№1.
Михаил Кузьмин.
Газ. «Смена», 13 сент. 1992г. Рубрика «Тик-так».
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
РАВНОВЕСИЕ АБСУРДА ИЛИ ПОСТМОДЕРНИЗМ СЕРГЕЯ НИКОЛАЕВА
Умеем ли мы читать? Узнавать буквы, складывать их в слова, а слова связывать в предложения... Может быть и умеем. А умеем ли мы читать между строк? Затрудняюсь ответить. Ясно, что обычный прозаический текст легче читается между строк, чем стихотворе¬ние. И совсем трудно (но радостно) читать тексты в «ТИК-ТАКЕ». На примере стихотворения Сергея Николаева мы продемонстрируем всем (и умницам и тугодумам), как надо «читать» тик-таковскую поэзию.
* * *
Птица топнет каблуком -
Ангел по полю бежит,
Птица стукнет кулаком -
На иконах снег лежит.
- Ты скажи, пернатый икс, -
Голубь ты иль ворон ты?
- Я зовуся птица-Стикс,
Краном по лбу - и кранты.
* * *
Неожиданный образ «ПТИЦА ТОПНЕТ КАБЛУКОМ». Сразу возникает желание узнать, как выглядит птичья туфелька целиком.
Может быть, каблук нам только снится?
А был ли мальчик, извините, каблуком?
Или же птичка держит каблук под крылом и никому не показыва¬ет?
Только начинаешь отвечать на эти вопросы, как тебя отвлекает картина (в духе Академии) «АНГЕЛ ПО ПОЛЮ БЕЖИТ». Примерно сто километров в час. Значит, в секунду получается...
И даже образ ангела-сеятеля успевает возникнуть перед глаза¬ми. Хочется запечатлеть его на полотне (например, маслом) или на ватмане (рисунок тушью). Но боишься, что кто-то отвлечёт тебя от этого творческого занятия.
Обязательно какая-нибудь «ПТИЦА СТУКНЕТ КУЛАКОМ». Потому что каблук всё-таки жалко, он ведь из нервных клеток, которые не для соловьёв-разбойников.
И соловей (к сожалению, без розы) действительно стучит, ещё раз напоминая о том, что добро должно быть с кулаками. А красо¬та? И с кулачками и в варежках? Чтобы никогда не замерзать! И хотя «НА ИКОНАХ СНЕГ ЛЕЖИТ», всё равно, это очень красиво. Но неизвестно, спасёт ли такая красота весь мир или только шестую часть света...
Вдруг слышишь чью-то речь, звучащую с древнегреческим акцен¬том. Начинаешь разбирать слова (без помощи переводчика): « - ТЫ СКАЖИ, ПЕРНАТЫЙ ИКС...» А ведь и правда, потрясающе: пернатый икс, лохматый игрек и зет с бакенбардами!
«ГОЛУБЬ ТЫ ИЛЬ ВОРОН ТЫ?» Если икс похож на ворона, то что надо сделать, чтобы игрек стал похожим на голубя? Закинуть его в облака?
И на этот вопрос ответить не успеваешь. Потому что ответ уже звучит откуда-то из-под земли, звучит устрашающе, но со знакомы¬ми интонациями великой актрисы Ирен Папас: « - Я ЗОВУСЯ ПТИЦА-СТИКС, КРАНОМ ПО ЛБУ - И КРАНТЫ».
Зачем Харону подъёмный кран? Для красоты? В которой нуждают¬ся и дети подземелья? Или для того, чтобы идею «крантов» провес¬ти красной нитью через весь андеграунд подземного мира?
Нет, скорее всего для птицы-Стикс, чтобы она смогла бы свить гнездо на стреле подъёмного крана. Потому что вокруг нет ни од¬ного дерева. Даже нарисованного на бумаге. А в гнезде хорошо се¬бя чувствует колумбово яйцо! От Пьера Кардена или от лесной ку¬кушки?...
;
№2.
Руслан Миронов.
Газ. «Сорока», 27 марта 1995г.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
* * *
Среди премьерных поэтических изданий любопытными оказались «Мутанты» Сергея Николаева с его анархо-фантастическими нотами на базе мифологической традиции Юрия Кузнецова...
;
№3.
Руслан Миронов.
Газ. «Книжное обозрение. Ex libris. НГ.» 17 апр. 1997г.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
* * *
Сергей Николаев. «Зомби Сената и Синода». Вторая книга сти¬хов. Дешёвое малотиражное издание с забавными авторскими рисуно¬чками типа тех, что можно изготовить из обычной кляксы при помо¬щи необычного воображения... Стихи задорны и фантасмагоричны. Этакий распоясовшийся Юрий Кузнецов или трезвый Серёжка Есенин…
Я с нею бухал до нуля, господа.
На кухне цвёл газ голубым георгином,
Из крана текла то слюна, то звезда,
А в наших стаканах зияли могилы.
;
№4.
Анатолий Иванен
26.10.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
НА КОВРЕ ЛЮБВИ, ЛЕТЯЩЕМ НЕИЗВЕСТНО КУДА
Творчество Сергея Николаева знакомо мне двадцать лет. Его первые стихи появились на страницах «Невской зари», в той самой газете, где печатались ранние стихи Николая Рубцова.
Сергей Николаев в своём творчестве отражает хаос и многомер¬ность современной жизни, когда сатана и дьявол пытаются войти в храм господний и, кажется, все люди «Мутанты» или «Зомби Сената и Синода».
И ковёр любви полупрозрачный
Прогибается от наших ног.
Снизу мир - картавый ворон мрачный,
Сверху мир - рождественский пирог.
Поэт находится между этими мирами на ковре любви, летящем неизвестно куда. Иногда ему хочется бросить ковёр: «Взять метлу, взлететь бы на Луну» или: «Я в крылья заверну людей, что от бе¬скрылых слов устали».
Поэт летает во сне и наяву «Не на Земле, а в двух крылах от рая» до тех пор, пока он спускается на Землю или его спускают...
Если «космические» стихи Сергея Николаева недоброжелатели могут причислить к разряду псевдо-романтических и обвинить их в надуманности и несостоятельности, то стихи «земные» не позво¬лят этого сделать.
Сколько бы не писали о любви, о нежности, о сочетаемости влюблённых, никто так кратко и весомо не смог выразить интимные чувства:
Тигр живёт между ног ямщика,
Лань живёт между ног княжны.
Мы заснули к щеке щека,
Но и в снах наши звери нежны.
;
№5.
Борис Краснов Борис Краснов
Газ. «Всеволожские вести», 21 окт. 1997.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ПОЭТИЧЕСКИЙ ТЕАТР СЕРГЕЯ НИКОЛАЕВА
Сергей Николаев пишет странные стихи, - не похожие на сти¬хи других поэтов. Чтобы войти в мир его поэзии и понять его, надо отрешиться от многих традиционных схем, довериться изначаль¬ной природе слова и поэтической воле автора.
Первое впечатление, возникающее после прочтение стихов - ощущение густоты и плотности образов; предметы и герои толпятся, наступая другу другу на ноги. Где же автор? - испуганно озира¬ется читатель, путаясь среди рыцарей и космонавтов, среди Дон-Кихотов и Воландов. Кажется, что автора, как внешней организующей силы, вовсе нет в стихах - настолько плотно оплел он свои мысли и чувства в прихотливую вязь слов и образов. И только ощущение целостности и гармонии заставляет нас более внимательно отнестись к написанному, не ограничивая чтение беглым полетом по поверх¬ности слов. Возникает подозрение, что автор вкладывал нечто боль¬шее в свои стихи, что это не просто игра словами. Пусть логика его поэзии нам не вполне понятна, но она существует, и потому стихотворения не рассыпаются на куски - то, что остается за пре¬делами нашего понимания, держит и скрепляет его.
Внешние приметы поэтики - обилие глубоких метафор, плотность образов, экзотика словаря - сближают поэзию Николаева с поэ¬зией московской группы поэтов-метареалистов, но у Николаева в стихах, в отличие от последних, очень силен элемент театрально¬го действа. Пытаясь найти предшественников подобной поэзии, мож¬но вспомнить имена Блока, Гумилева, Северянина, наконец, Хлеб¬никова, но все эти имена - весьма приблизительные предтечи. Как ни странно, но «отцов» николаевской поэтики следует искать вне поэзии как жанра. И здесь на ум приходят имена Гоголя, Бул¬гакова и даже Александра Грина.
Поэзия Сергея Николаева - это, прежде всего, театр. Автор-¬режиссер расставил фигуры, вручил им роли, и они разыгрывают перед нами сцены - сколь нелепые, столь и драматичные. Подчас и сам автор, набросив на себя то рыцарский панцирь, то какое-то иное экзотическое одеяние, выходит на сцену:
«Во чреве сытом, в плесени потерь
Меня крестили - не перекрестили,
Меня звездили - не перезвездили,
Я – птицерыбочеловекозверь.»
Это - монолог зверя Симурга, в которого перевоплотился автор, чтобы выплеснуть на читателя кипящий огонь славянского язычества.
