Впоследствии я узнала...

ВПОСЛЕДСТВИИ Я УЗНАЛА

Я предполагала, что жизнь – штука непростая. И все же мне казалось, что есть вещи совершенно очевидные, аксиоматичные.
Допустим, хлеб - белый, мягкий, и как он пахнет! – и кружка молока  - еще белее… Вкусно. Полезно. Раньше хлеб сеяли чьи-то натруженные руки, потом он рос, вбирая в себя всю добрую силу земли, щедрость июльских ливней и энергию солнца, потом его убирали хлеборобы… И дальше – мельники, пекари в широких белых фартуках… Когда-то людям помогали дивные животные, называемые лошадьми, а теперь – могучие комбайны.
Вот этот текст, написанный в стиле социалистического реализма, вполне доступно объясняет, какая непростая вещь – хлеб.
И выбросить хлеб – грешно. Моя бабушка резала остатки зачерствевшего батона на мелкие кубики, выходила во двор, высыпала их прямо на асфальт и звала голубей: гуль-гуль-гуль… Звать их, в общем-то, особо не требовалось – толстые гульки издалека видели бабушку, трясущую своим мешочком, и мгновенно слетались. И попрыгунчики-воробьи тоже. И редкие синички.

Хорошо, что они есть – эти всевозможные городские птицы. Потому что у меня никак не получается рассчитать количество нужного семье хлеба. Купишь мало – плохо, купишь много – непременно останется, зачерствеет или заплесневеет. А выбрасывать – грех. А тут – так кстати - птички.

А еще я считала аксиомой любовь. Вот она возникла ниоткуда в девятом классе, заполнила собой все мое существо – и это было так естественно. И никто, заметьте, не трудился: не сеял ее специально, не взращивал и не собирался печь из нее румяные булочки.
Мне нравилось вычитанное где-то сравнение любви с воздухом – дышишь и не замечаешь.
Но воздух оказался тоже отнюдь не самой банальной субстанцией. На уроке химии мне объяснили, что он состоит из смеси нескольких газов (неприятное, согласитесь, слово) и еще из всяких вредных примесей вроде пыли, пыльцы, автомобильных выхлопов и выбросов с нефтезавода в Капотне. А факел этого завода был виден из окна автобуса, на котором я ехала из школы домой, и поэтому оснований усомниться в постулатах химической науки причин у меня не было. Да и от автобуса, скажем мягко, попахивало…

Удивительным образом это химическое откровение совпало со странными ощущениями у меня в душе. Моя любовь – единая и неделимая – начала распадаться на непонятные моему юному сознанию части. К радости примешивалась тоска, к восхищению – сомнения, прямо совсем как к кислороду – иные газы.
Но, поскольку это была первая любовь в моей жизни, насчитывающей неполных 16 лет, я решила, что просто ошиблась, приняв это нечто за настоящее чувство. Надо заметить, что я была оптимисткой, поэтому плакала по поводу потери – а это все-таки была потеря! – недолго. И вскоре влюбилась снова – прямо на первом курсе, не успев как следует увлечься учебой, я увлеклась преподавателем.
Любила как тургеневская девушка: тихо, смиренно, со стишками и слезами в подушку – он был красив как Аполлон (Алена Делона я узнала позже), остроумен как Жванецкий (и тоже еврей), умен как Ландау (про него я читала тогда книжку – каким он был робким, и как ходил по улице, привязав к шляпе воздушные шарики, чтобы преодолеть свою робость – и таки преодолел, и стал Великим Ученым). А еще он был женат. Это обстоятельство обращало мою аксиому в полный бред. Теперь вместо единого гармоничного существа во мне уживались, а вернее, непрестанно боролись друг с другом ангелоподобная личность, мечтающая лишь о безмерном счастии для своего возлюбленного (в чем оно, правда, заключалось – ясности не было), и совершенно дьявольское отродье, мечтающее соблазнить его немедля любой ценой.
Забегая на 5 лет вперед, замечу, что победило второе, но тогда это роли уже не играло.

С тех пор любови посещали меня постоянно – и притом с какой-то удивительной последовательностью: большая – маленькая – большая - маленькая… Маленькие были чем-то вроде переходных периодов от одного всеобъемлющего чувства к другому – тоже всеобъемлющему, но вовсе не похожему на все предыдущие…
Это никак не соответствовало моим девичьим представлениям о Любви – единственной и неповторимой. Вернее, неповторимыми мои любови назвать было вполне даже можно – такими они и были. Но с единственностью – этим основным признаком Настоящего Чувства – явно возникли трудности.

