Шагрень поэзии моей...

*** 
В отчаянье или в беде, в беде…
 
                А. Кушнер 

Шагрень поэзии моей, 
чем больше строк – тем жизнь короче. 
Укрой, пожалуйста, согрей 
тех, кто ещё согреться хочет. 

И легче станет им в беде, 
узнав, что есть в житейском море, 
кто стыл на сумрачной звезде 
и тоже плакал в коридоре. 

Я в печку уходящих дней 
подбрасываю хворост строчек. 
И жизнь тем ярче, чем черней 
вокруг... Чем ярче – тем короче. 


***
Стихи беззащитны и хрупки.
Пройдя свои девять кругов,
разбились они на скорлупки
о твёрдые лбы бодряков.

Из каждой кораблики сделав,
пустить их по лужицам мчать...
Ведь словно горохом об стену
бессмысленно в душу стучать.

О ты, толстокожее братство,
твои животы что щиты.
Тебе недоступно богатство
тоски, нищеты и тщеты.

Копытами в землю врастая,
понять ли сию благодать,
какая она непростая
и как она может летать.

Но жаворонок с небосвода
поёт не за ради пшена.
Поэзия - это свобода.
Она никому не должна.

Сидел ли, над строчкою плача,
гляделся ли в кружево крон,
о ты, одноклеточный мачо,
счастливый слепой эмбрион?

Укрыться от истины мира
в утёсах прокрустовых лож,
стоять у руля и кормила,
прихлёбывав с ложечки ложь.

Но вслушаться в сердце поэта -
тревожно, опасно, смурно...
Что мучит его до рассвета -
понять среди вас не дано.

В ударе он или в миноре,
но если вам станет невмочь, -
берёт на себя вашу горечь,
отчаянье, немочь и ночь.

Пусть сердце его из бумаги,
и сам он — почти эфемер,
поэт подаёт вам отваги
мальчишески-дерзкий пример.

Он взгляд не отводит от бездны,
паря над вселенною всей.
Ему глубоко бесполезны
советы разумных друзей.

По волчьему ездя билету,
бесстрашно заглянет в тиши
в шкафы, где таятся скелеты,
и в чёрные дыры души.

Примите же, сытые люди,
чья жизнь чепуха и труха,
сожжённую душу на блюде,
кровавое мясо стиха.

Несчастное счастье поэта,
печальная радость творца!
Пока твоя песня не спета,
тебя не убить до конца.


***
Чтоб строчка на душу кому-то легла -
писать как ножом по живому.
Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
а шраму тому ножевому.

И сыплешь на рану открытую соль,
и пламя нутро опаляет...
Но если тебя оставляет та боль -
то кажется, Бог оставляет.


***
О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.

Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.

Ваш мир стерилен, выверен, упрочен,
и нет в нём места буйным головам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам.

Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!

Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.


*** 
Одной надеждой меньше стало – 
Одною песней больше будет. 

                А. Ахматова                 

Шагреневая кожа творчества! 
Гляжу, сама себе не рада, 
как на листке тетрадном корчится 
моя отрава и отрада. 

Жизнь за окном переливается 
цветами неоренессанса, 
А у меня переливается 
в метафоры и ассонансы. 

О творчество, твоё могущество 
оплачено большою кровью. 
Ты сотрясаешь души ждущие, 
как ветер сотрясает кровли. 

Непостижимо и таинственно 
сомнамбулическое слово 
ведёт тропинкою единственной 
за дудочкою крысолова. 

Грозою распахнуло форточку. 
Полынью пропитался воздух. 
Чем хуже жизнь – тем лучше творчеству. 
Чем ночь темней – тем ярче звёзды. 

Надежды – вдрызг, удача – побоку, 
но живы чудные виденья. 
Идёшь по жизни, как по облаку... 
О наважденье заблужденья, 

что только разрешусь от бремени, – 
и мир в стихе моём нетленном 
предстанет неподвластным времени, 
пронзительным и просветленным. 


*** 
Вновь мои заоблачные бредни 
Вас окликнут розово в тиши. 
Мой ночной безмолвный собеседник, 
равнодушный друг моей души! 

О, велик соблазн ночного часа... 
Много в нём увидеть суждено. 
Мгла легла – и звёзды залучатся. 
Жизнь ушла – и обнажится дно. 

Я привыкла издавна к разлуке. 
Я в ней поселилась, как в дому. 
Простираю в неизвестность руки 
и пишу неведомо кому. 

И не променяю на живую 
жизнь ночную, что в себе ношу. 
Я пишу – и значит, существую. 
Я живу – и значит, я пишу.
 

*** 
В стихах живу я в полный рост, 
а в жизни так не смею. 
Душой тянусь до самых звёзд, 
а телом не умею. 

Обломки строф, как корабля – 
свидетельства крушенья. 
Не даст ни небо, ни земля 
мне самоутешенья. 

А шар земной – Содом, дурдом, 
вращается в угаре. 
Я балансирую с трудом, 
как девочка на шаре. 


*** 
Одиночество, книги и мысли. 
И тетрадь приоткрыта, дразня. 
Пусть меня в этой жизни не числят, 
где толпа, магазины, грызня. 

Я один на один с этим небом, 
с очертаньем рассвета в окне. 
Буду тем, кем никто еще не был, 
дорасту до себя в тишине. 

На вершинах познания холод. 
Запылилась душа, как земля. 
Буду слушать свой внутренний голос, 
буду ждать, как слова заболят. 

Но за все наступает расплата: 
жизнь опять настигает врасплох, 
неподвластная музыке лада, 
и взрывает размеренный слог. 

Я вольюсь в магазинную гущу 
и постигну, себе изменя, 
неизменное в вечно текущем, 
неразменное в сутолке дня. 


*** 
Поэзия границ не знает. 
Ты возвращаешься домой, 
ногой устало дверь пиная, 
голодный, суетный и злой, 

А тут она вдруг на пороге 
встречает, трепетно светла... 
Иль даже раньше, на дороге, 
где машет ветками ветла. 

Поэту нужно так немного. 
Под каждым камнем спят стихи. 
Вот пёс перебежал дорогу – 
и в нём поэзии штрихи. 

Идут её флюиды с крыши, 
где кот мяучью речь ведёт. 
Прислушайся – и ты услышишь… 
Взгляни вокруг – она нас ждёт. 


*** 
Первая капля дождя зазвенела 
и переполнила чашу молчанья. 
Там, где в судьбе оставались пробелы – 
выросли строчки любви и печали. 

Полночь рассыпала звезд серебро – 
дорого хочет купить мою душу. 
Я отпускаю на волю ветров 
все, что в своих кладовых обнаружу. 


*** 
Как только снова небо вызвездит 
и лампа вспыхнет, ослепя – 
даю подписку о невыезде 
из дома, из самой себя. 

Даю подписку Богу, ангелам, 
ночной всевидящей судьбе, 
что – ни в Америку, ни в Англию, 
пока должна самой себе, 

Пока должна я свету, музыке, 
пока слова ещё не те – 
клянусь, не выйду даже к мусорке, 
ни к раковине, ни к плите. 

Я буду слушать звуки трубные, 
пока не искуплю греха 
и не раскроются преступные 
хитросплетения стиха. 


*** 
«Как тебе там?» – я спрошу у звезды. 
«Холодно», – ёжится лучик. 
Этой в незнаемое езды 
мне бы не знать было лучше. 

Чем ближе к небу – тем холодней. 
Жить на земле надо просто. 
Но зато сверху мне всё видней. 
И я понимаю звёзды. 


*** 
Я соловей, что кормится лишь баснями. 
Небесный хлеб души дороже хлеба. 
Не правда ли, что может быть прекраснее 
распаханно-распахнутого неба? 