«Мне сказали: - у тритона кожура
Тверже, чем у комиссара кобура.
Я тритона вместо кучера завел,
Я вскормил его стихами, он – орел.»
Блестящая поэтическая буффонада начинается с едва заметной мистификации: «Мне сказали...» Кто и когда мог сказать поэту, что у тритона – «кожура»? Кто посмел облечь животное в этот ботанический покров? Каскад метаморфоз совершенно гоголевский! Комиссар с кобурой прибегает их какого-то иного измерения, чтобы продемонстрировать ее твердость и тут же исчезает за кулисами. А тритон, выпрыгнув из комиссаровой кобуры, неожиданно превращае¬тся в кучера, чтобы тут же превратиться в орла. В третьей строфе он уже машет крыльями, и автор залихватски восклицает:
«Будь Тритоныч, ты Орловичем у нас,
Пару сфинксов заряжая в тарантас!»
Трудно не продолжить словами Гоголя: «И какой же русский не любит быстрой езды!?» Тень Гоголя постоянно бродит за строками стихов Сергея Николаева, сея гротеск и фантасмагорию:
«Мы курим, чтобы воздух нас услышал,
Ведь в пустоту так трудно говорить.
Из нас в пальто осеннем Воланд вышел
На Петербургский фронт окопы рыть.»
Воздух, наполненный дымом, зримо колеблется, передавая дви¬жения слов, срывающихся с губ. И в этом дыме вдруг появляется - дьвольский фокус! - фигура булгаковского Воланда в осеннем пальто. Но пальто ли это? Приглядевшись внимательно, мы видим, что это не что иное, как знаменитая гоголевская Шинель, и уже непонятно кто - Воланд ли, Акакий Акакиевич, или сам Гоголь устремляется по осенней петербургской погоде на рытье каких-то мифических окопов. Все в этих стихах нереально и фантастично. Реальна только тревожная интонация стихотворения, которая в фин¬але выливается в безжалостный вывод:
«Как Данте, жизнь пройдя до середины,
Мы заблудились в собственном аду.»
Стихи, посвященные женщине, более прозрачны. В этих стихах больше воздуха, они не столь перегружены декорациями, интерь¬ером. По сути это лирические монологи, в которых угадывается романтическая неустроенность поэта, отчаяние от невозмож¬ности вырастить волшебный цветок Любви на грубой, сдобренной ложью и цинизмом, почве реальности.
«Нас стеклодувы выдули из снов,
Из хрупких снов ушедших поколений.»
Сцены, где автор сам выходит на сцену, не прячась за лите¬ратурными масками, и говорит о своем личном, обращаясь к своей Невесте, - наиболее человечные, искренние и пронзительные. Лирическая героиня поэта, подобно Прекрасной Даме Александра Блока, почти невидима, она если и появляется на сцене, то только как некая дымка, некий выдуманный образ.
«Быть может, мы - отраженья в витринах,
Может быть, - на стенах тени,
Царские тени небывалых растений..»
Отзывы на первую книгу Сергея Николаева («Мутанты», 1994 г.) были самые полярные. Одних восхитила яркая манера письма, других оттолкнула непонятность строк, вольности обращения с христианскими символами. Мало кого книга оставила рав¬нодушным. По страницам ее действительно разгуливают мутанты всех пород и мастей, - когда-то реальные лица, теперь при свете теат¬ральных софитов, они становятся странными фантомами, иногда смешными, иногда страшными. Здесь можно встретить Ихтиандра и Христа, Буденного и фонарщика Василия, Бетховена и Мао-Дзе-Дуна, Ганса, играющего на аккордеоне, и Дульсинею , пляшущую в колгот¬ках. Собственно, это - не сами мутанты, а только мутагены, при помощи которых автор осуществляет свои поэтические мутации. Это только необходимые персонажи, без которых театр окажется пуст. Поэтому редко у какого поэта собирается столько героев на площади небольшого стихотворения. Каждое поэтическое произведение Никола¬ева - это маленькая театральная постановка: иногда - веселая кло¬унада, иногда - лирическая драма, иногда - сатирический гротеск.
Работая в своей поэтической системе, автор, к сожалению, неохотно выходит за ее пределы. Читая вторую книгу С.Николаева, («Зомби Сената и Синода», 1996 г.) замечаешь вдруг повторы одних и тех же образов. Такое впечатление, что автор устал менять свои декорации, и только переставляет предметы из одного конца сцены в другой. Вдруг попадается еще один «гербарий», еще один «морозный ящик», «царя ¬муравья» сменяет «граф-муравей». А «Лес шуршит беструсовыми ба¬бамии» - это уже прямая автопародия на строку из первой книги: «Лес шумел словно армия женщин...»
Подчас чувство меры и вкуса изменяет автору (или же это театральные герои выходят из под его контроля?), и тогда на сцене начинается настоящий хаос.
Все это - издержки метода, все равно какого. Любая поэти¬ческая система самоограничена. Если в первой книге она имеет более-менее стройный и строгий вид и работает почти без сбоев, то во второй книге намечается ее кризис, который проявляется, в первую очередь, в исчерпывании словаря.
Перед автором встает вопрос: куда двигаться дальше? - плодить новых «мутантов», углубляя и усложняя выбранный метод, или же, ослабляя законы системы, выходить за ее пределы и расти вширь.
Но может быть поэт-режиссер удивит нас каким-нибудь третьим путем? Может быть, среди его театральных реквизитов есть что ¬то такое, о чем мы и не догадываемся? Будем же ждать новых его стихов и новых книг.
;
№6.
Алексей Ахматов
11.04.97.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ПОГОВОРИМ О ДРУГОЙ НОГЕ...
Отрывок из рецензии.
ХХII конференция молодых литераторов Северо-Запада
Говорить о Николаеве одновременно и легко, и сложно. Легко, потому что его стихи не требуют детального разбора на предмет профессионализма, ему не нужна «ловля блох». А сложно потому, что Сергей Николаев действительно большое, неординарное явление в литературе, так сказать, сложившийся мастер, требующий большо¬го и всестороннего исследования литературоведов.
У автора две книги. Первая – «Мутанты» охватывает то, что было написано Николаевым до 1994 года, если не считать его про¬зу. Шесть чётко выверенных разделов, продуманная композиция. Стихи словно перетекают один в другой, образуя единый монолит, как бы глыбу гранита, в которой с бесчисленностью искорок слюды вспыхивают глубокие метафоры, интуитивные образы, сюрреалистиче¬ские ходы, от которых порой дух захватывает:
Птица топнет каблуком -
Ангел по полю бежит,
Птица стукнет кулаком -
На иконах снег лежит.
- Ты скажи, пернатый икс, -
Голубь ты? Иль ворон ты?
- А зовусь я птица-Стикс,
Краном по лбу - и кранты.
Всё стихотворение пронизано ужасом борьбы между христианст¬вом и язычеством, и в тоже время оно создано ещё и с непонятным удальством. Какой кураж заложен в последней строчке, какой энер¬гетический выброс!
Смысл поэзии - не стенать, а преодолевать зло, давать инте¬ресный ход, заставлять читателя по-новому взглянуть на извест¬ные, привычные вещи. Очень высока концентрация этого у Николае¬ва. А какие открытия он даёт нам почти в каждом стихотворении: у ангела «...семь звёзд в карабине», или:
Жизнь - путешествие в женщину,
Смерть - передышка в пути.
И ещё:
Вползают мысли Сфинксов в телефоны,
Гуляет Медный Всадник без коня,
А в Летний Сад осенние грифоны
Слетаются, графинами звеня!
Перечислять можно бесконечно, проще открыть книгу и прочи¬тать её. Со второй книгой сложнее. В принципе «Зомби Сената и Синода» являются как бы логическим продолжением «Мутантов», её естественным развитием, но тут-то и появляются разного рода опа¬сения. Усугубляя свою сюрреалистическую манеру, Сергей Анатолье¬вич как бы отрывается от читателя, пуповина, соединяющая его со слушателями, рвётся, а он продолжает жить автономно, в безвозду¬шном космическим пространстве. Быть может - это конечная цель всех поэтов - выйти на прямой разговор с космосом или Богом уже не только без посредников, таких, как смысл, традиционная форма, но и без соглядатаев-свидетелей, то есть без нас с вами. Но тог¬да это уже не факт литературы и не предмет для разговора. Кто его знает, на каком уровне с Богом стал говорить Рембо, когда вообще перестал писать стихи и скоропостижно исчез. Но мы-то ещё здесь. Мы хотим слышать стихи, понимать, осязать их, радоваться узнаваниям, удивляться открытиям. А Сергей Николаев, боюсь, од¬ной ногой уже там, там - в диалоге с Творцом без слушателей. Од¬нако пока другая нога стоит плотно на земле, поговорим именно о ней...
;
№7.
Алексей Ахматов
7.12.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
И в бессмыслицы скомканной речи
Изощрённость известная есть. Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?
