Пять сонетов о любви и смерти

                Элле Мильштейн

I

По воле собственной ли мы, ответь,
Вовлечены в круговорот страданья?
Ужель река так жаждет овдоветь,
Что в траур ночи облеклась заране?
И, выделяя клейкую камедь,
Александрийских плакальщиц призванье
В себе деревья ощутили - средь
Могильных скал, сереющих в тумане?..

А впрочем, отвечать не торопись;
Ведь даже если вынужденны муки -
Ваятеля в том пальцы неповинны!
Пускай сперва трагическая высь
Припорошит окрестности разлуки:
Чтоб маску снять посмертную с равнины.

II

Вглядись: исчеркан утысячеренно
Ветвями черными прозрачный свод -
В потрескавшемся зеркале ворона
Запечатлеть пытается полет…
Друг друга истязали мы влюбленно.
Так освяти ж молитвой мой уход:
Не в мир иной - а бегство из полона,
Возврат к себе из муторных пустот!

Но нет - опять взываю из подвала
О ласке, что тобой утаена,
Рыдаю, сам себя изгоем сделав:
Так живопись Китая придавала
Особый смысл той части полотна,
Что остается вне его пределов.

III

Как сын, обкуренный марихуаной,
Гогочет, у экрана примостясь,
И к матери бесчувствен полупьяной,
Терзаемой клешнями метастаз, -
Так мир не слышит проповеди странной,
Чтоб не сказать - крамольной, и, окстясь,
Отказывается небесной манной
Подпитывать пигмейский свой экстаз...

Во все века поэтов убивали,
Но согласись: не всех и не везде.
И ждет нас благоденствие едва ли,
Врата мы легче отворим беде -
Коль вновь метнем разгневанно каменья
В смутьяна, присягнувшего Камене!

IV

Почти что на двенадцать лет моложе -
Я бабочкой шикарной всех потряс.
Твои друзья тянули шеи: кто же
Окажется счастливцем на сей раз?
А после, в зюзю, лезли вон из кожи,
Остря, изображая middle class...
Теперь мы оба в этот круг не вхожи -
Жених и черный бантик напоказ.

Прощайте, вина и сыры от Неньки,
Мазня на стенах, матерные феньки,
И побрякушки в стиле "лимпопо",
И та - преподносимая с упорством,
Замешенная на снобизме черством -
Изысканность еврейского сельпо!

V

Тебе я в хайфском разыскал порту
Татарина отца. К моим потерям
За это ты добавила мечту
Родителей узреть, их утлый терем...
Грин-карту черта с два я обрету,
Внимавший лживой похоти с доверьем.
Талдычишь ты: "Ату его, ату!" -
Толпе меня рисуя алчным зверем.

И рифмоплета никому не жаль,
На мыле поскользнувшегося сдуру:
Либретто к опере писал он сам…
О, бедный трубадур Пейре Видаль,
Зашитый госпожою в волчью шкуру
И отданный на растерзанье псам!