От мира не сего моё пристанище, 
где снов нецеломудренное царство. 
Я пью напиток млечный и дурманящий, 
как сладко-бесполезное лекарство. 


***

Я за жизнь свою не поручусь -
не угнаться за её побегом,
если на минутку отлучусь,
а она вдруг обернётся веком.

Видно, не уплачено сполна
за лихое счастье быть поэтом.
Но забыты намертво слова,
на которых говорят об этом.

Может быть, тех слов и вовсе нет,
что горят как звёзды золотые.
Я забыла их нездешний свет.
Помню только бедные, простые...


*** 
Раньше знали их и птицы, и листва, 
а потом их грязью мира с неба стёрло. 
Я ищу неизреченные слова, 
от которых перехватывает горло. 

Сор планеты ворошу и ворожу. 
Воскрешаю, как забытую порфиру. 
Я их лентою судьбы перевяжу 
и отправлю до востребованья миру. 


*** 
Поэзия не знает дня рожденья. 
Ещё не воплощённая в словах, 
она была озвучена гуденьем, 
журчанием, шептаньем в деревах, 

небесным громом, рыком динозавров... 
Заполнив чёрный космоса провал, 
зародыш поэтического завтра 
в утробе мира тайно созревал. 

Из бренной пены, вдохновенной дрожи, 
выпутывая голос из сетей, 
она рождалась, тишину корёжа 
страдальческим мычаньем предлюдей. 

Теперь уже не вызнать, не исчислить, 
как чувства, переросшие инстинкт, 
преображались постепенно в мысли, 
как те потом перетекали в стих... 

Добравшись до истоков этой жажды, 
себя на любопытстве я ловлю: 
кто, на каком наречии однажды 
исторг из глотки: «я... тебя... люблю!»? 

Сквозь хаос ритмов, щебетанье птичье 
пробилась мука музыки немой. 
И стало тех слогов косноязычье 
рождением поэзии самой. 


*** 
Грамматика вовсе не так уж суха, 
Ты зря относишься к ней с нелюбовью. 
Она не мертвее иного стиха, 
слова наделяя и плотью, и кровью. 

Вот существительного существо 
в своём величии перворазрядном 
И прилагательное, что его 
словно в глазурь облекает нарядно. 

Глагол – это ангел движения, жизнь. 
Мотор, сообщающий ускоренье... 
О сколько в грамматике скрытых пружин, 
нам облегчающих словотворенье! 

Всем нам слежаться в грамматики слой, 
уничтожению не подлежащий. 
...А я за тобой – не как нить за иглой, 
а как сказуемое за подлежащим. 


*** 
Стихи растут из сора и из ссор 
с самим собою, с миром, с мирозданьем. 
Из пониманья, что весь этот вздор – 
души твоей рисуемый узор – 
есть порученье, Божее заданье. 

Из ощущенья личной правоты, 
из чувства, что тебя нет виноватей. 
Путём зерна из вечной мерзлоты, 
из темноты, небесной высоты, 
из теплоты единственных объятий. 


***
  Болящий дух врачует песнопенье.

                Е. Баратынский
   
Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.

Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.


*** 
Стихи – не чувства, это опыт, 
который душит и страшит. 
И не слова, а лепет, шёпот, 
невыразимый стон души. 

Стихи – не лёгкое дыханье, 
а тяжкий горла перехват. 
Не правоты своей сознанье, 
а мысль, что ты лишь виноват. 

Стихи – та боль, что не стихает, 
всегда держащая в тисках, 
Не облечённая стихами, 
не облегчённая тоска. 

Когда, не зная милосердья, 
пройдёшь сквозь всё, что и врагу… 
И лишь тогда, как перед смертью, 
ты прохрипишь свою строку. 


*** 
Мы, поэты, люди голые... 
А.Ахматова 

Мы голые люди, весёлые люди, 
мы служим хорошей мишенью для судей. 

Что колет вам глаз, непотребно, прожжённо, 
заметней на том, что всегда обнажённо. 

Мы голые люди, мы полые люди, 
набитые хламом идей, словоблудий. 

Кто в руку положит, кто бросит в нас камень, 
вы можете голыми брать нас руками. 

Мы дикие люди, косматые звери, 
в нас души распахнуты настежь, как двери. 

Нам нечем укрыться и некуда деться. 
Дрожит на ветру оголённое сердце. 


*** 
Неисправимый интроверт, 
гляжу на след воды зеркальный, 
где отраженья звёздных черт 
неотличимы от реальных. 

А масло в роковой руке 
уже плеснуло у трамвая, 
и жизнь, отлитая в строке, 
лежит и смотрит, как живая. 


*** 
А если чуточку совру, 
прикинусь вещею гуру, 
а если я сфальшивлю раз, 
кто догадается из вас? 

Но это видят облака, 
хотя глядят издалека. 
И это чувствует луна, 
читая строчки из окна.


*** 
Сообщница души, ослушница ума, 
черчу узор судьбы. Он тёмен и неровен. 
Чего хочу, зачем? Не ведаю сама. 
Что это – гул веков или биенье крови? 

Невольница любви, соперница богов, 
я жизнь свою творю, играю, как по нотам, 
под музыку в тиши единственных шагов, 
под скрип пера в ночи исчерканных блокнотов. 


*** 
Сиянье солнечного дня. 
«Купанье красного коня». 

Могучий конь, былинный конь 
и ярко-красный, как огонь. 

Им правит мальчик, невесом, 
и телом слаб, и худ лицом. 

Не знает критик-ортодокс, 
как разгадать сей парадокс. 

Тут нет нигде полутонов. 
Сюжет и стар, и вечно нов. 

Вот так Есенин по весне 
скакал на розовом коне... 

Крылатый конь. Небесный свет. 
Тот мальчик, верно, был поэт. 

«Купанье красного коня» 
вам всё расскажет про меня. 


*** 
А если грязь и низость – только мука… 
И.Анненский 

Мне пишет зэк, что всё находит отклик 
в его душе в прочитанных стихах. 
И просит он издателя: не мог ли 
прислать книг им, погрязнувшим в грехах? 

Казалось бы, что общего меж нами? 
Не зарекайся – мудрость говорит. 
Никто не вправе первым бросить камень. 
У каждого в шкафу скелет зарыт. 

Мир – камера огромного размера. 
Подглядывает Бог в глазок луны. 
Он знает: все достойны высшей меры, 
читая наши помыслы и сны. 

«Наш коллектив и я, Иван Молочко, 
пишу не столь из отдалённых мест...» 
Так что в них суть и что лишь оболочка? 
Душа взревёт, как поглядишь окрест. 

«И время драгоценное досуга 
мы на стихи затрачиваем все…» 
«А если грязь и низость – только мука 
по где-то там сияющей красе?» 


*** 
Комната о четырёх углах. 
А я – её уголовница. 
Я – преступница на словах. 
Чернокнижница, чернословница. 

Как тот раб, уж давно побег 
из себя самой замышляла я. 
Но куда сбежит добровольный зэк, 
вросший в логово обветшалое? 

Мил домашний мне мой арест 
в отрешённости своей дикости. 
Видно здесь мне нести свой крест, 
пока смерть на волю не выпустит. 


*** 
Где найти козла отпущения 
всех грехов моих и стихов? 
У кого попросить прощения, 
что сама я и мир таков? 

Вот и радуга сверху свесилась, 
руку тянет моей в ответ. 
Ах, и держит-то всех на свете нас 
то, чего на поверку нет. 


*** 
Я схороню себя в своих стихах. 
Нет, не увековечу – изувечу. 
Я втисну в строчки искренность и страх, 
и свой рассвет, и свой последний вечер. 