ВОЛШЕБНИК ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА
В сокращённом варианте «Вольный крест»
в газ. «Питерbook Плюс», №6 (43), июнь 1999
Мне кажется, что сфера исследований всех критических статей, посвящённых Сергею Николаеву, укладывается в пространство между двумя цитатами. Первая принадлежит Булату Окуджаве:
Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить.
Так природа захотела,
Почему? Не наше дело...
Вторая - Николаю Глазкову:
Я лучше всех пишу свои стихи.
Дело в том, что Сергей Николаев представляет ту пограничную область стихосложения, за которой поэзии просто не существует. Он, словно лунатик, без страха и сомнений бредёт по узкому кар¬низу, зависая то одной, то другой ногой над бездной безумия. И горе, если когда-нибудь разбудят его от сказочных снов - он ли¬бо свалится в хаос нечленораздельных звуков и слов, как какие¬-нибудь Ры Никоновы и Сергеи Бирюковы, перестав существовать для читателей, либо растворится в массе традиционной поэзии, потеряв свою тонкую индивидуальность. Однако надо с уверенностью сказ¬ать, что на том пути, по которому он так легко и беспечно ступа¬ет сейчас, немало поэтических удач и находок. Он формирует свои тексты, повинуясь пока ещё общим поэтическим законам. Его стихи ещё лежат в сфере поэзии, как дерево, которое ещё можно класси¬фицировать как живой организм, хотя его жизнь уже ближе к неоду¬шевлённым предметам, таким, как облако или камень, нежели к оду¬шевлённым, как бабочка и человек.
Принадлежность определённого текста к поэзии определяется не только ритмом и рифмой (которые, кстати, у Николаева присутству¬ют), не только симфорами и аллитерациями. Должно быть ещё особое склеивание слов между собой, их взаимное расположение и проник¬новение друг в друга. Для Сергея зачастую важней сам волшебный клей, чем те слова, которые при его помощи удерживаются рядом.
Однажды почувствовав прелесть сопрягать разнокалиберные смы¬слы, сталкивать разные эпохи, комбинировать несочетаемые матери¬алы, художники создали направление известное как сюрреализм. Яр¬чайшим представителем этого направления стал Сальвадор Дали, ко¬торый частично отказался от принципа механического письма и пол¬ной потери смысла. Однако некоторую спекулятивность в его рабо¬тах не заметить невозможно. Оказывается, и целенаправленная бо¬рьба со штампом может обернуться штампом, когда наработанные хо¬ды этой борьбы повторяются бесконечное количество раз.
Сергей Николаев идёт путём Сальвадора Дали с поправкой на разницу между живописью и литературой.
Нельзя сказать, что Николаев - первооткрыватель подобного направления. Такие стихи были, например, у Блока. Так пробовали работать Хлебников, многие футуристы (впрочем, недолго - их бо¬льше волновали звуки как строительный материал ассоциаций), так упражнялись обериуты. Хотя, как мы знаем, главный обериут - За¬болоцкий после своего стихотворения «Север» в 1936 году понял, что пластическая выпуклость, раньше являвшаяся для него самоце¬лью, стала лишь средством. Как он писал в «Литературном Ленин¬граде»: «...изменилась функция приёма».
Даже у Владимира Высоцкого есть песня, вполне дающая образ¬чик поэтического стиля Сергея Николаева:
А у дельфина
Взрезано брюхо винтом
Выстрела в спину
Не ожидает никто
На батарее
Нету снарядов уже
Надо быстрее
На вираже!
Эмоциональный накал произведения позволяет его создателю манкировать логикой смысла. Да и сам смысл как бы разжижает это густое варево первозданных страстей и эмоций. Однако, вечно на таком накале существовать невозможно. Между тем, автор продол¬жает искусственно стимулировать приёмы. Эксплуатируя отработан¬ные методы постоянно, Сергей Николаев начинает самоповторяться. Посылки становятся важнее вывода.
И это - самая главная опасность для поэта.
Я намеренно не привожу цитат из самого Николаева, так как хочу всесторонне обрисовать его творчество как явление в нашей литературе, а это возможно лишь вне его стихов, как бы снаружи материала, но ни в коем случае изнутри. Его вкусные, пьянящие, крепко насыщенные строки, словно щупальца, тысячами своих присо¬сок обхватывают критиков и тянут их в свой параллельный мир хво¬статых георгин и крылатых гладиолусов, сахарных ихтиозавров и двугорбых Будд, напудренных космонавтов и гинекологических тача¬нок.
Силой заставляю себя не погружаться в этот кисель. Это уж пусть читатель, твёрдо уверенный в сохранности своего рассудка, как спелеолог, экипировавшись специальным снаряжением, уходит в подкорку сочинений данного автора. Я же, как и надлежит всякому критику, являюсь всего лишь картографом, который с циркулем и курвиметром показывает географическое расположение этой сказоч¬ной подземной страны и определяет её границы.
На сегодняшний день Сергей Николаев - лучший и самый интере¬сный из всех известных мне поэтов авангардного направления. Его пещеры находятся на стадии постоянного углубления и расширения. Красота тропов, сталактитами свисающих со сводов его стихов, по¬истине завораживает. А сам поэт - король этого подземного царст¬ва. Однако и от образа лунатика, заданного в начале моей статьи, балансирующего над бездной, мне бы не хотелось отказываться. Мо¬жет быть он, как Великий и Ужасный Гудвин, из сказки Волкова «Волшебник Изумрудного города» - добрый и несчастный человек, оказавшийся в некоем ирреальном пространстве, оградившийся шир¬мами и портьерами, построивший манекены и бутафорских чудищ, ко¬торыми он пугает странствующих читателей, да и себя самого. Кто такие эти его Хреноиды и Быдлоиды, Авры и Альфавры, РетроВенеры и Авиаамуры, как ни сам Николаев, дёргающий их за нитки, на по¬лях своих стихотворений. Он их любит и он их боится. Он с ними играет, и ими же, словно заклинаниями, заслоняется от реальных, не менее страшных миров. И, конечно же, в первую очередь, всё это - для нас, тех, кто ещё любит играть в поэзию, кто ещё пла¬чет и смеётся над «магическим кристаллом» слова.
;
№8.
Галина Толмачёва
14.02.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ИХТИАНДР В МОРЕ СНОВИДЕНИЙ
«Нас стеклодувы выдули из снов, Из хрупких снов ушедших по¬колений»; «Мечтаю стать собою снова, мечтами насмерть заселён», - признаётся Николаев. Действительно, возникает ощущение, что поэ¬ту трудно очнуться от видений, выйти из собственных кошмаров. Как Ихтиандр в конце концов разучился дышать лёгкими, так и Ни¬колаев, кажется, вот-вот перейдёт на дыхание «жабрами» и перес¬танет выражать свои мысли так, чтобы они были понятны. «Я поплы¬ву с тобой как Ихтиандр», - говорит Сергей о путешествии в мире сна, в мире Морфея.
На самом дне не забудь перекреститься,
Чтобы лопнул пузырь наважденья,
И душа, как подводная птица,
Летела всё выше, к печали рожденья...
Фантазии Николаева нравятся мне тем, что они не являются чем-то заумным, но идут в значительной степени «из нутра», из самых затаённых уголков сознания. Говорят, что во сне в нас ожи¬вает память наших предков и даже память о том, какими мы были на эмбриональной стадии развития. Когда Николаев говорит о хвосте или крыльях, у меня возникает ощущение, что это тот хвост или крылья, которые могли появиться у нас, если бы наша эволюция протекала по-другому. Сергей создаёт очень зримые и, несмотря на фантасмогоричность, цельные образы. Однако и сам он порой приз¬наётся, что его стихи являются «кривым зеркалом». У Андерсена кривое зеркало сделали тролли, чтобы всё прекрасное казалось в нём уродливым, а уродливое - прекрасным. Позабавившись на земле, тролли решили добраться и до неба. У Сергея такая попытка сдела¬на во второй книге, но я не назвала бы его стихи злыми, скорее они по-мальчишески озорные, даже странно нежные – «Обними крыла¬ми бога-бедолагу!» и проч., хотя богоборческая тенденция здесь присутствует.
Из-за эффекта кривого зеркала («зеркала смерти») возникает порой ощущение балансирования над краем Бездны, над краем, где поэт всё ещё принадлежит Свету, но его уже тянет говорить слова¬ми, подсказанными из Тьмы. При этом я говорю именно о тенденции, о балансировании, а не о том, что С.Н. «скатывается» во Тьму. Хочется пожелать поэту Сергею Николаеву всегда вырываться из стеклянных банок Снов - в Явь, в Реальность, и в Реальность хо¬рошую, добрую, хотя так, увы, не всегда бывает.
;
№9.