Но если бы только это! Оказалось, что внутри каждого нового чувства возникали такие непредвиденные, порой совершенно несовместимые ни с самой любовью, ни даже с моей жизнью, противоречия, что мое естество вынуждено было либо умереть, либо каким-то образом разделиться на две разных субстанции (впоследствии я узнала, что это признаки шизофрении). Однако, расстаться с жизнью мне вовсе не хотелось, и сумасшедшей я себя не ощущала: мир казался мне безусловно прекрасным, несмотря на войны, катастрофы и недостаток валового продукта на душу населения – это раз, к тому же, я прекрасно соображала и, закончив один из лучших московских институтов, зарабатывала деньги как раз интеллектом – это два (впоследствии я узнала, что многие шизофреники закончили тот же вуз и слыли талантливыми личностями).
Я даже и не выбирала. Мое сознание само определило мое бытие – вернее, два моих бытия. Первое было обычной жизнью среднестатистической москвички. Второе  - поиском свободы.


Той свободы, в которой моя любовь вновь обретет статус аксиомы – никаких условий, никаких задач, никаких обязательств…
Мне не везло. Получался какой-то сумбур из платонических безумств и сексуальных приключений. Одна из таких ситуаций, впрочем, достойна описания.
Монстр. Такое прозвище имел мой возлюбленный на кафедре. Студенты его ненавидели. Он входил в аудиторию с таким видом, будто шесть секунд тому назад раздавил скорпиона. О нем ходили слухи и хуже того – легенды. В основном, темой этого фольклора были пытки, которые он устраивал бедным студиозусам на экзаменах.
Начало моей любви было вовсе не похожим на начало любви. Еще не зная его, но наслушавшись старших товарищей, я подкатилась к куратору нашей группы, мужику вполне демократичному, и жалобно попросила: Пал Палыч, пожалуйста, посодействуйте, чтоб руководителем моего курсового не оказался Щетинин (фамилия у него тоже была страшная). Пал Палычу было меня жалко – училась я так себе, а девочка была симпатичная, и он «посодействовал». Я вздохнула с некоторым облегчением.
Но вот настал новый семестр, в котором Монстр Щетинин читал нам лекции, вел семинары и – о, ужас! – лабораторные работы.
И вот – первая лекция. Вошел. Скорпиона стало жалко. Мой сосед по парте Андрюха шепнул: ну ты только глянь, как будто он гусь – а мы тут все гусыни… Мне было не смешно. Страшно. И Повелитель скорпионов начал читать лекцию. Страшно быть перестало. Более того, местами мне становилось смешно – он острил, причем очень умно и тонко – но я сдерживалась, потому что в аудитории стояла гробовая тишина. И все-таки, видимо, он заметил в моем взгляде отклик на свои шуточки – потому что остаток лекции прочитал, глядя мне в глаза. И следующую начал с того же. Я осмелела и ухмылялась уже вполне открыто. Он совсем перестал казаться мне страшным.
А на семинарах я задавала ему вопросы. А когда отвечала сама не слишком удачно – он помогал мне, именно учил, что собственно и должен делать преподаватель.
Я надевала коротенькую юбочку, купила новые туфли – и периодически намеренно опаздывала к началу занятий – чтобы он смог оценить мои ноги, которые я справедливо считала своим главным оружием в борьбе за мужчин, поскольку готовить я не умела и не любила, характер у меня был не сахарный, и нос длинноват.
Он оценил. На его «зверском» экзамене я получила пятерку, что, кстати, в корне переломило весь процесс моего обучения – видимо, остальные преподаватели поняли, что они чего-то не понимали, и тройки практически исчезли из моей зачетки.
Я была уверена, что люблю его.
Каждый раз, когда я его видела, я почти сознание теряла – как если бы сразу выпила стакан коньяка. И между ног у меня предательски увлажнялось.
Ну и что? Он опять же был женат. И не просто так, а на дочке какого-то важного шишкаря, благодаря которому и попал на нашу кафедру – кафедра была жутко блатная, просто так туда не попадал никто. Никто, кроме гениев – кто-то же должен был тащить на себе все научные исследования. Одним из этих гениев был мой научный руководитель, которого  в свое время мне столь удачно подкинул куратор. Гения звали Киса. Он пил как сапожник, был умнее Ландау, не таким красивым, как Ален Делон – но тоже ничего себе: глаза, по крайней мере, тоже голубые.
И Киса влюбился в меня. Крепко. Мне он тоже нравился, вдобавок, мне льстило, что в меня влюблен гений, седой, но все еще красивый. И он был другом моего Монстра.
Мое сознание металось – я безумно, до вытья по ночам, любила Щетинина. Ненавидела его (что тоже, в общем-то, явный признак любви) за то, что он был продажной тварью – это же было легче все-таки, чем считать, что он просто любит свою жену. Ловила каждое его слово, и самым мучительным было то, что мы с ним могли разговаривать полуфразами -  любую мысль, которую он начинал, я мгновенно домысливала как свою, и наоборот – он тоже тянулся ко мне, удивляясь, как это другой человек может говорить его собственные мысли, да еще его же словами… По сути, мы были двумя частями одной души – жившей одинаковыми ценностями, смыслом и даже юмором. Но я считала, что он продал свою часть души – я тогда была еще максималисткой, продал за тепленькое место на кафедре. Это не мешало мне любить его, нет. Но, конечно, было ясно, что я ничего изменить не смогу – в крайнем случае, переспать с ним раз-другой.
А секс меня мало трогал – я была вовсе не сексуальна, даже холодна. Все главные бури творились у меня в душе (или в сердце, или в голове – уж не знаю).
И вот эти бури привели к тому, что я решила сдаться Кисе.  Причем даже нашла себе оправдание. Неприлично же без оправдания прыгать в постель к одному мужику, когда любишь всеми фибрами другого. Оправдание было, откровенно говоря, вовсе сволочным. Я решила, что раз Киса – друг моего возлюбленного Монстра, то постепенно меня к нему приведет… Дура была, конечно. Но искренне.