Чтоб каждый стих звучал, дышал и пах, 
я жизнь свою в него вмещаю с хрустом. 
То снега хруст, иль яблока в зубах, 
или костей, отрубленных Прокрустом? 


*** 
В своём соку закисшая строка. 
Фонтан, себя питающий устало. 
А я – река! Нужны мне берега 
и море – то, в которое б впадала. 

И – города, что плыли бы в огнях... 
Мне нужно всё, несущееся вольно, 
глядящееся пристально в меня, 
клонящееся в трепетные волны. 

Но, стиснутая вдоль и поперёк 
плотиной дел, инерции, рутины, 
я превращаюсь в жалкий ручеёк, 
в то, что судьба и жизнь укоротила. 


*** 
Я всего лишь кустарь-одиночка 
над огромной страной, 
где моя одинокая строчка 
натянулась струной. 

И по ней – одержимая бесом, 
чтоб кружило и жгло! 
Я поэт нетяжёлого веса, 
но мне так тяжело. 


*** 
Без сучка и задоринки гладкая ложь, 
равнодушия сытый и глянцевый нолик. 
Всё округло и залакированно сплошь. 
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь. 
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик. 

Так привычен, наезжен ровнёхонький путь. 
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы! 
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь 
заскорузлую нежность, щемящую суть 
и любви угловатой корявые буквы? 


*** 
А рыба каждого стиха 
несёт в раскрытой пасти 
невинность утра, мрак греха, 
страдания и страсти. 

Что этой рыбе западня, 
наживки, сети, снасти! 
Ведь у поэта – ни отнять, 
ни дать не в вашей власти. 


*** 
На задворках российской империи, 
на окраине прежнего мира 
без отличий пустой фанаберии 
обходилась легко моя лира. 

Без высокой писательской гвардии, 
освящающей благословеньем, 
без какой-либо студии, партии, 
равнодушна к цепей этих звеньям. 

Не нуждаюсь я в помочах, поручнях. 
Но когда ж у нас будут в почёте 
не печати в писательских корочках, 
а в читательских душах печати?! 


***

Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою 
ветер свободы в ушах.

И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.

Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.

Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей.


*** 
Мелькают лица: тёти, дяди... 
Мы все – единая семья. 
Махнуться жизнями, не глядя. 
Какая разница, друзья? 

Покуда не свалюсь со стула, 
сижу и знай себе пишу. 
На жизнь давно рукой махнула, 
кому-то дальнему машу. 


*** 
Раскроет память старые блокноты, 
с души сдувая пепельную пыль. 
Из одиночной заполночной ноты 
родится фантастическая быль. 

Рванусь, срывая связки и суставы, 
пронзая эхом толщу облаков, 
иль, может быть, не вытянув октавы, 
паду костьми своих черновиков. 

Но верится, что из ночных видений, 
из-под руин заоблачных дворцов, 
сплетенья теней, сказочных владений, 
из всех моих хотений и радений 
проступит жизни чистое лицо.


***

Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.


***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.

Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.

Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.


***

Марина всё бросала в топку,
чтоб и горела, и светила –
что к сердцу находило тропку,
что в жизни с ней происходило.

А я всё складываю в стопку
листков израненную кожу,
дни пережёвывая робко,
судьбу свою в стихи скукожа.

Я не сторонница сожжений
в аду души, дойдя до края.
Крупицы наших отношений
выращиваю, собираю.

Стихи для них, а не напротив,
когда перо лишь пожелает –
поэзия, разинув ротик,
жизнь без остатка пожирает.

***

Ответил Лорка: «хочу, чтоб меня любили»,               
в ответ на то, зачем он писал стихи.
Его за эти стихи потом и убили,
что были нежней и круче любых стихий.

Поэт, достигший в песне вселенской мощи,
падёт от пули, что пустит в него дебил.
Чтоб все любили – это намного проще...
А я хочу, чтобы ты лишь меня любил.

Спасти ли жизнь, в свою заползая норку?
Спасти ли мир, пропадая там ни за грош?
Стреляйте, гады. Я вам отомщу за Лорку
суровой правдой строк, победивших ложь.


***

Поэзия – моя реальность,
я в ней живу, плыву, дышу,
а жизнь реальная – формальность,
которой мало дорожу.

О жизнь корявую поранясь,
спешу в поэзии реал,
где отстранённость и астральность,
и где никто не умирал.

Моя хибара и химера,
печаль, и радость, и восторг,
моя любовь, надежда, вера –
всё уложилось между строк.

Реальность – это спёртый воздух,
корабль, затянутый на мель.
Поэзия – покой и роздых,
простор за тридевять земель.

Реальность – это лишь корытце,
что норовит разбитым быть.
В поэзии спешу укрыться,
где не достать и не убить.

***

Никому не обуза,
тихо пером скрипя...
Я ведь не чья-то муза –
муза самой себя.

Если и посвящали
где-то когда стихи, –
душу не освещали,
мимо с неё стекли.

Муза моя плутовка
жарит своё рагу.
Каждое лыко ловко
ставит в мою строку.

Голосу я внимаю,
тонкое рву по шву...
Но я не понимаю,
как без тебя живу.

***

Я стрекоза накануне зимы.
Хоть не в пример муравью
понаписала на срок Колымы,
но всё равно ай лав ю.

Да я всё пела и петь буду впредь
и танцевать свою жизнь.
Пусть муравьи обрекают на смерть
и говорят: отвяжись.

Путь стрекозы от материй далёк –
это полёт, огонёк,
это на высшее счастье намёк,
а муравью невдомёк.

Для муравья только будни и долг,
горы земли и песка.
Лучше уж страшный в лесу серый волк,
чем тот премудрый пескарь.

О стрекозиная радость моя,
пусть от дыханья зимы
ты улетела в другие края,
где ни морозов, ни тьмы,

а для меня лишь осталось «фью-фью» –
этого хватит вполне...
Я не приду на поклон к муравью,
пусть он завидует мне.

***

Несносен этот дождь и осень.
Нет правды в мокнущих ногах.
В лесу брожу я из трёх сосен,
и мне не выбраться никак.

Когда б свеча в окне светилась –
другой бы вышел разговор.
Я заблудилась, заблудилась…
И заблуждаюсь до сих пор.

Сменилась льдом и снегом слякоть.
С души слетает чешуя...
И как же мне, скажи, не плакать? –
(из сказки голос слышу я).

От слёз снегурочкой истаешь...
А ты одну б хоть обронил.
Чернил теперь и не достанешь…
А как же плакать без чернил?

Их Пастернак однажды выпил,
когда Нейгауз отбивал.
И почву из под нас он выбил,
убил строкою наповал.

Той, что как дождь искрится, льётся
и каплей может нависать...
Теперь лишь плакать остаётся,
что так, как он, не написать.

***

Слова мои летят как воробьи,
в надежде, что их кто-нибудь поймает...
Они войдут потом в состав крови,
но это лишь у тех, кто понимает.

У тех, кому стихи не для утех –
для учащения сердцебиенья...
И я пишу,дышу для этих Тех
и жизнь свою переливаю в пенье.

Как тот художник превратил в цветы,
я превращаю в облако из боли,
в осколки счастья, в замок для мечты...
Я вам пишу… чего ж ещё вам боле.

***

Я отделяла от половы               
слова, чтоб делались легки,                                                                               
и на светящееся слово
ко мне слетались мотыльки.

Как у поэта, крылышкуя,
кружился в воздухе их сонм.
А я плела строку, шикуя
летучим золотописьмом.

Но тот, кого стихи кохали,
не отвечал улыбкой мне...
Слова как бабочки порхали
и обгорали на огне.


***
Я влюбляюсь в интонацию,
в выражение лица,
в человеческую грацию
жеста, мысли и словца, –

красного или не красного,
лишь бы этот аромат,
лишь бы в сущности прекрасного,
даже если ненормат.