Геннадий Муриков
15.10.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
МУЧИТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС АЛХИМИЧЕСКОЙ ВОЗГОНКИ
Сергей Николаев: вчера и сегодня
При чтении стихов С.Николаева мне почему-то сразу вспомнил¬ась знаменитая сцена из «Зеркала» А.Тарковского, в которой мучи¬тельно заикающийся подросток в конце концов напряжённым усилием воли при помощи врача, ясно и твёрдо произносит такие важные слова: «Я могу говорить...» Как это сегодня важно для нас - нау¬читься говорить, научиться нормальному (то есть Богом данному) человеческому языку, пробраться к нему сквозь слежавшийся шлак и мусорные завалы «штемпелёванной культуры».
Настоящей поэзии без разгребания этого мусора попросту не существует. Более того, одна из главных задач поэзии именно в этом и состоит. В многотрудном процессе создания философского камня выпариванию. очищению и возгонке подвергается буквально всё, что попадает в лабораторию души. Нет нужды приводить извес¬тные слова Ахматовой об употреблении означенного сора, - скажем только, что С.Николаеву всё это, разумеется, хорошо известно.
Однако лично его новаторство и сила в том, что он наглядно демонстрирует нам не сверкающие лучистыми гранями бриллианты вы¬сокого стихотворчества, а то, как, по блоковскому выражению «угль п р е в р а щ а е т с я в алмаз» (выделено мной, а не А.Блоком, конечно - Г.М.).
Я в крылья заверну людей,
Что от бескрылых слов устали, -
говорит поэт. Пусть это пока декларативно (из сборника «Мутанты», 1994 г.), даже наивно, а в чём-то и поэтически неточно (зачем «заворачивать» в крылья - пусть они «прорастут», как Гумилёву хотелось в своё время), но заявка на преодоление «бескрылого» языка сделана с самого начала.
Иной раз кажется, что поэт движется как бы наощупь в тёмном лесу. Пробует: то так, то эдак. Дескать, что получится? Иногда получается просто безвкусица:
А в Летний сад осенние грифоны
Слетаются, графинами звеня.
Встречается и наивная выспренность («Мы поклянёмся зеркалом смерти!»), и откровенное фиглярство («Милая, вырвем ночные рес¬ницы, Чтоб не захлопнулись глаз наших ставни») и немало в том же духе. Здесь как бы всего помаленьку: и объедки футуристических штудий, и немножко от раннего Вознесенского и других шестидесят¬ников, и Иван Жданов где-то тут поблизости похаживает, а особен¬но Юрий Кузнецов:
Птица топнет каблуком -
Ангел по полю бежит,
Птица стукнет кулаком -
На иконах снег лежит
и т.д. (А у Ю.Кузнецова «Птица по небу летает, Поперёк хвоста мертвец»).
Словом, поэтическое ученичество зримо воочию, словно худож¬ник раскладывает перед нами на столе некие причиндалы для готов¬ящегося творческого акта: можно потрогать руками и кисти, и тю¬бики с краской, проверить холст и мольберт.
Если бы только этим дело и завершилось - писать было бы, ра¬зумеется, не о чем, но зато уже сразу приятно, что с читателем говорят напрямую, «без вранья», т.е. автор не становится в позу пророка и вешателя, в приказном порядке требующего если не почи¬тания и преклонения, то обязательного внимания к своим жалким стихослагательным потугам и невероятным амбициям.
Спишем сборник «Мутанты» по ведомству той же судьбы, что по¬стигла «Мечты и звуки» или «Шедевры» других знакомых нам поэтов. Но вот уже следующая книга - «Зомби Сената и Синода», СПб., 1996 г. - и нам уже ясно, что С.Николаев не только «может гово¬рить», но и действительно ему есть что сказать. И это не очеред¬ная «присяга на верность» пресловутым берёзкам и рябинкам или какие-нибудь там гневные протесты коммунальной общественности по поводу очередных происков тёмных сил, а настоящее выстраданное слово поколения.
Зудел, гудел кабацкий улей:
- Воздвигнем рыло среди рыл,
Чтоб в храм вошли и не вернулись
С собакокрылом свинокрыл.
Вот это действительно п р а в д а. В таком страшном мире разных свинокрылов и черномырдов мы и живём. Мы с С.Николаевым принадлежим к одному поколению и, наверное, видим мир в чём-то схожим образом - потому-то и чувствуется сегодня так остро наша босховски-сюрреальная жизнь. Здесь нет взлёта или романтического порыва, а есть гротеск, злой шарж, натуралистически выписанные галлюцинации. «Сон разума рождает чудовищ» - не нами ещё сказа¬но, но как современно!
Во второй книге особенно внятно звучит основная «обериутская» тема - изображение вывихнутости мира. Причём изображение донель¬зя выпуклое, зримое, осязаемое. Не намёки, а голая фактура, - хотя то в одном, то в другом месте повсюду рассыпаны оккультно-¬эзотерические намёки, которых, как хорошо известно, и у Д.Хармса с Н.Заболоцким, не говоря уже о Босхе и Дали, было предостаточ¬но.
Но жизнь моя печальней во сто крат,
Когда болеет разум одинокий,
И вымыслы, как чудища сидят,
Поднявши морды над гнилой осокой, -
писал Н.Заболоцкий в 1936-м году, когда из его стихов исчез не¬повторимый обериутский сарказм и горький смех, а осталась одна горечь. Без смеха. Этого, последнего, нет и у С.Николаева. Он практически везде серьёзен, хотя и о его поэзии можно сказать так же, как в своё время говорили о поэзии Заболоцкого, что это «юродствующая мудрость классового врага». Так оно и есть. Тогда такая поэзия была враждебна пролетариату и беднейшему крестьянс¬тву - сейчас, очевидно, «новым русским» и «среднему классу», на которых возложены надежды строителей очередного светлого будуще¬го.
Сборник «Вольный крест» - это, на текущий момент, наиболее полный и отчётливо артикулированный образец поэтической манеры и образного мышления С.Николаева. Птенец вылупился из яйца, стрях¬нул с себя обломки скорлупы - и мы поняли, что в мире родился ещё один настоящий поэт со своим голосом, тогда как некие иные недоразвитые эмбрионы успокоились на помойке. (Мы как бы пользу¬емся с некоторой долей иронии образной структурой самого поэта, да простит нас читатель).
А если всерьёз, то многое в третьем сборнике - это уже лири¬ка настоящего, зрелого мастера, свободно владеющего и формой, и языком, и мыслью. Познавшему истину - ведь как сказано: «познай¬те истину, и истина сделает вас свободными». Вот поэт говорит о нашем времени, о нашем веке:
Сжёг он твои и мои предсказанья,
Богу любви ампутировав знанья,
Жадный любовник свинок-копилок
(Тот, кто мне пристально смотрит в затылок)...
Крошит он кости, и кушают кости
Чёрные гости и белые гости.
Мылится, мылится жирный обмылок
Века, который мне смотрит в затылок...
Трудно сказать, каким путём пойдёт дальше С.Николаев. От из¬ысканности к простоте двигались в поэзии А.Ахматова и Н.Заболоц¬кий, О.Мандельштам и В.Ходасевич, но дороги бывали и иными – ни И.Бродский, ни, скажем, Д.Пригов о «простоте» и не думали. Сво¬бода ценна тем, что не определяется извне предписаниями любого толка. А впереди ещё, ей-богу, достаточно будет преображений и потрясений, которые сегодня нам и не снятся. Вот об этом и сам С.Николаев хорошо сказал:
Алхимия нас не избавит от боли
Летать над собою тяжёлой совой.
Мы душу в вино погрузили и волю,
Чтоб легче уйти нам в огонь с головой...
С.Николаев как-то сказал, что при дальнейших публикациях он, как и Д.Пригов, разделил бы свои стихи на рубрики под такими на¬званиями: «хорошие стихи», «стихи похуже» и т.д. Это хорошая мысль. Думаю, что при таком делении большая часть третьего сбор¬ника окажется, всё-таки в первой рубрике.
;
№10.
Геннадий Муриков.
Газ. «Литературный Петербург», №5, 1998.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПРОРЫВ
Отрывок
Особый, петербургский, склад ума и души - или, как теперь принято говорить, менталитет - это одновременно и стержень, ось, вокруг которой вращается вселенная русской культуры. Так или ин¬аче, он находит выражение в творчестве всех подлинно «петербург¬ских» поэтов, но бывает, что автор сознательно ориентирует себя на духовный образ великого «города-призрака». Таков Сергей Нико¬лаев. Его поэзия фантасмагорична не только из-за особенностей авторского дарования, но и, так сказать, принципиально. В силу ясной и обдуманной творческой установки:
Чтоб огня весёленького грел иероглиф,
Надо терпеливым быть, словно птичка-гриф,
Дабы тарантасик наш по небу шнырял,
Чтоб апостол Пётр нам ключики вверял...
В антикварных тюрьмочках петербургский рай,
Лёвчики да сфинксики крикнут: «Выбирай!»
Всё касатик выберешь за туесок монет,
Жизни механизмика только нет как нет...
Гоголевский гротеск, запечетлённый в технике обериутов? Во многом, да. Но не только. Поэт далеко не сразу выработал свою манеру, нашёл себя. Его первый сборник «Мутанты» (CПб., 1994) ещё во многом отмечен печатью ученичества. Но сейчас он нашёл свой тон, сумел выработать собственный поэтический язык и обре¬сти высокую степень внутренней свободы, которая одна только и определяет путь к истине.