Итак, дождливый апрельский вечер, вернее почти ночь, мы с Кисой возвращаемся с новоселья, которое справлял один из наших аспирантов. Киса изрядно поддатый. Я только слегка. Мы стоим на автобусной остановке, он притягивает меня к себе и говорит: «Думаешь, это просто сказать? Я этого не говорил никому пять лет… Или больше… Я тебя люблю. Понимаешь, очень сильно люблю…» Он в синей  балоньевой куртке, почему-то разорванной на спине… Я ему отвечаю: «Ты пьян!» Он: «Я почти всегда пьян. Это мне не мешает соображать.» Это аргумент. Он правда гений, хоть и в разорванной куртке – Ландау тоже как идиот ходил с шариками… Я предлагаю ему отложить разговор до утра. Он покорно соглашается.
В восемь утра – телефонный голос Кисы: «Уже утро, почему ты не у меня?»
И я еду к нему через весь город – с крайнего юга на крайний северо-восток. В метро, долго, с пересадкой на Охотном ряду, который тогда был Проспектом Маркса.
Часа через полтора оказываюсь у него в постели. И – вот уж было для меня потрясением! – я оказываюсь не гадкой расчетливой тварью, которая легла с человеком, к которому равнодушна, я оказываюсь счастливой, страстной, влюбленной женщиной – он разбудил во мне то, чего раньше я не испытывала никогда. Мое тело загорелось изнутри, оно превратилось в чудесный инструмент, который исторгал неведомую доселе мне музыку – мое тело жило, трепетало, говорило и пело, светилось и воспаряло… Я чуть с ума не сошла от нахлынувших ощущений. Когда в истоме мы распластались на смятых простынях, мыслей у меня не было. Потом пришла первая – дурацкая, разумеется: гений – он во всем гений. За ней – более здравая: а ведь я могла никогда и не узнать, что так бывает!
Мужчины, коих было у меня не безумно много, но все же достаточно, чтобы делать какие-то выводы и обобщения, мгновенно показались мне несчастными, обделенными, неправильными… Потому что я-то была – вот она, та же самая. Ничего такого не предпринимала, да и чувства – того неземного, что я все ловила и называла Любовью – я к Кисе явно не испытывала. Но вдруг поняла, что чувство все-таки есть… Судорожно принялась искать подходящее слово… Похоть? Конечно, нет – похоть чувство физическое, сосредоточенное в одном конкретном месте, а это чувство охватило меня целиком, включая высшие сферы. Страсть? Но это в моем толковом словаре и есть Любовь – просто очень сильная. Что же – опять Любовь получается?
А как же тогда мой Монстр. Люблю его? Люблю, совершенно очевидно люблю.
И что же – Кису тоже, выходит, люблю? Поразмыслив, я решила, что время все расставит по своим местам, приклеит нужные ярлычки, подпишет таблички – в общем, будет порядочек, как в образцовом историческом музее: вот тут революция, тут мелкие бунты, тут застой, а тут, извините, смена формаций…