Я влюбляюсь в строчку куцую,
в междустрочье и подтекст.
И не нужно быть Конфуцием
тем, кто душу мне проест.

Я влюбляюсь в эфемерное,
в то, что к делу не подшить,
то единственное верное,
что удерживает жить.

***

Стихи, отложенные в стол,
как хлеб, со временем черствеют.
Когда живому скажешь: стоп, –
оно как будто соловеет.

Стихи тогда лишь хороши –
век у живого знать короткий –
когда они слетят с души
как с раскалённой сковородки.

Не оставляй их на потом.
Отложишь – и уже не вспомнишь,
как пах тот сорванный бутон,
когда ты грезила о том лишь.

Стихи, отложенный в стол,
похожи на сухой гербарий.
Уже не возродится то,
что родилось в слепом угаре.

Ты отшлифуешь, отскоблишь,
живое подержав в неволи,
и станет мёртвым слепком лишь 
комок из трепета и боли.

***

Луна как окошко зияла,
как вход в поднебесный проём,
и чувство когда-то сияло,
что мы никогда не умрём.

Умрём мы за милую душу,
а жизни на то хоть бы хны,
лишь в небе в тот миг обнаружу
кривую ухмылку луны.

Как снег укрывает порошей
всю прозу земную, грехи,
так я пребываю хорошей,
когда выпадают стихи.

И мне бы хотелось, конечно,
когда я исчезну из дня,
чтоб как эта снежная нежность,
остались они за меня.


***

Сто лет одиночества… Но ведь сто лет
прожить! Долгожители все одиноки.
А вот небожители, кажется, нет, –
недолго живучи поэты, пророки.

Шагреневой кожей сгорает их век,
и с каждою строчкой она всё короче.
Поэт и пророк – не вполне человек.
Они не чета земножителям прочим.

Поэт свою жизнь над землёй распростёр.
Секрет открывается просто, как ларчик.
Он хворост из строчек бросает в костёр,
и звёзды в душе разгораются ярче.

***

Это не пафос, не что-нибудь около,
не торопитесь корить.
Просто душе захотелось высокого,
ей захотелось парить.

Слово не по размеру я пробую,
то, что нам свыше дано.
Видите облако высоколобое?
Мы с ним теперь заодно.

Не за красивости, не из спесивости
выбрала этот я стиль,
а из какой-то старинной счастливости,
сданною веком в утиль.

Я не боюсь тишины одиночества,
я улыбаюсь тоске
и говорю, как душе моей хочется,
на неземном языке.


***
В моих стихах нет жести или стёба
и выкрутасов модной крутизны,
мне главное, слова на месте чтобы,
как камешки голы и тем честны.

Чтоб не сверкали образы как стразы,
не обжигали строки как огонь,
а чтобы шли доверчивые фразы
и утыкались носиком в ладонь.

Стихи – не мания, не паранойя,
не фейерверк, не ведьма на метле,
они – иное: тёплое, родное,
чего так не хватает на земле.

***

Так прекрасно и бесполезно –
то, чем я живу и дышу.
Подо мною зияет бездна.
Я вишу над ней и пишу.

Жизнь с утра начинаю снова
и строку свою шлю вперёд.
Ты поймёшь меня с полуслова,
на котором ночь оборвёт.


***

Красное словцо красно от крови,
нарушает норму и закон,
сытое душевное здоровье,
правильный привычный лексикон.

Красное словцо красно от крови,
но не отводите строгий взгляд,
не кривите рот, не хмурьте брови,
те слова от совести болят.

Сгоряча в народе окрестили
иронично «красное словцо».
От его убийственного стиля
покраснеет наглое лицо.

Кто-то вздрогнет, кто-то встрепенётся
и свой путь направит вопреки,
у кого-то новый день начнётся
с Красной обособленной строки.

Снится мне, что мир уж не спасётся,
будто это всё перед концом:
улицы, заполненные солнцем,
и сердца, залитые свинцом...

Красное словцо красно от крови,
заполняя пропасти проём,
чтобы балансировать на кромке
меж небытиём и бытиём.

Не от краски, а от крови красно,
и красноречиво потому,
огненно, остро, взрывоопасно,
разрушая косности тюрьму.

Я словцо любимое лелею,
словно бритву острую ношу.
Мать-отца, конечно, пожалею,
но себя и всех не пощажу.

***

Божья кара иль божья милость,
солнца ласка или удар,
привилегия иль повинность –
кем-то свыше мне данный дар?

Выбиваясь из общей стаи,
протирая строк зеркала,
из поэзии вырастаю
и распластываю крыла.

Этот мир я не принимаю,
его подкупов и битья.
Отвернувшись, не пожимаю
лапу грязную бытия.

То, каким вы сделали год наш –
своей кровью смывать векам...
От меня же вам стих наотмашь
и автографы по щекам.

***

Не думайте, что лишь витаю...
Пошла, купила, вишь, минтая,
картошки, пирожок.
Вот вскипятила молока я.
Ты думал, что я не такая?
Такая ж до кишок.

Ты думал, что парю я в бездне,
а я горюю от болезней,
что взяли в оборот.
Ты представлял, что жизнь поэта
как будто сладкая конфета,
а всё наоборот.

Ночным огнём опалена я,
мечтаю, плачу, проклинаю,
но только Аполлон
из рук на миг меня отпустит –
как я опять к плите, капусте,
и быт берёт в полон.

Я может мельче всех и хуже,
себе готовя скудный ужин,
что, может, тоже плох.
А только всё же не такая,
одной любви лишь потакая,
и буду жить такой века я,
какой задумал Бог.

***

А вот бы памятник такой               
поставить, чтобы уберечь нас:
поэт с протянутой рукой
и взглядом, устремлённым в вечность.

Не с пальцем, тычащим вперёд,
где будущее облажалось,
а с тем лицом, что нам не врёт,
в котором свет, любовь и жалость.

Чтоб кто-то потерял покой
и вспомнил, что поэт веками
стоит с протянутой рукой,
в которой только чей-то камень.

***
Поутру солнышко вставало,
а я вставала над собой,
над всем, что столько доставало
в сраженьях с миром и судьбой.

Ворую воздуха немного
и урываю неба клок,
и вот не так уж одиноко,
не просто пол и потолок.

Здесь место для отдохновенья
и для зализыванья ран,
но вольный ветер вдохновенья
сметает стены как таран.

И вот уже я не в укрытье,
а на миру, где не одна,
где смерть красна, и на иврите
напишут наши имена.

А капля слёз и камень долбит,
и к сердцу не пристанет грязь.
Я строчки складываю в столбик
и выхожу с тобой на связь.

***

Стихи – такие пустяки,
бездельников удел...
А Фет сказал, что лишь стихи
важнее прочих дел.

Порою люди к ним глухи,
стремясь разбогатеть,
не зная, что без чепухи
им в небо не взлететь.

Они наш воздух и вода,
молекула любви.
Стихов святая ерунда
ценнее, чем рубли.

Воздушный шарик неземной
вершит души полёт...
И будет каждый чуть иной,
когда это поймёт.

***

Слова как будто жемчугом
переливаются,
из сердца в сердце прямиком
переливаются.

Порой всю глотку обожгут
и растворяются,
но никогда они не лгут,
не притворяются.

Они привыкли на своём
всегда настаивать.
На них бы мне как то, что пьём,
судьбу настаивать.

Так могут, даром что тихи,
стихи заманивать...
А после мне их как грехи
всю жизнь замаливать.

***

И мастерская, и собор,
болезнь, она же терапия...
Стихи – победа над собой,
небытием и энтропией.