Мы, пожалуй, можем даже сказать, что С.Николаев, несмотря на всю сюрреальность своей стилистики, бывает открыто публицис¬тичен:
Зудел, гудел кабацкий улей:
- Воздвигнем рыло среди рыл,
Чтоб в храм вошли и не вернулись
С собакокрылом свинокрыл.
Это действительно п р а в д а. В таком страшном мире разных свинокрылов и черномырдов мы и живём. Но, разумеется, эта «эзо¬терическая» публицистика для самого поэта - прежде всего своеоб¬разная дверь в миры иные, где его, конечно, ждёт ещё немало от¬крытий.
;
№11.
Анатолий Пикач
05.О1.97.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ЗВЕРЬ ЭКСЦЕНТРИЗМА И ЕГО УКРОТИТЕЛЬ В ОДНОМ ЛИЦЕ
Сергей Николаев для меня еще загадка. О других наслышан - ЛИТО, читки на секции, конференции, сбиваются в «стаи», а он явился ниоткуда и сам по себе. Две книги за три года. И сразу в оригинальном облике, без всяких следов ученичества.
Вроде бы писал я о таких разных - Сергее Есенине и Борисе Пастернаке, Александре Кушнере и Николае Рубцове, Владимире Со¬колове, Глебе Горбовском... И каждый раз находил свой ключик к тайному шифру поэта. Магического воздействия стихов Николаева еще до конца не разгадал, но магия поэтической подлинности бес¬спорна.
Конечно, как бывалый критик я мог бы что-то припомнить об обэриутах и даже порассуждать, как трансформируется эта традиц¬ия ныне, а Сергей Николаев тому один из выразительных примеров. Я бы мог сказать, что симметрия скучна и только для того сущес¬твует в мире, чтобы на ее фоне заиграла богатая ассиметрия смы¬слов. Что можно припомнить Босха, как это делает сам Николаев, или Сальвадора Дали, что есть у Николаева поразительная галлю¬цинаторная эксцентрика.
Можно и другое сказать. Что эта эксцентрика вправлена в традиционную форму русского стиха. Что эпатажем грешили по мо¬лодости и Маяковский, и Есенин, и ранний Горбовский. Спасибо им за это - за яркую молодость. Элементы «лихости» у Николаева ча¬ще всего укрощены гармонической мерой - он «эксцентричный цент¬рист», зверь эксцентризма и одновременно его укротитель.
В наше путаное и смутное, трудное для Родины, для России время кто-то упивается «чернухой». Меня это коробит и, как рус¬ского человека, оскорбляет. А что делает Николаев? Может, в этом секрет его магии? Он легко входит в черную тональность, но не за тем ли, чтобы бездонностью последних строк смыть всю эту грязь:
Здесь санитары водку пили,
Играя с психами в буру,
И об забор бутылки били.
Когда мелькали на ветру
Изгибы практиканток юных,
У главврача звенели струны,
И, как Буденный на войне,
Он мчал на бешеном коне.
Ключами звякал сторож пьяный,
Кота объедками кормил
(Чернее бархатных чернил
Кот толстощекий Валерьяныч).
Струился с неба тихий свет,
Но все они не замечали,
Что полон мир такой печали,
Что в мире сумасшедших нет...
Гротеск в сатире - дело обычное, и ее плакатной яркостью Сергей Николаев отменно владеет, но этот же гротеск, подернутый лирическим светом, печатью несказанности - вот чудо, на которое хочется молиться. И только так необъяснимо можно в сумасшедшем мире сказать, что сумасшедших нет... Фраза построена логично, но это нечто высшее в сравнении со скудоумием рассудочной логи¬ки.
Можно со страстью публициста говорить об ужасах Афгана или Чечни, но ведь можно и такой немыслимый объем образа явить в стихах о танкисте в кирзе, задохнувшемся в танке:
Словно дьявол во тьме паровозной
Ангел косточке фосфорной рад.
Пляшет ангел на куче навозной,
Как в психушке забытый солдат.
Домовой задыхается в танке,
Мудрый профиль сжимает в руке,
И молчит гуманоид в лоханке,
Словно кирзовый гусь на реке...
У кого-то заношенный мифологический реквизит, а у Сергея Николаева мифу отпущено донорской крови от самой живой жизни, а ей от мифа - вечный прообраз:
Пули летают, поют мотыльками,
А под сюртуками - петербургские тайны.
На всю жизнь мы запомним с Вами
Спор Бога с Дьяволом в лиговской чайной.
А за то, что жили, спасибо смерти,
А за то, что умерли, спасибо жизни.
В СПб нет счастья иного, поверьте,
Кроме - крылья ладить для небесной отчизны...
Я без колебаний и с большим энтузиазмом рекомендую вам зверя эксцентризма и его укротителя в одном лице - в лице поэта Сергея Николаева.
;
№12.
Анатолий Пикач
05.09.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
«ЛИШЬ БЫ ВЕРНУТЬ ТОТ НЕБЕСНЫЙ СВЕТ…»
Нам телевизор дарит речи,
Их произносит на заре
Недолговечный человечек,
Живущий в мыльном пузыре.
Это из последней книги. Не правда ли, как сиюминутно остро, какой сарказм-афоризм? Но публицистическая прямота у Николаева нечастая гостья. Не вектор мысли, а броуновское движение ассоци¬аций его стихия. Бог с нею, эфемерностью политиканов. Ощущение глубже. Мы все эфемерны. Мы все из мыльного пузыря возникли - туда и вернёмся. А какая долгая была эволюция! Как ещё у Манде¬льштама – «Мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз...»
Вот и мир Сергея Николаева полон метаморфоз. Какие там кент¬авры, когда «я – птицерыбочеловекозверь», ибо мы уже «были жука¬ми, кентаврами, птицами, такими глупыми, такими разными...» Но стоп, говорю я себе. У Мандельштама гордость за возвышение чело¬века над миром низших форм, а у Николаева всё взаимообратимо. Всё превращается во всё. И даже наоборот - с регрессивным знак¬ом – «Чтоб в храм вошли и не вернулись с собакокрылом свино¬крыл»...
Человек оскотинился и иерархия возвышения его то ли распада¬ется, то ли обретает минусовой знак, но при этом «Рыбодеревобог с Богодереворыбиней маются» - на то лирическое «Я» поэта. «Мут¬анты», «Зомби...», а при этом тоска по «солнечному парусу» Воль¬ного Креста. «Божья Матерь Русалка, в твоих ли чешуях..» - да, нашему сознанию в итоге досталось «ассорти» «разных вер», а как хочется обрести пусть и многоликую, как сам мир, но единую веру. Но ещё одно «но»... Не порабощающую (это уже зомби), а вольную...
Зомби - это, в сущности, биороботы, «ходики зверей», механи¬змы, маскарад манекенов с трухой внутри - тоже излюбленный обра¬зный ряд Сергея Николаева. Его тяготят саркофаги, коконы, ска¬фандры - все мёртвые оболочки на человеке, который хочет быть «во фраке из собственной кожи».
Конечно, метаморфозы в поэтическом мире Николаева имеют на¬турфилософскую и биологическую подкладку, но все эти люди с жаб¬рами и крылатые свиньи ешё и оттого, что «перекошено времени ры¬ло, и припудрен мираж миражом». Под броуновским движением ассо¬циаций живёт та публицистическая прямота, с которой мы начали эти соображения: Это время разрушило иерархию ценностей.
Метафизика миража стала плотью. Парадокс вот в чём. Эксцент¬ричный, парадоксальный, галлюцинаторный и абсурдный мир стихов Николаева - вовсе не взвинченный плод его воображения, а щедрый натурализм. Таков сам этот мир - вьяве абсурдный мираж. А можно ли «перециркачить» тот действительный цирк, который открывается ясному взору?
Поэтому всякому, кто побранит Николаева за излишний субъекти¬визм, я бы возразил так. Напротив, вся энергия его воображения ушла на воссоздание ирреальности реального мира, так что лириче¬ское «Я» уже вытравляется этим миром, как бы присутствует со знаком минус. Оно лишь изредка, как в последней книге, подаёт тоскующий голос о жизни – «Плохая игра неизвестно во что»...
В последней книге эта закономерная ситуация достигла преде¬льной отметки. Не ждать ли, что маятник качнётся в обратную сто¬рону? Это закон существования любой «системы гармонии», как уда¬чно выразился Вознесенский. Ибо большой поэт не терпит полной непридугадоннасти эклектики, а совершенствует свою гармонию до системы. Но как только она становится системой, она становится алгоритмом. И сама благославенная непредугаданность («И чем слу¬чайней, тем вернее...» - Пастернак) становится вычисляемой. И тогда уже сама система «пишет» поэта. И маятник делает отмашку назад, загребая по пути нечто новое.
