Сучка Жучка

В сонном парке у скамьи преет древесина,
с веток падает листва на затихший пруд,
под некрашеной доской воет чья-то псина,
с голодухи позабыв как её зовут.

Воет ветер в проводах, как седой шарманщик,
и подруженька-луна скрылась в облаках,
дворник снова приходил, лез в пустой карманчик,
корку хлеба доставал и крошил в руках.

«Что ж ты, бедная моя, всё не ешь и жмёшься,
не идёшь угла искать и дрожишь всю ночь?
Может где-то для тебя и приют найдётся,
только ты тоску свою прогони-ка прочь».

И откуда ему знать, что была когда-то
у собаки конура, что тебе изба.
Не сидела на цепи, и хозяин матом
не бранил, а лишь коптил дымом небеса.

И, бывало, от дымка едкой сигареты
вдруг начнёт щипать в носу и чуть-чуть свербить,-
расчихается она. Он, смеясь при этом,
скажет: «Как же мне тебя, сучку, не любить!»

Поменяет в конуре сено на подстилку,
сходит в хату, принесёт кости от шурпы,
и немазаной слегка скрипнет он калиткой,
приглашая погулять: «Сходим до сельпы?»

И счастливою порой чувство материнства
испытает и она, но своих щенят,
прибежав, вдруг не найдёт и впадёт в бесчинство:
на всех лаять тут начнёт и таскать утят.

А хозяин ей опять чуть потреплет холку,
и прощает вновь она тут же боль свою.
Что грустить, да горевать – нету больше толку,
когда рядышком с тобой твой любимый друг.

Как-то в солнечный денёк набежали люди
и хозяина с трудом вынесли во двор,
принесли ему в цветах хвойное из прутьев
и уехали все прочь, не закрыв забор.

Долго лаяла она в конуре закрытой,
но огромную дыру выгрызла в углу
и помчалась, увлеклась запахом забытым,
что привёл её тропой к хвойному бугру.

Но хозяина следов здесь не видно впрочем,
всё чужие тут следы, свежей глины смрад,
И металась без конца вкруг оград непрочных,
посещала все дома, рощи, поле, сад.

Заплутала, не поймёт - нет дороги к дому,
забрела в какой-то двор, где подачек сласть,
и морозною зимой с нищей бабкой хворой
по помойкам побрели, чтобы не пропасть.

Но старушка умерла тихой снежной ночью,
и не будет уж никто Жучкой называть.
Шерсть свалялась вся в комки, и не шерсть, а клочья,
нет клыков, и нет нужды грызть и разрывать.

Под дождливою фатой, в парке, под осиной,
под шершавою доской парковой скамьи
на подушке из листвы спит бродяга-псина,
по щенячьи всё скулит, проживая сны.

Вот - родная конура, и тарелку супа
ставит на пол ей с утра мягкою рукой
дед-хозяин, а внутри в конуре так сухо,
что душою, как всегда, властвует покой.

Он склонился свысока, почесал за ухом,
так приятно и легко на руки забрал,
и залило, ослепив, солнце всю округу,
и земля прочь унеслась, унося пожар.

Рано утречком, с зарёй, убираться вышел
дворник в парковый шатёр, обагривший клуб,
и убрал он под скамьёй, что служила крышей,
коченеющий уже, мокрый в шерсти труп.