Они — и воспаривший дух,
и наказание, и милость,
и проговариванье вслух
того, что в глубине таилось.

Нет, не ловкачество, не стёб,
а речь, что на разрыв аорты.
Она дана за тем нам, чтоб
заговорил бы даже мёртвый.

И не напиться у ручья,
что отродясь моя отрава,
что жаждет чуда и чутья,
чего-то большего, чем я,
на что я не имею права.

***

Стихами измеряю дни,
в надежде на тот Суд,
где станут луковкой они,
и тем меня спасут.

Стихи, которых не забыть,
воздушны и тихи,
что перевесят, может быть,
огрехи и грехи.

Лишь были б к боли не глухи
и излучали свет,
лишь только б были не плохи,
а то прощенья нет.

***

Жизнь не сестра — она остра,               
остроугольный камень.
И каждый, как придёт пора –
был этим камнем ранен.

Но мне не важно, чтоб текла,
лишь нежа и лаская,
а надо, чтоб свежа была,
и чтоб была живая!

Чтоб больше пищи для души,
сюрпризов, заморочек,
и одиночества в тиши,
и хвороста для строчек.

Чтоб мягче был её наждак,
а чудеса – чудесней,
и чтобы не бежала так
навстречу этой бездне…

***

Сама себе фокусник и настройщик,
любовь добуду из рукава,
и нотой чище – чего уж проще –
возьму, и это мои права.

Там мне никто помешать не сможет,
есть место, откуда не видно нас,
где каждый час с тобой вволю прожит, –
моя колокольня, олимп, парнас.

Там надо мной начальников нету,
и все со мною милы и тихи.
Я инагентка с иной планеты,
где Бог субсидирует мне стихи.

***

Прожить бы жизнь по касательной,
чтоб дни не казались злы –
не раниться обязательно
об острые их углы.

Помягче и обходительней,
полегче суметь бы жить.
Соломкой предупредительно
пути свои обложить.

Но нет, овалы не жалуя,
шагала я напролом,
не сглаживая, не жалуясь,
сквозь бури и бурелом.

Не получалось шёлково.
Копился больничный лист.
«Не проживёте долго Вы», –
сказал мне эндоскопист.

Найдёшь ли конец в ковиде ли,
иль сердце получит сбой –
такая уж плата, видимо,
за то, чтобы быть собой.

Душа в синяках и  ссадинах,
похожа на решето.
Ну, а зато мне дадено
божественное Ничто.

Само вещество поэтово,
не гаснущий огонёк…
А что я имею с этого –
кому-то и невдомёк.

***

Не разглядишь глазами-ка,
лишь зрением души –
музыку ту, мозаику,
цветные миражи.

Ночное это таинство
ничей не видит взор.
И слов и снов сплетается
причудливый узор.

И плаваю в тумане я
видений кружевных,
которым нет названия
на языке живых.

В душе моей утешенной
покой и тишина.
Там угол занавешенный,
где я всегда одна.

Как мина сердце тикает,
окутывает мгла...
Скажи мне что-то тихое
для этого угла.

***

Я ручку беру как заточку,
а стих – это плоти кусок...
Попробуй на зуб мою строчку –
то кровь, а не клюквенный сок.

Пусть люди за это осудят,
а ты меня благослови...
В моём кровеносном сосуде
мерцает лишь пламя любви.

Пока я с планеты не стёрта,
пусть стих о тебе говорит.
Сосуды давно уж ни к чёрту,
а пламя горит и горит.

***

Из тех я видно неумеек,
в чей адрес сыпется упрёк.
Взамен прочерченных линеек
пишу свой день я поперёк.

Не по клише и трафарету
кладу свою я колею.
Такой ещё быть может нету...
А на линейки я плюю.

Не знают строчки дисциплины,
их не воспитываю я.
Они с линеек как с трамплина
ныряют в гущу бытия.

Я с ними не хожу по струнке,
нутро само меня ведёт
и создаёт свои рисунки,
как Бог мне на душу кладёт.

Мне не дари тетрадь в линейку,
и в клетку тоже не терплю.
Лишь чистый лист – моя ячейка,
где я живу, дышу, люблю.

Пусть будут, может быть, неровны –
не так чисты и велики,
но будут только чистокровны
моей судьбы черновики.

***

Когда не пишу – я старею, мертвею,
а если вдруг строчки из сердца идут –
то с Господом богом единых кровей я, –
такая, какой ещё не было тут.

Тебя обнимаю я словом безгрешным,
как будто живою водой окроплю.
Писать – это способ вернуть себя прежней,
и способ признаться тебе, что люблю.

Какую хочу сотворяю погоду,
слова словно листья умея ронять.
Писать – это вечно молиться о ком-то
и силой нездешней его охранять.

И мне не писать – это было бы глупо,
как могут не петь петухи, соловьи?
Бог смотрит оттуда внимательно в лупу
и, кажется, строки читает мои.

***

Говорят, всё за стишки простится.
Все грехопадения скостят.
Только мне всегда иное мстится –
ничего стихи мне не простят.

Я не верю в луковку святую –
ту, что перевесит чью-то боль.
Мало ли, чего там наплету я.
Отвечать за каждую изволь.

Будь ты хоть невиннее младенца
и всем людям был и друг и брат, –
но стихи не знают индульгенций.
Спрос с поэта выше во сто крат.

То, что у кого-то – только мило,
у меня ждёт пули и огня.
Многое дано мне небом было.
И по полной спросится с меня.

***

Ты слов для меня не находишь –
я все их себе забрала.
Я жадная – ты не находишь?
Без слов не раскроешь крыла.

Летаю на этом горючем,
чем круче – тем выше полёт.
Срываюсь с невидимой кручи
порою, разбившись о лёд.

Потом постепенно срастаюсь
и пробую вновь голосок.
Словами живу и питаюсь,
неся тебе лучший кусок.

И фразы, и сладкие грёзы,
и нежности призрачный дым,
и смех, и горючие слёзы –
всё станет горючим моим.

Слова – лишь скопление пара,
но воздух немыслим без них.
Пегас – не в пример Боливару –
нас вынесет даже двоих.


***

Не чуя в сердце смертного свинца,
я притворюсь красивой и счастливой
и доиграю пьесу до конца,
чтоб никому не виделась тоскливой.

Запомните такой, какой была
в огромном зале под сверканьем люстры,
когда в свой мир таинственный вела,
не скованный границами Прокруста,

без пафоса, шаблона и понтов,
свободным словом в души прорываясь,
выглядывав из вороха цветов,
в лучах любви и славы согреваясь.

Не важно, что сегодня всё не так,
я верю, что любовь не умирает.
Поэт всегда по жизни не мастак,
но роль свою под небом доиграет.

Запомните и локон золотой,
и лёгкость независимой походки,
запомните навеки молодой,
и с микрофоном, словно с рюмкой водки.


***
Стихотворение – прикосновение,
но не рукою – душой...
Это – как ветерка дуновение,
грех не такой уж большой.

Стихотворение – жизнетворение
жизни, какой не сбылось.
Это глубинные память и зрение
голоса, глаз и волос.

Стихотворение – это дарение
мира, тепла и души.
Это свечи вековечной горение,
ласковых слов падежи.

Стихотворение – непостарение,
сколько бы лет ни прошло.
Сердцем о сердце горячее трение,
чтобы в нём искру зажгло.

Стихотворение – это парение
в веках, веках, облаках.
От синей птицы в руках оперение,
что не поймаешь никак.

Стихотворение – как ударение
оземь, чтоб встали другим.
Неумирание и растворение
в тех, кто до боли любим.

***

Ко мне любые не подходят мерки.
Когда стихами населяешь дом –
то сам себе и чёрт из табакерки,
и колесо фортуны, и фантом.