Как качнётся маятник у Николаева? Слава богу, мы не пророки. Были до него Хлебников, Заболоцкий, Введенский, Бродский, Сосно¬ра, Горбовский, Юрий Кузнецов... У каждого по-своему.
Вступить в поединок с сознаваемым миром, выдвинуть лиричес¬кое «Я» со знаком плюс, старомодным душевным идеализмом? Никола¬ев хорошо чувствует, что напрямую это попахивает эпигонством. Но где-то под спудом этот голос, этот душевный порыв, который сам себя стесняется, жив?
Я слышу из ХIII века голос Майстера Экгарта: «Бог готов еже¬часно, но мы не очень готовы. Бог к нам близок, но мы далеки. Бог внутри, но мы снаружи. Бог в нас дома, но мы чужие». Так смотрят на себя, как из толпы на месте уличного происшествия. И ещё из великого мистика. Имеем ли мы благодать? – «Многие гово¬рят, что они не имеют её! И я отвечаю: мне очень жаль. Но мне ещё более жаль, если ты и не томишься по ней. Уж если вы не име¬ете её, то хотя бы томитесь о ней! Если же и томления нет, то пусть томятся по томлению...»
Кажется нам на исходе Второго тысячелетия только и остаётся цеплять последнее слово вагончик за вагончиком. Вот и Сергей Ни¬колаев:
Лишь бы вернуть тот небесный свет,
В котором подруги мои и друзья,
Для которых уже и воспоминаний нет,
И нет тех слов, что сказать нельзя...
Удачи ему на нашем поэтическом небосклоне...
;
№13.
Владимир Нестеровский
24.02.98.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ГЕРМЕТИЧНОСТЬ
Я знаком с двумя его книгами: «Зомби Сената и Синода» и «Му¬танты». Смею вас заверить, что Николаев Сергей талантливый поэт. Его стихи герметичны. Это вещи в себе. Он не занимается дешёвыми наблюдениями. Но это как раз и ценно. Его поэзия интеллектуаль¬на. Но мы уже устали от так называемой поэзии, которую я называю «поэзией сельпо».
Кроме этого я знаком с эстетическими взглядами Николаева Сергея. У меня создалось впечатление, что это поэт очень перспе¬ктивный.
;
№14.
Глеб Горбовский
24.01.97.
В кн. С.Николаева «Вольный крест», 1999.
ЗАСЕЛЕННЫЙ МЕЧТАМИ
Сергей Николаев слывёт в Питере модернистом от поэзии. Такая у него формальная задумка. А почему бы и нет, если стихи его оригинальны... Пусть слывёт. Лишь бы писал, творил, а не рассуж¬дал о поэзии. У него на выходе третья книга стихов.
Первые две названы с явным вызовом к читателю или критику. «Зомби Сената и Синода». Одна из них. Другая – «Мутанты». Когда модернистский поэт декларирует:
Я, не умея молиться,
Встаю перед ним на колени,
Когда он един в трёх лицах -
Пушкин, Блок и Есенин.
То и не страшно. Пусть себе модернирует и декларирует, - хорошо звучит и - приятно.
И ещё замечательное свойство: Николаев не пишет длинных, за¬нудных стихотворений. У него чутьё к мере. Свойство - не заём¬ное - врождённое. Не хочет, а м о ж е т остановиться, чтобы не переследить, не натоптать на странице.
Сергей Николаев - очень наш, питерский поэт. Но - сдержанно питерский. Не нарочито.
Телефонный рыцарь полуночный,
Вижу мир глазами старика.
Плачет дождь в органе водосточном,
В жёлтых буклях парка-парика...
А про его, Николаева, якобы эпатаж... Не эпатаж сие, а своё, вы¬бранное и выношенное Слово. Чудной, и конечно же интеллигентный стихотворец питерских асфальтов. Я рад, что такой среди нас, по¬сле долгого отсутствия - существует.
Босх с фиолетовым лицом –
Крещу я водку огурцом,
Я так от злобы фиолетов,
Как завсегдатай туалетов.
Вчера - багровый я Вийон,
А завтра - Врубель я лиловый,
Мечтаю стать собою снова,
Мечтами насмерть заселён...
Человек, тем паче поэт, мечтами «насмерть заселённый», пред¬ставляет в наше время немалый интерес, для подобных ему... хотя бы.
;
№15.
Галина Толмачёва
14.10.99.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
«НО Я АБРАКАДАБРОЙ ТАНЦЕВАЛ…»
Сергей Николаев.
«Хоккототемы». Графика. Трёхстишия. СПб., 1999
Новая книга известного поэта петербургского авангарда, «бомжа самодержавного модерна» Сергея Николаева включает в себя сто сорок четыре трёхстишия, каждое из которых сопровождается графическим рисунком. Вот одна из фигурок, она как бы одета в кимоно («джокер с сачком за спиной»), другой из рисунков словно бы пародирует японскую матрёшку. Здесь мы встречаемся с глюками-чертенятами, которым русские литераторы, особенно Ремизов, уделяли немало внимания, и тут же, зачастую, яркая и намеренная антипоэтичность. Например: «Домой на четырёх костях Возвращается пьяная роза Бодлера. То-то он рад будет ей»" Такие «стихи» вызывают отвращение, и тогда кажется, что картинки гораздо талантливее, чем надписи к ним. В своей поэзии Николаев умеет быть удивительно музыкальным, нежным, а в наиболее грубых из хоккототемов он – «офицер в ботфортах зверских», причём, офицер пьяный. Некие модернистско-частушечные выплясы звуков, нарочитые выверты смыслов, порой игра цитатами... причём, игра злая, например: «...Как два матроса, как два матраса. Одна печаль: спиной к спине спины не увидать...»
Сергей Николаев - большой поэт, сумевший создать свой собственный чарующий мир, сочинивший удивительные слова. Но не получится ли так, что Николаев начнёт молиться на самого себя, встав спиной ко всему, что является НеНиколаевым?
Хоккототемы я назвала бы умственными танцами, в которых автор время от времени подбадривает себя: «Я козлоумнее их, Рогомудрей» и огрызается на соседей: «Что когтями клацаешь? Взгрибнулся совсем?» Лёгкость, с которой поэт образовывает новые слова, свидетельствует о величине его возможностей. Некоторые стихи похожи на афоризмы, другие - на милые верлибры. Например: «Кокетка ходит циркулем. Вымеряет расстояния До восхищённых взглядов». Не обошлось и без русского анархизма. Как известно, в русском характере есть недоверие ко всякой власти: «О, целеустремлённый, Такие вот как ты Расстреливают нецелеустремлённых!» Жаль только, что хаосом русской жизни и естественной усталостью от этого хаоса могут воспользоваться те, кто мечтают навести железный порядок: «...Тут и джокеру хана!»
Книга во многом сновидческая. Автор как бы фотографирует вспышкой потайные уголки сознания, и возникают все эти таинственные загогулины, причём надписи под ними не высветляют, а лишь усиливают таинственность.
Когда-то тотемами первобытных племён были животные и растения. Для городского поэта становятся тотемами: ржавые паровозы, обрывки цитат, музейные экспонаты, шлем метростроевца, чашка кофе, электромагнитные поля и НЛО. Антитотемов-страшилок в книжке тоже хватает, например, жуткое привидение гориллы, которое рукорогоракушками подаёт перо Э.По. Но у первобытных племён, конечно, далеко не всегда были «добрые тотемы». И всё же замечу, что мне более симпатичен Николаев, когда в его стихах проявляется детское, игровое начало: ласковый зеброид, птичка с тросточкой, Луна-парк для ящерка-гуманоида, собакожук, коршун-мотылёк, дракоша и т.п.
Такое ощущение, что перед нами попытка создания нового алфавита. Картинки напоминают странные иероглифы и некоторые из подписей подтверждают это: «Одноногий муравей Прыгает как буква Ещё непридуманного алфавита.» Но для того, чтобы создать его, автору хочется сбросить с себя то наваждение, которое называется современной цивилизацией: «найти бы крылья! Хотя бы во сне - На наскальных изображениях...» И если Николаев всерьёз задумал бы это, то одна из его следующих книг была бы написана новыми иероглифами, о части которых объявлено в «Хоккототемах». Вот это уж было бы совсем круто - ничего не скажешь!
;
№16.
Неизвестный автор (возможно, Дмитрий Кузьмин)
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
НИКОЛАЕВ СЕРГЕЙ. ХОККОТОТЕМЫ
144 трёхстишия, не имеющих, естественно, никакого отношения к хокку/хайку (кроме того известного обстоятельства, что всякое нерифмованное трёхстишие в отечественной традиции воспринимается как генетически связанное с хайку; впрочем, Николаев иногда и рифмует). Особенность книги в том, что каждый текст привязан к странной маленькой картинке, по манере действительно напоминающей какие-то первобытные рисунки; на картинках - всякие немыслимые существа, текст же поясняет, кто это такой изображён. Таким образом, книга попадает под параметры визуальной поэзии, поскольку и вербальный, и визуальный ряды обладают минимальной самодостаточностью и в то же время во взаимодействии достраивают новый уровень смысла, существенно трансформирующий возникавшие по отдельности значения (проще говоря, без вербального элемента не слишком понятно, что изображено, а без визуального - о чём идёт речь; текст сообщает рисунку фигуративность, рисунок даёт тексту референцию).
