Игла времени - рассказ

Возвращаясь с ночного дежурства, Наталья Ивановна Горина опять встретила сына, но не на лавочке у подъезда, где он обычно её поджидал, а чуть ближе, на обочине дороги, у переполненных мусорных бачков.
– Покачиваясь на нетвёрдых ногах, он деловито выискивал в мусоре картонные коробки: видно не на что было опохмелиться…
Вадим пил уже десять лет. Сначала Наталья боролась, потом ей захотелось умереть… А теперь уже стало всё равно, окаменела как-то.  Все эти кодирования ничего не давали, только вытаскивали последние деньги… После них всегда было только хуже: он из пьяницы превращался в зверя.
– Видимо, нельзя с человеческой душой что-то делать, не мы ей хозяева, – каждый раз приходило ей в голову. Но всё повторялось. И раз, и два…
Маленькая двушка Натальи, когда Вадим приползал в неё после очередного срыва, превращалась в настоящий ад. Но не пускать его она не могла, вдруг замёрзнет или в милицию заберут и забьют там до смерти. Менты такое терпеть не будут! Это только матери под силу…Вот и держала она квартиру постоянно открытой. Он приходил. Мать уходила, куда угодно – к подругам, на вокзал, в дальний скверик…
Возвращалась, когда утихомиривался. Иногда он отсутствовал неделями. Тогда она отдыхала. Но боялась. Вдруг сейчас позвонят, что уже… Или – принесут… И всё время мозг сверлил всё тот же вопрос:
– За что? За что мне это?.. Чего такого страшного я натворила?!
–    За что… – пытался хоть как-то успокоить её старенький сосед-философ, – сейчас объясню. Одно поколение сменяется другим. Соты первого освобождаются, выбрасывая из ячеек отработанный материал: учёных, гениев, убийц, простых работяг или алкоголиков, как в вашем случае… Но на смену им тут же приходят новые. Ведь все ячейки опять должны быть заполнены. Так почему вы считаете, что клеточку алкоголика должен заполнить чей-то сын, а не ваш? На каком основании?.. Чем вы лучше?..
         Но какое ей было дело до этих премудростей…
– Лучше б я сама спилась, клеточку эту дурацкую заполнила – тяжело вздыхала она, – может, его б и не коснулось…

Вот и сейчас, непонятно как держась на слабых полусогнутых ногах, её чадо, неловко взмахнув корявыми руками, полуобернувшись, красноглазо уставилось на неё почти не видящим взглядом…
– Ма… Ты, только не злись… Дай чего-нибудь поесть, а? Я такой голодный…
–    На выпивку-то нашёл… А хлебушек мать подай! – по привычке пеняет ему Наталья, – иди уж… Сейчас, что-нибудь приготовлю.
Она быстрым шагом пересекает двор, стараясь не встретиться с кем-нибудь из соседей, и мышкой ныряет в свой подъезд. Сын, спотыкаясь, тащится следом.
–    Хоть бы не упал! А то тащи его потом…

Уже дома, разбивая яйца над сковородкой, она вдруг… нет, ещё не осознаёт, а просто уже знает, почему именно сегодня ей так плохо… Так ещё не было. Словно кто-то безжалостной ледяной рукой стиснул её и так изболевшее сердце. И, видимо, от этой боли, как от толчка, внутри неё, скорее всего, в эпицентре этой самой боли, вдруг открылась яркая живая картинка… Оттуда… Из той давней поездки в «Зелёный мыс»… 

Раскалённый пляж. Ряд мусорных бачков. И обмякшая, будто варёная, фигурка четырёхлетнего Вадика, роющегося в мусоре. Тонкие ножки, висящие чуть не до колен покрасневшие ручки, такой же, как теперь, невидящий взгляд исподлобья. Те же воспалённые, в красную сеточку, глаза… Будто обвиняющие или предупреждающие о чём-то…
Картинка на миг вспыхнула, и погасла. Но её надо было непременно вернуть! Казалось, кто-то велел ей это…

Она отнесла сыну яичницу, забралась на свой детский диванчик, легла на спину, и воспоминания просто взорвались перед ней разноцветными стёклышками калейдоскопа...
Там, в прокуренном закутке Вадима, ещё громко доскребала по сковороде визгливая алюминиевая ложка…
А здесь… Нет, даже не здесь, а внутри своего больного сердца, Наталья уже видела  то давнишнее лето. Зелёный мыс. Обрывистые скалы, увешанные лианами, обнажённую девушку у водопада, позирующую суетливому усатому фотографу, белесые стволы эвкалиптов, подпирающие низкое ярко синее небо, пропахшие лимонными завязями палисадники, верандчатые домишки с крутыми лесенками на крышу, и везде – вьющиеся розы: алые, малиновые, бордовые…

У той горы, где синяя прохлада…
У той горы, где капель перезвон.
К тебе спускались гроздья винограда
Зелёным градом, градом на балкон… – неслось почти из каждого открытого окна.