Слова способны превращаться в листья,
развеиваться пеплом на ветру.
И сколько б о спасенье ни молись я –
без вариантов всё-таки умру.

И может дождик стать последней каплей,
что чашу боли переполнит всклень...
Но так ли я живу ещё – не так ли –
задумываться что-то стало лень.

Мне хочется пожить чуть-чуть в пейзаже,
в любимой строчке, в чашечке цветка…
Глядь – мир болящий потихоньку зажил,
и сердце жаждет нового витка.

Как мир живой нам сочинён под руку –
чтоб гладить кошек, дерева кору
и обнимать ребёнка или друга –
для ласки руки созданы в миру.

А губы рождены для слов горячих,
чтоб души одинокие согреть...
И как же жалко тех глухих, незрячих,
что не умеют слышать и смотреть.

Глаза им застят деньги или земли,
и руки как клешни, чтоб загрести.
Им недоступны бабочки и стебли
и им до них вовек не дорасти.


***

Я хотела забрать обратно
те написанные слова.
Показалось, что им не рад ты,
что в любви своей неправа.

И подумывалось мне даже –
вот бы их у тебя украсть...
Ты не хватишься их пропажи,
не узнав этой муки сласть.

Дуну в дудочку крысолова –
и слова на хозяйский свист
возвратятся на место снова,
а мой текст будет пуст и чист.

Но слова те не захотели
возвращаться в Пегаса стойло.
Пусть их держат там в чёрном теле,
пусть им даже и жить не стоило,

но они не из википедий,
если вылетят – не поймаешь,
и они к тебе прикипели,
лишь твои они – понимаешь?

Как на жёрдочке жмутся вместе
слов замёрзшие воробьи.
Они знают одни лишь вести –
о любви, об одной любви.


***

Кому-то страшно встретиться с собой,
с застывшею душой наедине.
Он движется наощупь, как слепой...
Я там уже была, доверьтесь мне!

Я проведу вас по моим стихам,
чтоб ни один не сгинул, не утоп,
чтоб не убил любви левиафан,
я проведу, я сталкер этих троп.

Кто любит – как за Жанною, за мной,
я знаю, как над бездною пройти,
меж истиной небесной и земной,
меж Сциллой и Харибдою пути.

Я тоже здесь была – вот след рубца
на дереве в том сумрачном лесу.
Я тот зверёк, что вышел на ловца,
и ветки сладко хлещут по лицу.

Лови меня, ловец, любовь, лови,
и от судьбы убийственной не прячь.
Я проведу вас по своей крови,
где пепел ещё пылок и горяч.

Я жизнь пила как водку из горла,
теперь похмелье на чужом пиру.
И смерть в меня стреляла из жерла,
но я не умерла и не умру.

Поскольку я как сталкер вам нужна,
как проводник, охотник, поводырь,
чтоб провести туда, где жизнь нежна,
где садом соловьиным стал пустырь.


***

Стихи всё знают наперёд
и только называть боятся.
Но судорога не соврёт
лица под маскою паяца.

Стихи сбываются – причём
не только те, что ты напишешь,
но даже те, что ты прочтёшь
и сердцем про себя услышишь.

Поэтому, коль ты поэт,
поосторожней со словами.
Пред тем, как выпустить на свет –
подумай: что же будет с вами?..


***

Было счастье лёгким, как ветерок,
сладким, как черёмуховый пирог,
опьяняло и жгло, как горячий грог,
было с ним раздолье,
а потом вдруг что-то оборвалось,
стало болью, что ластилось и лилось,
посыпалось солью, что не сбылось,
и вбивались колья.

Было счастье розовым и голубым.
А потом оно обратилось в дым,
стало белым, платиновым, седым...
А потом лиловым,
фиолетовым, выгоревшим дотла,
из кипящего вытащенным котла,
а потом стало выжженным, как зола,
а потом стало словом.


***

Это не зависть, а чистый восторг,
чувство, что всех чистей.
То, что лишь Бог из меня исторг,
вновь собрав из частей.

Я восхищаюсь, боготворю,
я возношусь над собой,
словно иную себя творю,
смерти сказав отбой.

Может, на это и я не слаба,
кажется, что легко,
но примеряю его на себя –
всё ещё велико.

Да, бессмертие, только маня,
от меня вдалеке...
Счастье, что есть, кто лучше меня,
есть любоваться кем.


***

Моя любовь поёт как зяблик,
рассеивая светом мглу.
Моя любовь к тебе озябла
и слепо тянется к теплу.

Поёт во всех лесах и парках
невзрачный зяблик поутру.
В таких вот песенных подарках
я воплощусь, когда умру.

Не соловей, конечно, зяблик,
и песнь, как мир, его стара.
И почему-то всё он зябнет,
хотя на улице жара.

Недаром же его в народе
зовут порой снегириком.
Но он поёт и счастлив вроде,
хотя один и не при ком.

Гроза ли в небе назревает
иль ветер дунет посильней –
его никто не согревает,
он песней греется своей.


***

У жизни новая глава.
Простим погрешности.
Ко мне слетаются слова
на крошки нежности.

А я с ладони их кормлю –
пусть не печалятся,
учу их говорить «люблю» –
и получается.

Они просты и озорны,
как те воробушки,
вам все их пёрышки видны
и даже рёбрышки.

Мои словечки для того,
кто ими лечится,
для человечка одного,
для человечества.

***

Я рисковала словами нагими,               
в жизни ни в чём себе не изменя,
только шампанское пили другие
и прославляли других, не меня.

Я лишь пахала, не слыша про гранты,
сея поэзии вам эксклюзив.
Били безжалостно в полночь куранты,
в тыкву мечты мои преобразив.

Дерево свесило ветви бессильно,
тщетно о вечном спасении мня...
Видно, для этой стези эксклюзивной
выбрал Господь не других, а меня.

Я прохожу по земле невидимкой,
и, пока след мой Всевышний не стёр,
чтоб в вашем сердце растаяла льдинка,
снова в себе разжигаю костёр.

***

Найти бы мне такую строчку,
чтоб то, что в сердце запеклось,
не только попадало в точку,
а пробивало бы насквозь,

чтоб было жалко, было жарко
чтобы читалось без конца,
чтобы летело в неба арку
и – дальше, в чьи-нибудь сердца.

Найти бы мне такую строчку,
чтоб – до кружения голов,
чтоб родилась она в сорочке
из сладких снов и светлых слов,

чтоб – высшей нотою в октаве,
чтоб не забыть её ни в жизнь,
чтоб – «на кого ты нас оставил?!»,
и чтобы «ах!» и «отвяжись!»

Зачем мне эта заморочка,
спокойно жить себе бы всласть.
Но я хочу такую строчку,
ту, что ещё не родилась...

***

Были раньше крылья, крыла…
Были, пока я не умерла.
А теперь только крылышки, как у бабочки.
В них только и силушки, что до лампочки.
Долететь, обгореть, умереть…
Чтоб неповадно впредь.
Порхаю у лампы своей настольной.
И мне не больно уже настолько.
Не замечаю, как обгораю,
как умираю, пока играю.
Клавиатура, литература –
та же таблетка или микстура,
кого-то лечит, кому-то – поздно…
А мне так вечно, а мне так звёздно.

***

Слова мои, будьте как дома,
садитесь в любые места.
Пусть сбавится речь на пол-тона
и будет легка и проста.

Приму по-домашнему я вас,
в одной из уютных пижам.
Отбросим пижонство и пафос
и будем болтать по душам.

Забудьте про лоск и условность,
забудьте о том, что слова,
а будьте естественны, словно
вы воздух, земля и листва.

Кто выдумал эти границы
меж вами и между людьми?
Я с вами хочу породниться.
Хочу объясниться в любви.

