в доме богато – договариваются с хозяином про работу. А ежели наоборот: «Ой, керя, в перте аж безбилетники скулёмились! Похлямали с баса!..» Перевожу, Читатель: «Ой, паря, в доме даже тараканы передохли! Пошли со двора!..»
Простыл там мой пращур – работали люди на жгонке на износ – и помер. И похоронен он далече от отчего дома, в деревеньке Малиновка Кстовского уезда Нижегородской губернии… Отца обратно домой артельщики привезли.
– Уло (много)?
– Улистую марницу уж (сто рублей)! – запричитала старуха.
– Выгоняй башковее (поскорее)! – Вердикты отца всегда были кратки, суровы и справедливы.
Но сердобольная старуха, хранившая денежки «на смерть» в погребе, простила постояльцев, только перепрятав копеечку. Видеть не видела, страдалица, а трешку от червонца пальцами на ощупь прекрасно различала. Царствие Небесное…
…Ходил я по пожарищу, боле никому не нужный, еле передвигая ноги, в теплой фуфаечке да валенках, потому как бил всё мое тело нервный озноб от пережитого, смотрел воспалёнными глазами на черные скелеты подворий. Саднили обожженные и порезанные руки, вспухли на шее и лице водянистые волдыри, придавая сходство с упырями из гоголевского «Вия». Обуяло нутро и мысли опустошение после сатанинской свистопляски. Сгорел двадцать один дом за два с небольшим часа. Погибла с ними часть моей прошлой жизни…
Пляшет огонь в печи, лижет, словно ласковая собачонка, свод. Добрый, уютный, дарящий тепло и свет хозяину-человеку. Но едва только моргнет хозяин, убаюканный созерцанием вечного пламени, как уж тот переродится! И вырвется на волю страшный, всепожирающий, неугомонный демон!!..
И имя ему -  Красный Петух.

11.11.15
г.Череповец