И было солнце, утреннее, сонным.
И тени вниз летели со скалы…
И было это время невесомым,
И были эти сны не тяжелы, – слышалось и с недавно причалившего белого прогулочного катера.

А вот и  сама она, сбегающая со второго этажа по лёгким виадукам внешней деревянной лестницы. Подол белого полупрозрачного платья вьётся вокруг тонких загорелых лодыжек, речитативом отстукивают каблучки серебряных босоножек… А оттуда, снизу, подняв головы, на неё с нескрываемым восхищением во все глаза смотрят играющие в нарды пожилые аджарцы. А там… чуть правее, возле увитой виноградом беседки, – он, её Вадька, в жёлтых шортиках и оранжевой кепке с полосатым помпончиком… Маленький, любимый…
– Сейчас, сейчас, дорогой! Уже идём…
И они шли, куда глаза глядят, куда хотелось, вбирая глазами и лёгкими этот новый, пока ещё неведомый мир, праздный и радостный…

Почему радостный? Да просто это было лето её цветения! Большинство растений цветут раз в год, а человек, скорее всего – раз в жизни. Вот она и цвела! Словно лучилась молодой здоровой красотой…На неё оглядывались даже женщины. А мужчины, не сдержав восхищённого удивления, даже присвистывали… Вадик ревниво поглядывал на них, и ещё крепче стискивал мамину руку.

Как-то гуляя с сыном, Наталья заглянула в маленькую пекарню. Уж больно аппетитный рогалик величиной со скрюченный батон был выставлен в витрине. Едва она протянула свою пятидесяти рублёвку, как маленький толстенький пекарь уже довольно солидного возраста, схватив Наталью за запястья, буквально потащил её через прилавок, выпучив глаза и яростно брызгая слюной:
– Бросай своих туристов, переезжай ко мне! Сколько ты у себя получаешь? Я тебе твой оклад – в день платить буду!
Хорошо, Вадька повис у неё на ногах и заорал как резаный… Только это и помогло. Правда, денег жалко было… Выпавшая купюра осталась там, за прилавком. Потом, дня через три, они с Вадькой опять прогулялись мимо этой пекарни, но теперь уже с опаской, по противоположной стороне улицы. Их хитрость удалась. Пекарь выбежал, отдал деньги и даже извинился. Но Вадька его всё равно не простил. Выбросил в урну сунутый им рогалик. Мужчина…
Много чего в ту поездку было. Наталья с невольной улыбкой вспомнила их комичные хождения в кино.
Она подсаживала сына к окошку кассы, и он спрашивал:
– А кино про войнушку или про любовь?
– Сегодня – про любовь, – отвечала кассирша, – завтра будет про войнушку!
– Тогда не пойду, – наотрез отказывался он.
– Так нельзя, ты мамку свою любишь?
– Люблю.
–    Тогда пожалей её! Ей так хочется – про любовь… Вон, она у тебя какая красивая!
–    Ну, ладно, – наконец, соглашался он.

И вот они уже сидят в прохладном высоком кинозале с большими квадратными колоннами вдоль стен. Здесь, внизу, сидят отдыхающие, в основном женщины. А там, наверху, на балкончиках – местные мужчины, пришедшие сюда, конечно же, не кино посмотреть…
Их упорные поблескивающие взгляды пугают Наталью и одновременно волнуют. Но вскоре сюжет фильма увлекает, и она уже неотрывно смотрит на экран.
Вадька, спрыгнув с её колен, бежит в первый ряд, на низенькую детскую скамеечку. Он всегда сидит там, с маминого места ему не видно.
Когда фильм заканчивается, Наталья забирает его, уже спящего, неловко одеревенелого… Несёт, завалив на плечо, и ласково оглаживает, будто расправляя и успокаивая все онемевшие косточки. Ближе к дому он открывает глаза и, глядя на очередного провожатого, сердито ворчит:
–     Опять прицепился! Вчера один. Сегодня – другой… Уходи! Ты нам не нужен! Мы с мамой сейчас молоко с печеньем пить будем…
– Наталья оборачивается и с улыбкой говорит незнакомцу:
– Вам, и вправду, лучше уйти! Видите, какой у меня защитник?..
– Вижу… – прячет глаза тот, и делает шаг в сторону, в тёмные тревожные кущи.