;
№17.
Тимофей Греков.
Журнал «Неделя в Петербурге», №10, 15 ноября, 1999 г.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
А КНИГА С КАРТИНКАМИ УПАЛА НА ЛАПУ АЗОРА…
ВОТ ЛАЮ-ТО БЫЛО…
… большую близость изображения и текста демонстрирует книга Сергея Николаева «Хоккототемы» (РИК «Культура», 1999). Вот уж где в начале было не слово, а графический завиток, арабеска! Но в итоге получилось очень симпатичное издание, которое можно порекомендовать для созерцания всем любителям необычной поэзии. Сначала Сергей Анатольевич рисует нечто изящно-хитренькое, странно-пугающее, причудливо-тихое… Каких-то инопланетян, пришельцев, мутантов. Представителей иной фауны и флоры. А потом, вглядываясь в нарисованное самим собой, Сергей Николаев сочиняет трёхстишья (хокку). Таким образом, под каждым загадочным рисунком оказывается поэтическая расшифровка. Всего в книге «Хоккототемы» 144 рисунка и столько же трёхстиший. Цитировать тексты без рисунков не имеет смысла. Они и правда нерасторжимы. Хотя попробую:
Сова знает время своё:
Когда самолётиком быть.
Когда – тряпичным паяцем.
Это хокку № 33: на рисунке изображена сова, собирающаяся лететь на карнавал в Бразилию…Счастливого ей пути!
;
№18.
Тимофей Греков.
Газета «Смена», 16 июня 2000 г.
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ БУМАЖНЫЙ…
Чтение книг – это серьёзное занятие или легкомысленная игра? Если мы читаем по чужим правилам, то делаем вид, что это серьёзно. Если по своим – интереснее игру и придумать трудно. Остаётся найти «золотую середину». Вот она: это когда книга сочинена по оригинальной методе и прочитана по индивидуальным правилам. Между прочим, в реальной жизни эти два способа соединятся вместе крайне редко. Когда такое случается, не грех и похвастаться.
Сергей Николаев, автор книги «Хоккототемы» (СПб., редакционно-издательский комплекс «Культура», 1999), нашёл золотую жилу. И похоже, что в ближайшее десятилетие он будет разрабатывать её изо всех сил. Пока везучий Сергей Анатольевич выдал на-гора 144 хокку и столько же тотемов. Что такое хокку, мы знаем. Так называется лирическое стихотворение из трёх строк. Эту форму придумали японцы. Они же установили чёткие законы: в первой и третьей строках хокку должно быть по пять слогов, во второй – семь. Значит, во всём трёхстишии 17 слогов. На русское хоккусложение эти правила не распространяются. Главное, чтобы в стихотворении было три строки и хоть какая-то смысловая ёмкость. Остальное привнесёт уже сам читатель.
Но хитроумный Сергей Николаев решил не доверять читателю. И придумал тотемы, чтобы ограничить своеволие каждого, кто возьмёт в руки его книгу. Тотемы – это изысканные рисунки пером, чем-то похожие на арабески. Они предшествуют тексту (или хокку). Сначала мы разглядываем тотем, «считываем» визуальную информацию и лишь потом погружаемся в трёхстрочный комментарий. И вот тут-то обнаруживается странная особенность. Вернее, очень обидная. Оказывается, наш глаз ленится расшифровывать тотемы. Увы, мы привыкли к тому, чтобы рисунки, тем более прихотливые, нам кто-то объяснял. В данном случае этим занимается сам Сергей Николаев. Ну, допустим, мы всматриваемся в тотем под номером 52. Улавливаем некое сходство с гусеницей и муравьём, может быть, даже с каким-то экзотическим цветком, названия которого мы не знаем. И всё, дальше этого фантазия наша не работает. А Сергей Николаев, глядючи на ту же самую букашку, видит нечто феноменальное.
Наполеон в булавках вспоминает:
Мел Корсики. И метр Парижа.
Утюг Москвы. И ножницы св. Елены…
Уяснив этот текст, мы вновь возвращаемся к тотему и убеждаемся в правоте Сергея Николаева.
Первое, что приходит на ум, когда читаешь и рассматриваешь «Хоккототемы»: это уникальная книга, способная поднять человеческую фантазию на божественную высоту. Её следует читать всем, у кого мозги ещё не засохли. Особенно детям. Тогда мы получим совершенно новое поколение фантазёров и учёных-изобретателей.
К сожалению, «Хоккототемы» изданы очень скромным тиражом (всего 250 экземпляров) в виде тоненькой тетрадочки. На каждой странице по шесть рисунков и по шесть текстов. Это напоминает каталог. Идеальным мне представляется другое издание «Хоккототемов» - в виде альбома. И чтобы на странице был один рисунок и один текст. Я даже знаю издательство, которому эта идея может понравиться, - Ивана Лимбаха. Там и дизайнеры великолепные работают – Давид и Сергей Плаксины. Из «Хоккототемов» они сделают просто феерическую книгу. Настоящий интеллектуальный шедевр.
;
№19.
Мария Амфилохиева
02.09.99
Журн. «Рог Борея». 2000, СПб., выпуск V.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
ШЕСТИГЛАЗЫЙ ФАНТОКРЫЛ
Над страницами книги Сергея Николаева «Зомби Сената и Синода»
Кто? Тритон? Ящер? «Густошёрстный ленинградский бомж?» Неведомое нечто, пучеглазо-аквариумно взирающее на мир наш из своих неведомых глубин, как через стекло. Во всяком случае - из другой стихии. И кошмары ему оттуда видятся: мутанты, зомби, сны Босха, но Босха очень питерского. Последнего Босха... Потому ли, что Питер, как Атлантида, готов уже погрузиться на дно? Потому ли, что конец века, готового кануть в Лету? Или это конец не века, а разума?
Брезжат смыслы через аквариумное стекло, искажаясь его округлой пучеглазостью. И где-то там, сквозь водорослерыбовые доисторические глубины, брезжит Истина. Вот-вот ухватишь - но нет, уплыла рыбка сквозь сеть логических пальцев... Не то. Не то! Не то.
Какие не примеришь на него картузы и аграрные крылья - все не впору. Только фрак из собственной кожи к лицу. А на лице - стрелки усов, которые можно переводить на столетия.
Время текуче, как водные потоки в «Сталкере» Тарковского, где течение колышет приметы сиюминутности. И приметы эти можно выловить, даже составить из находок коллекцию антикварных вещей.
На ящик антиквара
Мы все обречены.
«Рифмы мои антикварные» - это он сам обмолвился. Быть может, вся книга - лишь этимологическая коллекция, гербарий? Антикварная лавка, где можно увидеть какого-нибудь рукокрыла, а рядом - отражение Марии в кувшине, привезённом с Венеры? Или обломки Державинского «Я раб, я царь, я червь, я Бог»?
«Ты крылатый червяк иль бескрылый?» - вопрос не хуже того, над которым задумывался Эдип. Но «Перекошено времени рыло» - и тритон становится орлом, «Пару сфинксов заряжая в тарантас». Ох, как бы не взлетел до солнышка, - известна судьба Икара и Фаэтона. Впрочем, это уже из другой мифологии - хотя в поэтическом мире Николаева всё возможно. Здесь своя мифология.
Пляшет ангел на куче навозной,
Как в психушке забытый солдат.
А рядом «Домовой задыхается в танке». Образы отчётливо и безотчётно военизированы: ордена, знамёна, кирза... Обгорелый шлем, похожий на танк, но этим шлемом зачерпнуть неба нужно, чтобы пить до ломоты в зубах. А кабина танка вдруг оказывается увешанной иконами... Но кто Бог? - Учёный ворон в дырявой шинели, кто «звезды щелкает, словно бы орехи»? Или вообще загадочный рыбодеревобог? А на другой странице - Христос в трёх ликах - с роскошным хвостом или сверхъестественной прыгучестью. Иногда брат Христа - сам автор, не узнанный матерью Марией, потому что «хвост оторвал и отбил себе рог». С хвостом и рогами - брат Христа, причём оба сидят в чайной на Лиговке - и спорят до хрипоты. И никакого в этих головокружительных превращениях кощунства, скорее подтверждение старой мысли о том, что битва Добра и Зла вечна, а поле этой битвы - душа человеческая. И если есть четыре стороны света, то - никуда не денешься - есть и четыре стороны тьмы... А в этих тёмных сторонах - и и охранники с очумелыми овчарками, и консервы из ангелов, и всякие жандармовые зверьки...
И всё-таки в этом беспокойном мире бывает даже уютно. Страшновато, но не чрезмерно, словно все ужастики - полупонарошку. «И припудрен мираж миражом». А миражи страшны лишь до тех пор, пока не поймёшь, что они - миражи.