***

Поэзия – моя реальность,
я в ней живу, плыву, дышу,
а жизнь реальная – формальность,
которой мало дорожу.

О жизнь корявую поранясь,
спешу в поэзии реал,
где отстранённость и астральность,
и где никто не умирал.

Моя хибара и химера,
печаль, и радость, и восторг,
моя любовь, надежда, вера –
всё уложилось между строк.

Реальность – это спёртый воздух,
корабль, затянутый на мель.
Поэзия – покой и роздых,
простор за тридевять земель.

Реальность – это лишь корытце,
что норовит разбитым быть.
В поэзии спешу укрыться,
где не достать и не убить.

***

А если в бездну не упасть?               
«Перескочи, пере-что хочешь...»
Перескочила и хохочешь –
ну что, меня ты съела, пасть?

«Пусть все – туда, а мы – оттуда»…
И вот уж нас таких не счесть.
Я знаю, не бывает чуда,
но сладко думать: чудо есть…

Рука блокнотный лист марает –
пускай умру я, но не вся.
И жизнь над бездной замирает,
на тонкой ниточке вися.


***

Средь поэтических старушек               
я буду самой молодой,
среди заплаканных подушек
моя – всех боле залитой,

и мой серебряный уж локон
всех круче будет завитой,
и буду я смотреть из окон
под тюлем словно под фатой,

слова выкидывать на ветер
и звать читателя: ау!
Когда-то я жила на свете.
И даже, может быть, живу.

Привет тебе, мирская слава!
Привет, любимый мой никто!
Пусть всю себя я отдала вам,
а жизнь ушла сквозь решето,
пусть ничего не светит слабым,
ну а зато, зато, зато...

***

Все стихи мои о любви.
Приюти их, усынови.
Сотни строчек и сотни слов –
вместо дочек, взамен сынов.
Есть не просят, не просят пить.
И на фронте их не убить.
И не нужно им орденов...

А реальность бредовей снов.

***

К моим стихам давно привыкли,
как к шелестящему дождю,
как к побывавшей в сказке тыкве,
вернутой к серому житью,
как к стрекотанию сороки…
Кому меня? Кому всю ту ж?
Устала обивать пороги
я неприступных ваших душ.
Мои стихи идут потоком,
я дождик, дождик обложной.
Зачем вам жить всегда под током
любви и нежности сплошной.
Укройтесь от тоски и пыла
за капюшоном и зонтом,
чтобы не знать о том, что было,
о том, что сбудется потом.

***

Мелодией томного блюза
меня завлекла западня.
Я всё отдала тебе, муза.
Куда же ты дела меня?

Рубила в прокрустовом ложе,
вмещая в формат и размер,
кормила красивою ложью
своих миражей и химер.

И даже не дрогнула бровью,
бросая в геенну огня.
Ты стала и плотью, и кровью,
и тем, что превыше меня.

Тобою задуманной, Боже,
в душе этот образ ношу,
но я не живу уже больше,
а только об этом пишу.

За эту бумажную стопку
всё выпотрошить, не тая,
всё в эту проклятую топку,
где жизнь догорает моя.

***

Героизмом стала совесть,
если пишешь о войне...
Ты обдумываешь повесть
о себе и о стране.

Где закручивают гайки,
где убийствам нет конца...
Всё там правда без утайки,
всё от первого лица.

Я с тобой совсем другая.
Я за жизнь твою дрожу.
Мысленно оберегаю
и на цыпочках хожу.

В мире, что не стал свободней,
страшно дать кому прочесть.
Стоят дорого сегодня
правда, жалость, мир и честь.

Но молчать себе дороже –
мы не рыбы, не рабы.
Что ни день – то дрожь по коже,
и гробы, гробы, гробы...

Вереницы силуэтов,
люди — щепки, жизнь – дрова...
О, мы знаем, у поэтов
все сбываются слова.

И молю – ну хватит, будет,
пусть надежда мне соврёт...
Пусть конец счастливым будет,
пусть никто там не умрёт.

* * *

Обменяла жизнь на поэзию,
но надеялась, что Господь
всё ж для пущего равновесия
мне оставит хотя б щепоть.

Нет, всю жизнь я свою прогрезила,
видя сны одни из-под век.
Мне одна лишь стезя – поэзия,
как репрессия на весь век.

Но не страшен мне мир укусами
в невесомом моём тылу.
Я в тарелке своей, в соку своём,
я в стихии своей плыву.

Паутинку в себе разматывать
и плести из неё узор…
Понимаю хоть и сама-то ведь,
что кому-то всё это – сор,

что пылинкою незамеченной
буду сдунута в никуда.
Но, как крестиком чьим помеченной,
загорится в ночи звезда...

Как живёте вы без поэзии,
без воды её ключевой?
Ничего нет её полезнее
и болезненней ничего.

***

Жизнь выцвела как платье добела,
но каждым утром жить её сначала.
Скучать по странам, где не побыла,
и принцам, что ещё не повстречала.

За облаком, похожим на тебя,
вчера я шла, до дома провожая.
И солнце улыбалось, как дитя,
как будто и ему я не чужая.

Во рту катая слова леденец,
звеня в руке заветными ключами,
я не замечу, как придёт конец,
и стихнет бубенец моей печали.

Что будет Там? Неведомо ежу...
А может быть, всё кончится на этом.
В записке напоследок попрошу
коль не вернусь – считать меня поэтом.

***

Под волшебную дудочку
моя жизнь протекла.
Я попалась на удочку
звуков тоньше стекла.

И брела как сомнамбула
на мотив колдовской...
Как прекрасно там нам было,
вспоминаю с тоской.

Эта чудная музычка,
словно яд на меду...
И безлюдная улочка,
по которой иду.

Запорошена лавочка,
где сидели вдвоём.
И не светится лампочка
уж в окошке твоём.

Эта музыка гиблая,
что озвучила ночь,
ты меня не покинула,
но не в силах помочь.

Ты ничем не обязана
моей странной судьбе.
Ты никем не заказана,
ты сама по себе.

Я как будто бы сню тебя
на ночной авеню...
Я ни в чём не виню тебя,
я ни в чём не виню.

Моя музыка тайная,
в этом мёрзлом дому
ты оттай, ты оттай меня,
не отдай никому.

Лишь беседовать с музами
в одинокой ходьбе...
Я не связана узами,
я сама по себе.

***

Слеплю себе гнездо из тишины,
из черепков разбитых прежних жизней,
из нежных слов, что больше не нужны,
вдали от человечьей копошизни.

В окне поставлю алую герань,
повешу занавесочки из тюля.
Сюда не донесётся грязь и брань,
ни шум боёв, ни бешеная пуля.

И будет жизнь спокойна и проста,
и будет всё земное мне до фени...
Но я не просто птичка из гнезда,
а в пепле возрождающийся феникс.

Когда все глотки залиты свинцом
и мир перед концом застыл смиренно,
я птица с человеческим лицом,
из рая залетевшая сирена.

Я буду петь и умирать легко,
горя в огне и возрождаясь снова,
хотя от вас так это далеко,
что вы с земли не слышите ни слова.

***

Мои стихи — это письма себе,
которые вам доверяю,
когда, разбежавшись по синеве,
с себя как в омут ныряю.

О том, что было, что будет потом,
с собой борясь в рукопашной.
Я вам доверяю читать о том,
что мне самой будет страшно.

Как будто бы бездна глядит в меня
ощеренным диким оком.
Читайте, как гибнут средь бела дня
в пути своём одиноком.

А впрочем, зачем я тащу вас в ад,
не место тут слабонервным,
где мясо живое, где двести ватт,
где быть для расправы первым.

