Зимняя фантасмагория

      В ослепительной шубке первоснежья, в серебряном свете молодого января по земле неслышно бродила Зима. Подол шубки белолицей красавицы, обильно расшитый сказками, простирался из края в край, и весь мир зачарованно окутывался пологом сказочных чудес. Могучий, седовласый ветер раздувал полы шубки, от чего сказки разлетались в разные стороны.
          И угораздило же одну Сказку приземлиться у дома, где на четвёртом этаже в обшарпанной комнатушке одиноко проживал поэт – Залихватский Мартын Мартынович. Молодой, начинающий, он лелеял свой дар стихоплёта, убеждая себя в том, что талант не пропьёшь, и пил в целях экономии тройной одеколон. Иногда его вирши с трудом пробивались на страницы районной газеты, и это придавало ему сил, а вера в свою исключительность не покидала его ни днём, ни ночью. Часто, возможно, слишком часто неунывающий пиит призывал на помощь Музу поэзии. Вот и сейчас, при свете ночной лампы, после очередного запоя Мартын Мартыныч усердно выводил непослушной рукой:


О! Звезда, моя Звезда!

Ты свети уж мне всегда!

Вьюга зимняя, не злись!

Муза милая, явись!

          Звали — получите! Вот Вы, наверно, улыбаетесь, дорогой мой читатель, а Залихватскому было не до смеха, когда к нему во всей красе явилась Муза поэзии. Знала бы волшебная сказка, чем всё обернётся. Не обращая внимания на затрапезный вид избранника, она с нежностью смотрела ему в глаза. За эти короткие секунды знакомства сказка всей душой полюбила непризнанного поэта и решила во что бы то ни стало исполнять любые его желания. Но вернёмся к нашему герою. Сказать, что Мартын Мартыныч оторопел, – ничего не сказать. Как и положено в таких случаях, его волосы встали дыбом, глаза, как известно, вылезли из орбит, а щёки, даже не сомневайтесь, покрылись красными пятнами.

— Белочка! – прошептал Залихватский, хватаясь руками за голову.

Эх, зря он произнёс это слово! Влюблённая до беспамятства волшебница, тут же превратилась в прелестного, пушистого зверька. Шустрая белка резво прыгнула на полку, которая была завалена пыльной грудой тетрадок с виршами Залихватского. От прикосновения острых коготков тетради одна за другой посыпались на пол.

— Ах ты, гадюка болотная! – зловеще и совершенно искренне произнёс уязвлённый Мартын Мартыныч.

          Всем нам свойственно ошибаться. Залихватский – не исключение. Страшно вымолвить – искренность чуть не стоила ему жизни. Юркой белочки как не бывало. Зато по столу, извиваясь, ползла болотная гадюка. Такого ужаса в своей жизни поэт ещё не испытывал. Сам виноват, кто его за язык-то тянул? Забыл, забыл горемыка-виршетворец, чем может слово отозваться. И не заори он: «Пугать меня вздумала, кошка драная?!» — поминали бы мы его сейчас, как звали. Это словосочетание с ярко выраженной экспрессивной окраской, вырвавшееся неосознанно, инстинктивно, возымело волшебный эффект: в кресле, уютно расположившись, восседала драная кошка.

Избалованный тройным одеколоном, Мартын Мартыныч брезгливо потянул носом воздух. От драной кошки несло помойкой. Но самое фантасмагоричное было то, что эта облезлая бестия, схватив своими передними царапками одну из тетрадей и открыв первую страницу, прочитала вслух:

— Кто явился в гости, кто?

Ну, конечно, — Конь в пальто!

Потом она театрально закатила зелёные глазки и мгновенно превратилась в конягу, одетую в старое заношенное пальто Мартын Мартыныча. Истерзанного волшебством поэта стошнило на ворох тетрадей.

— Ненавижу!- спокойно и осмысленно произнёс поэт. Что больше всего в эту минуту ненавидел Залихватский, свои ли вирши или проделки необычной гостьи, осталось загадкой. Собрав в кулак остатки здравомыслия, взвешенно и убедительно он добавил к сказанному:

— Пропади всё пропадом!

          Сказано-сделано! Волшебница обиделась, исчезнув из жизни Мартын Мартыныча навсегда.  Сказка ведь, как женщина, – не прощает нелюбви.