Время шло. Подлое оно. Или ленивое. На него надеешься – а оно только крутит свои колесики вхолостую. Оно не соизволило навести порядка нигде. Ни в моей душе, ни в моей стране… Да и вообще – в мире-то что делается, вы только посмотрите!
Смены формаций, кстати, нас не миновали. Но что Советская социалистическая Родина, что пробивающаяся к сытому капитализму голодная Россия – а определенности со своими любовями я так и не нашла.
И все же – взгляд на сложное (уже понятно, что с простотой пришлось распроститься) противоречивое чувство в историческом разрезе тоже интересен.
 Вернемся в кисину квартирку на последнем 9 этаже. Год… какой же это год? Вроде 1989-й. Perestroyka. Лето. Киса сделал ремонт в маленькой комнатке – обои поклеил и потолок покрасил – и на этом сломался, устал: разве дело гения – делать ремонт? Поэтому мы сосуществуем с ним в большой, неотремонтированной комнате, где стоит одна большая кровать, маленький диванчик, шкаф, сервант, журнальный столик и два кресла. Ах, да, еще, конечно, телевизор! Я приезжаю раз в неделю или в две. Еды мало, выпить тоже почти нечего – однако, Киса всегда имеет бутылку коньяка, а за провизией мы ходим вместе, или я иногда привожу что-нибудь с собой. Впрочем, нас это мало заботит. Как мало заботят трамваи, дребезжащие под самыми окнами – дом стоит лицом к оживленной широкой улице. Тогда все так жили – купил лимон – удача, купил мяса – счастье, не купил ничего – нормально, есть же хлеб, в конце концов, и даже молоко почти всегда есть. И квартира – отдельная – тоже своего рода счастье, а уж куда она окнами, и какая вокруг экология – это тогда и в голову никому не приходило. А уж влюбленным – особенно.
Я запомнила почему-то особенно ярко один день. Мы часто ругались, и вот после долгой размолвки он позвонил мне, и мы встретились утром недалеко от моей работы. Я сбежала, и мы поехали в Архангельское. Жара была, мы вышли из машины, прогулялись по парку и захотели есть. Я увидела на поляне куст с иргой – я точно знала, что это съедобные ягоды, и даже вкусные – в детстве мы с бабушкой собирали такие на даче около железной дороги (впоследствии я узнала, что собирать вдоль железной дороги ничего нельзя – всякие тяжелые металлы и прочие ядохимикаты). Я радостно запрыгала у куста, нарвала ягод и протянула Кисе. Он спросил, уверена ли я – я утвердительно кивнула – и съел. Ягоды были сладкие, чуть вяжущие. Это была вся наша еда. Когда поехали в Москву, асфальт почти плавился, и захотелось пить. Затормозили у какого-то захолустного магазинчишки, чтобы купить минералки. И вдруг – Киса выходит из магазина буквально сияющий – там продавали пиво! Настоящее пиво в бутылках. Конечно, какая минералка – он взял пива, сколько унес.
А дома нас ждал коньяк, две свиных отбивных и какие-то овощи, которые достались Кисе от сердобольной мамы – старая женщина жалела своего непутевого 46-летнего сына и старалась хоть как-то наладить его быт.
Нас разморила жара, нас раздирало дикое, звериное желание, мы как два зомби, автоматически кинули отбивные на сковородку и загрузились в ванну, потягивая пиво…
Потом с жадностью нищих (впоследствии я узнала, что нищими мы и были) мы набросились на скворчащее мясо, а вскоре – друг на друга. Мы любили друг друга как ненормальные, до потери пульса, пили коньяк, опять прижимались друг к другу с неистовым рвением – и это продолжалось так долго, что я не помню, как уснула.
А утро было серым и дождливым. От коньяка, разбавленного пивом, мутило, но надо было ехать на работу… Я услышала звук трамвая – тот, который весь предыдущий вечер просто не существовал для меня, как и весь остальной мир…
Были и другие памятные дни, вечера, ночи  – когда он просил меня, чтобы я вышла за него замуж, когда он прогонял меня со словами, что ему слишком больно, когда я ждала его звонка, а он не звонил неделями, когда я проплакала всю новогоднюю ночь, когда он говорил, что умрет, если я его оставлю…
Но в общем, осталось вот это – жаркий солнечный счастливый день и серое дождливое муторное утро…  И этот день – он был так безусловно, так очевидно сиятелен – в своей простоте и нищете, в своей непосредственности и сиюминутности – что никогда в жизни, ни одно хмурое утро, содержащее тысячи утренних мудростей – не могло бы его перечеркнуть.

И сейчас, бывает, я слышу как дребезжит трамвай о стальные рельсы. Но какое счастье, что не всегда, не всегда…

А что же мой Монстр? Я его любила долго. В основном – заочно. После мучительного разрыва с Кисой, к которому меня подвиг все же мой недюжинный разум, я быстро восстановилась – как птица Феникс, и даже смогла влюбиться в одного хорошего, очень хорошего человека, за которого потом вышла замуж и родила от него ребенка. Но не было дня, чтобы я не вспомнила Щетинина. Даже писала ему стихи. И складывала их, как говорится, в дальний ящик…

Сейчас, когда я вхожу в супермаркет и покупаю любую еду, какую захочу – счастливее ли я той, которая протягивала горсточку сомнительных ягод гениальному пьянице?




Фото автора