Мережковский

                По горам среди ущелий темных,
                Где ревел осенний ураган,
                Шла толпа бродяг бездомных
                К водам Ганга из далеких стран.
                Под лохмотьями худое тело
                От дождя и ветра потемнело.
                Уж они не видели два дня
                Ни приютной кровли, ни огня.
                Д. С. Мережковский
               
                Сакья – Муни
 Стоило Татке совершить нечто неблаговидное, огрызнуться в разговоре с матерью , например, и отец тут же кратко излагал ей вид наказания. Оно было страшным. «Я не буду тебе читать,» – говорил он, глядя Татке прямо в глаза. Обещания свои он всегда выполнял и, испугавшись, девочка начинала плакать. Читал он великолепно, Татка даже представить не могла во что превратится её жизнь без этого чтения, которое она помнила столько, сколько помнила себя. Ей казалось, зависимость исчезнет, когда она научится читать сама, но читать она не умела, а потому оставалось только одолевать однообразным нытьем пришедшего с работы отца. «Папа, почитай,» – заводила она свою песню, и он, с наигранным равнодушием, зевнув для достоверности, спрашивал: «Что ты хочешь послушать?»  «Сакья-Муни,» – с готовностью отвечала она. «По горам, среди ущелий темных…» – негромко начинал отец и окружающий Татку мирок, прекратив подлинное свое существование, превращался в незнакомый вожделенный мир нешуточных страстей, рискованной храбрости и отчаянного благородства. Мир этот обретал объем и неимоверную значимость настоящих человеческих ценностей, никогда не зависящих ни от королевских одежд, ни от нищенских лохмотьев. В этом мире  тощий оборванец выходил из толпы себе подобных,  и ничуть не смущаясь храмовой роскошью, говорил Будде горькие огненные слова:
Я стою как равный пред тобою,
Я, высоко голову подняв,
Говорю пред небом и землею:
«Самодержец мира, ты не прав.»
  Музыка вечных слов сливалась с музыкой отцовского голоса и слияние это, каждый раз вызывало у Татки слезы восторга. Пристыженный бродягой, склонивший голову перед нищими, Будда отдавал им бриллиант из своей короны, дабы люди могли досыта поесть и, сбросив, наконец, жуткие свои отрепья, согреть новыми одеждами худую, зябкую наготу. Красота мифа о торжестве справедливости потрясала живущую в бедности девочку, оставляя ей робкий призрак надежды на грядущее благополучие её собственной семьи. Она давно знала эту длинную балладу наизусть, но декламируя, никогда не ощущала сладостного волнения, даруемого отцовским голосом. Подражая ему, она, досадовала, понимая, что цветы отцовских интонаций в её исполнении вянут как срезанные. Она еще не знала, что интонации, способные воздействовать на слушателя,  люди ищут всю жизнь. И  не всегда находят.
   Позднее, вспоминая отца, всякий раз Татка  слышала проникновенный его голос, чуть дрожащий от ночного холода и от страха перед безумною дерзостью предстоящего воровства:
Говорит один из нищих: «Братья,
Ночь тиха, никто не видит нас,
Много хлеба, серебра и платья
Нам дадут за дорогой алмаз.
Он не нужен Будде… Светят краше
У него, царя небесных сил,
Груды бриллиантовых светил
В ясном небе, как в лазурной чаше.» 
«Мережковский,» – говорил отец, и радостно потирал руки. Он всегда потирал их при встрече с прекрасным.
19 августа 2015