Идите туда, где речь-ручеёк,
где сделают вам красиво –
намёк, василёк, стишок-пустячок –
всё то, что душа просила.

А мне – вариться в своём котле,
на самом высоком месте,
то ль на метле, а то ли в петле,
но подле любви и чести.


***

Я плыву по жизни как Ихтиандр,
задыхаясь на суше,
на себя надевая словно скафандр,
то, что спасает души.

Я задыхаюсь на этой земле.
Это не бронхи, не астма.
Жизнь словно в пекле или в петле
жить всё равно не даст нам.

Но держит меня уже много лет
то, что казалось, так хрупко –
мой скафандр, мой бронежилет,
моя кислородная трубка.

Лишь поэзией я дышу,
в ней как в своей стихии.
И дышу лишь пока пишу
жизнь свою – не стихи я.

Здесь я словно рыба в воде,
но не могу на суше.
Там, где земля вся в крови, в беде –
душит петля всё туже.

Мы живём в плену немоты,
все наши карты биты.
Глотки оловом залиты,
кляпами рты забиты.

О поэзия, дай дышать!
Средь безумного, злого
дай мне мужество возражать,
дай сказать своё слово!

***

Умереть от старости
стыдно для поэта.
Умереть от радости,
от любви и света,

чтобы переполнило
душу через край...
Всё бы жизнь исполнила!
Тут и умирай.

Только сердце жадное
с этим не смирится,
хочет безвозвратное
возвратить сторицей.

И пока хоть чуточку
тлеет огонёк –
ну ещё минуточку!
Ну ещё денёк!

***

Осенняя куртка стала весенней,
природе пора воскресать.
Привет, мой незримый немой собеседник!
Мне стало так больно писать.

Читай меня справа налево и между –
ты знаешь и так, что скажу.
Слова, что питают хоть чем-то надежду,
понятные даже ежу.

Слова, что витают, чирикают, кличут,
теплом человечьим дыша.
Они принимают любое обличье,
какое захочет душа.

Не брошены где-нибудь в море в бутылке,
где их залепила бы слизь.
Придвинься поближе и выйди по ссылке,
не трусь, не тупи, не ленись.

***

Когда мне хорошо – мне страшно,
что это кончится вот-вот.
И чтоб не сгинул миг вчерашний –
спасает стих-громоотвод.

Он выдержит, не разорвётся,
горя средь молний грозовых,
а мой чудесный миг спасётся
от повреждений роковых.

Я сохраняю всё, что было,
ценой горящего нутра.
И то, как я тебя любила,
с утра продлилось во вчера.

Оно уходит глубже, глубже,
где не достанет ржа и тлен.
Пусть никогда не будет лучше,
пусть нет пирожного «мадлен»,

но помню вкус его и сладость,
и не истлеет до конца
ни детство, ни былая младость,
ни свет любимого лица.

***

Слова вспоминают себя –
штрихи, обертоны, оттенки...
Наощупь, во мраке светя,
стучатся в сердечные стенки.

Сейчас девальвация слов,
понятий, идей, идеалов.
Но что-то из самых основ
на дне уцелеет завалов.

Как в гетто спасали детей,
тайком вывозив, укрывали,
так прячем слова от людей
в души одиноком подвале.

Нам рты затыкают сейчас,
карают за честное слово,
но верьте, придёт его час,
и вспомнит оно себя снова.

Запрет на порывы души,
отчизне потребно другое...
Но как нашу речь ни души –
она всё же хлынет рекою.

И жизни детей на алтарь,
и кровью залитое знамя...
Своими, своими, как встарь,
мы всё назовём именами.

***

Стихи мои всю душу разболтали,
наружу потроха.
Как хорошо, шпионы не читали
ни одного стиха.

Я для шпиона стала бы находкой,
стихи — это донос
на то, что не сказала б и под водкой,
не взял бы и гипноз.

Но я пишу как будто бы под пыткой,
все тайны выдаю.
А Бог щадит пока что недобитка
и держит на краю.

Стихи бесхозно в воздухе витают,
звенят, как горсть монет.
И ждут, пока шпионы прочитают.
Другим ведь дела нет.

***

Я хочу, чтобы каждое слово
было словно прозрачный намёк
на подспудные жизни основы,
на горящий в ночи огонёк.

Чтобы глазом невооружённым
каждый смог разглядеть на просвет
в этих строчках, любовью прожжённых,
самый главный и нужный ответ.

И прекрасные сердца порывы,
и мозаику чудной игры,
и бесстрашные в бездну обрывы,
и летящие в вечность миры.

Чтобы время не виделось мрачным,
чтоб оно бесконечно текло,
чтобы всё было только прозрачным,
пропускающим свет и тепло.

Я прозрачно тебе намекаю
на всё то, что ты знаешь давно,
и к душе твоей так приникаю,
чтоб увиделось самое дно.

Пусть я буду открытая книга,
но прочитанная не раз,
чтобы в ней до последнего мига –
всё прекрасно, и всё без прикрас.


***

Я помню в юности когда-то
редакторша, чело нахмуря,
вернула мне стихи с цитатой,
что мне не быть в литературе,

что я бумагу зря пятнаю
и замахнулась не по чину, –
не горяча, не холодна я,
а лишь тепла, и в том причина.

Своей премудростью библейской
как мошкару меня прихлопнув,
она, гордясь словесным блеском,
за мною дверь закрыла плотно.

А у меня температура
в стихах давно за тридцать восемь.
И это не литература,
а то, когда ты бьёшься оземь.

И чашу ту испить до дна я
должна, пока живу на свете.
Но горяча, не холодна я,
душа наверчена на вертел.

Одной любви лишь потакая,
боюсь когда-нибудь очнуться.
Болезнь высокая такая,
что мне самой не дотянуться.

Одежды белой не пятнаю,
и путь единственный мой светел.
Но горяча, не холодна я,
и как редактор не заметил?

Сидят холодные как рыбы,
вершители поэтов судеб,
душа прекрасные порывы,
не доходя ни в чём до сути.

Ей не сказала сгоряча я,
и не поколебала статус,
но горяча, но горяча я...
ей и не снился этот градус.

***

Весь мир – театр, но билетов
иль нет, иль дороги они.
Под солнцем тоже места нету,
остались только звёзд огни.

Стояла под стрелой амура,
хоть под стрелой стоять нельзя.
Кого-то полюбила сдуру,
а кто-то стали лишь друзья.

Как жаль, что так недолго лето,
что даль свободна и пуста.
И в рай раскуплены билеты
на все воздушные места.

Туманный уплывает берег,
а сердце путь к нему мостит.
Любовь для тех, кто в это верит,
кто сам в себе её растит.

Но здесь не та температура,
и поздно с чистого листа.
Осталась лишь литература,
там приставные есть места.


***

Когда вы питаетесь гнилью вранья,
доверившись ложным кумирам,
стихи — моя лонжа, что держат меня,
взмывающей вольно над миром.

А может, батут, от которого ввысь
лечу, оттолкнувшись ногами,
хотя это просто летит моя мысль,
сравнявшись вдали с облаками.

Они и мой посох, и бронежилет,
не дрогнувший мускул единый
и кем-то вручённый мне в вечность билет,
и слова балет лебединый.


***

В нашей стране удивительно холодно,
даже когда и тепло.
Не принимает душа моя Воланда,
глаз ледяное стекло.

Плачет поэзия скрипкою Ротшильда,
дождиком плачет с небес.
Сколько бы лет мною ни было прожито –
всё постигаю ликбез.

Боже, прости мне мои притязания, –
слов мельтешащих плотва...
Знаю, нужны для любви описания
только большие слова.

Боже, с Олимпа взгляни же участливо
и между строчек прочти...
Я, впрочем, даже бываю и счастлива.
Ну, может, только почти.