В кино они ходят через день. А остальные дни – на танцы.
Наталья надевает длинное лиловое платье незабудками, а Вадик – белый костюмчик, и берёт с собой спичечный коробок для светлячков.
Мама танцует. А он, бегая вокруг скамеек с отдыхающими, быстро наполняет коробок, иногда поглядывая на танцплощадку.
У них с мамой договор. Больше одного танца ни с кем не танцевать. Этот здоровенный дядька в светлых штанах, кажется, уже третий раз её приглашает… Вадик бросает коробок и бегом мчится к матери, дёргает её за подол и, пытаясь заглянуть в её уже незнакомые глаза, кричит сквозь дребезжащую музыку:
– Мам, мы ведь договаривались! Всё папе расскажу…
И гордый тем, что мама его слушается, быстро уводит её домой.
Всю ночь шумит море. Оглушительно пахнут розы. Свиристят цикады. Мама, широко распахнув тёмные, неспокойные как это ночное море, глаза, ещё долго смотрит в потолок. А Вадька уже сладко посапывает, с мокрой печенькой под щекой.

Как-то соседка по комнате пригласила Наталью на концерт в санаторий для военных вертолётчиков, работающих в особо опасных условиях Афгана. После концерта их пошли провожать сразу трое. Хорошими ребятами оказались. Потом частенько, оказавшись на одном пляже, они учили мальчишек плавать: у соседки тоже был мальчик, на год постарше Вадьки. Особенно Наталье понравилось, что эти вертолётчики не пытались клеиться.
– Зачем? – Говорили они. – Здесь женщин такого сорта больше чем достаточно. Нам их даже в номера разрешают приводить и в столовой кормить. А вы – другое дело. Семью напоминаете. Хорошие русские бабы, и пацанята у вас хорошие. Вот если бы вы своих мужиков побросали, мы бы на вас женились, зуб даём!
– Втроём на двух? – не выдержала соседка.
Как потом оказалось, мужа у неё не было. Но вскоре ребят подлечили и выписали.
–    Скоро вам новых падунцов пришлют, – успокаивали они на прощанье, – наши там часто бьются. У многих жёны не выдерживают, драпают. Так что мы почти все холостые…
– Дяденька, а почему вас Штопором зовут… – лукаво поблёскивая глазёнками, донимали самого плотного мальчишки.
– А потому… – отвечал он, смачно откусывая от здоровенного ломтя спелой дыни, –что я летаю, летаю… – вертел он перед их носами мокрой от сладкого сока ладонью, – а потом – в штопор! Бух… И опять сюда.
– Скорей бы! – мечтательно вздыхал Вадька.
– Господи, дурачок совсем… – сокрушалась Наталья.

Вскоре уехала и соседка, мальчик у неё перекупался и простыл. Три дня Наталья с сыном просидели на пляже одни. А на четвёртый поодаль обосновалась группка волейболистов. Наталью пригласили покидать мячик…
И вот она уже в центре внимания сильных загорелых мужчин. Откровенные взгляды. Резкие пассы. Прыжки. Броски. Кувырки и падения, при попытке взять трудный мяч. Потом разгорячённые, все в песке, они бегут в лазурную прохладную воду, галдят, дурачатся…
Вадька, в белой панамке, сидит под зонтиком на одеяле и жуёт яблоко.

И опять – летающий мяч… Намеренно нескромные касания. Когда меж стольких мужчин – одна женщина, идёт уже двойная игра… И это понимают обе стороны. Напряжение постепенно нарастает…
И тут мяч улетает к мусорным бачкам, сгрудившимся в низинке.  Наталье до него ближе всех, и она бегом устремляется под гору. Наклоняется, и вдруг видит своего Вадьку – без панамки, босиком… Он стоит у этих грязных бачков, полу боком, поставив ступни на ребро, и что-то пытается достать из мусора, кажется недоеденное кем-то мороженое или бутылку из-под лимонада.
– Наверное, пить хочет… – в ужасе осознаёт она, – совсем про него забыла… Сколько же я играла?  Час… Два… Или больше? Ужас, какой!

Вадька оборачивается, устремляя на Наталью мутные, почти бордовые глаза. Взгляд исподлобья, ещё обиженный, но уже и отрешённый, мол, кого тут дожидаться?.. Ручки мотаются как плети. Плечики обгорели до красноты. Его слегка пошатывает…
Вина и жалость тяжело обрушиваются на Наталью. Она выбивает ногой мяч, и схватив на руки сына, бегом несёт его под зонт, заворачивает в мокрую простыню, даёт попить. Но чувство вины не проходит, оно словно потряхивает её изнутри, всё время напоминая о себе. Не проходило оно и потом, весь остаток отпуска, и даже по дороге домой…


И вот когда аукнулось… Та же страшная картинка. Только через тридцать лет. Как иглой сквозь время прошило, соединив давнее и настоящее, может лишь затем, чтобы, наконец, дать ответ на тот самый злосчастный вопрос – за что?

– Неужели только… за это?.. Хотя…– скрипнув пружинами, Наталья сползает с дивана и идёт поглядеть на сына.
– Может, плохо ему?… Или уже спит?
Но Вадима, её Вадьки, уже нет. Только входная дверь опять настежь. И её изредка мотает подъездным сквозняком. Туда-сюда. Туда-сюда…