А вечно, пожалуй, иное - Мария, «роза всех ветров», Феникс, летящий, когда люди держатся за руки. Семизначная звезда на плече бесконечной леди, подносящей медведю-рыцарю крылатую чашу, «Чтобы цепь электричества в сердце замкнулась, Как звезда на солдатском ремне.»
Ух, какой древней символикой тянет из этих потусторонних просветов! Ощущаешь дрожь за гранью надчувственного. Понимает ли сам автор, о чём он пробалтывается в своём полубреду? Или это - лишь игра? Очередной мираж современного зомби, околдованного государственными и церковными василисками? Сенат и Синод – монстры старого Петербурга...
Но появится вдруг рядом такой уютно-запредельный «пострадавший пень рассейский» - Пахом. Или Та, Кого не пускают с крыльями в церковь. Или просто сердобольная аптекарша скажет своё «Фантокрылушка, не околей»" - и легче станет. Так что, хоть мы и «вздох последнего аквалангиста», дерзнувшего опуститься на «дно нашей жизни», но
На самом дне не забудь перекреститься,
Чтобы лопнул пузырь наважденья,
И душа, как подводная птица,
Летела всё выше, к печали рожденья.
Может ещё и спасёмся, так что
Не плачь, вытри искры, моя зверушка,
Я твой - до последнего дыма зверок...
Рискните нырнуть в этот безумный мир. Если уцелеете – жалеть не будете!
;
№20.
Мария Амфилохиева
21.10.2014
* * *
С.А.Николаев родился и живёт в С-Петербурге, и поэзия у него, несмотря на неуёмную экспериментальность, вполне в петербургских традициях. Главная его особенность – оглядка на литературные произведения предшественников, но оглядка творческая, не эпигонство, а переработка, ауканье смыслов и даже спор с тем, что сказано раньше. Его стихи интересны переплетеньем мотивов, разноликостью образов. Конечно, зачастую это эклектика, но талантливая.
Но здесь вместо неба совсем другое небо,
Здесь полярная Звезда в Полярной звезде,
А там старушечка крошит голубчикам хлеба,
Отражаясь в чешуйчатой невской воде…
Это лишь отрывок, одна строфа, но в ней есть и традиционное, с оглядкой на Библию, со- и противопоставление неба и насущного хлеба; игра смыслами в соседстве названия звезды и знаменитого альманаха, игра словами – голуби и голубчики, точный для ветреной и пасмурной питерской погоды эпитет к невской воде – она действительно бывает чешуйчатая.
Сергей Николаев в разные годы выпускал поэтические сборники, такие как «Мутанты», «Зомби Сената и Синода», «Вольный крест». Изобрёл интересный жанр, который назвал «Хоккототемы» - некие надписи скартинками (или наоборот, картинки с подписями). Конечно, не обошлось здесь без японцев и китайцев, но если мы вспомним,что в старину на Руси буквы с красной строки тоже были «рисунчатыми», то можно считать, что это и в наших родных традициях тоже было. Но С.Николаев и здесь не повторяет других, а нащупывает свой оригирнальный путь.
Часто в стихах С.Николаева возникают темы и аллюзии, связанные с русской историей:
Слышишь, трубы трубят, Александр,
Мы ещё раз к Сенату придём…
Или:
Мы пили кровь жандармскую чернил,
Закусывая гербовой бумагой…
И снова это не прямой пересказ событий, а создание особенного мира намёков и ключевых образов, лежащих на дне сознания русского интеллигента нашего времени. Сергей Николаев словно пробуждает эти образы от сна, расшевеливает наше сознание лопастью метафор…
;
№21.
Александр Бушкин
13.05.99.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
ВЫКЛИКИ НАСТОЯЩЕГО
То, о чём пишет С.Николаев - это прорезающиеся наружу выклики параллельного настоящего. Все три его книги можно назвать одним длинным антироманом в стихах под заглавием «Зомби и Сын». Со всеми вытекающими из такого посыла аллюзиями, любые из которых были бы впору.
Эгей, игра в ящик
Мясной, морозный!
Это визитная карточка поэта С.Николаева. Строки его стихотворения, открывающего вторую книгу «Зомби Сената и Синода» (СПб.,1996). И наиболее примечательного и показательного в этом сборнике. Самая же главная тайна С.Николаева заключается в том, что он в своих стихотворениях-эссе делает всё тайное о себе явным. Для наиболее непонятливых в конце третьей книги «Вольный Крест» (СПб., 1999) есть объяснение метода акмеобериусимсюрметизма, как его изящно называет автор. И некоторое количество рассуждений поэтов и критиков о поэзии С.Николаева, вовлечённых им в орбиту своей негалактики. Буду и я следовать этой традиции.
Итак, «мясной, морозный». Если бы было «лесной, морозный!», то мы имели бы дело с запоздалым романтизмом под соусом чёрного юмора (игра-то в ящик, господа хорошие!) А так речь по сути идёт о некоем русском экзистенциализме. В том смысле, что он (экзистенциализм) есть течение всё-таки философское, а в России, как известно, отвлечённая философия не в чести. «У нас философии нет!» - могли бы заметить мы, стоя на познеровском телемосту где-нибудь в середине 80-ых. И были бы правы. Но можно говорить о духовном любомудрии, которое ещё держится на православном мистицизме (или мистическом православии, если угодно), а рядом во-льно или невольно (последнее - о третьей книге С.Николаева) плещутся Хорсы с Ярилами. Всё это корнями уходит в исихизм, молчание, священнобезмолвие. О таком вот молчании, об этой тишине одно из самых пронзительных лирических стихотворений С.Николаева:
...От объятий загадочно-тихих твоих,
От волос заколдованно-русых.
В моей комнате ветер навеки затих,
И осел человеческий мусор...
(«Зомби ...»)
Это тонкое и лёгкое стихотворение, цельное и замкнутое. Оно герметично.
Если же вести речь о раскрытии всех и всяческих тайн о себе, то следует подразумевать смело взятое на себя поминание автором графа Хвостова:
А ты, граф Хвостов, стихотворный вояка,
Позолоти рифмы мои антикварные!
(Там же)
Если проследить творчество С.Николаева по трём его книгам, то можно заметить несколько тенденций. Скажем, если в первых двух книгах было «бог», то в третьей он вырастает в «Бога». Насельники и обитатели мира С.Николаева очень странные существа. Это мир-бестиарий, как если бы расплодились и расползлись по северной столице кафкианские грегоры замзы:
Наш муравийник в пол-часах ходьбы
От неба цвета мёртвых голубей.
(«Мутанты», СПб., 1994)
«Муравийник» - не единичное словообразование С.Николаева - он тщательный ученик Н.С.Лескова. Особенно отличается этим третья книга, так что даже складывается впечатление о некоторой перегруженности неологизмами. Но это вопрос спорный.
Мы же вернёмся к насельникам николаевской негалактики (ибо там и гекконы, путешествующие из книги в книгу вместе с космонавтами как эвфемизмами технотронных человекоподобий, и бомжи, и мутанты, и разные иные интересные представители бестиария конца
двадцатого века, разведённого на месте срытой Чернобыльской АЭС).
Чем выпиваем? Чем закусываем? Это «спирт муравьиный», «бокалы со стоградусным шампанским», а то «мы хлопнем с ним по рюмке купороса» - с тем, кто «волком пьёт дурной настой». Иногда же автор признаётся – «я страхом бокал наполняю». И неудивительно - после того, как «бокал поднимают здесь с одеколоном». А вот космонавту-некосмонавту впору «марсианский лимонад». На закуску же «Пётр Иванович Смерть Кушает скользкие трусики». Что ж, так повелось здесь, где
Мы все поэты невских резерваций,
На нас в упор с червонцем смотрит смерть.
(«Мутанты»)
Что же касается «мясного, морозного», так любимого С.Николаевым и кочующего из книги в книгу:
Молитва мясная, морозная
Летит как стрела в облака.
(«Вольный Крест»)
- то тут можно предположить, что автор имел возможность в юном возрасте поработать грузчиком на мясокомбинате, где ворочают эти мясные, морозные туши, производящие совершенно раблезианское впечатление. Особенно если вспомнить, что о ту пору (конец 70-х - начало 80-х) везли их по большей части именно из Франции. Но это к слову.
Стоит ещё отметить ту мучительно-неоднозначную реакцию, которую вызывают у автора советские песни:
Выйди в поле, там поют бомжи -
Золотые, русские, степные!
(«Мутанты»)
У меня стальные руки-крылья,
Вместо сердца - пламенный мотор.
(«Вольный Крест»)
Не чужд С.Николаев того, чтобы прибавить и своё слово к длинной череде литературных аллюзий:
Как Данте, жизнь пройдя до середины,
Мы заблудились в собственном аду.
(«Мутанты»)
Стакан без вина, два-три пальца перчатки,
Да гнома монокль, да очки великана,
Да ангелом сделанные опечатки -
Не ус таракана, а усс тарракана.
(«Зомби...»)
Последняя, приведённая полностью строфа, великолепна. Вообще, складывается впечатление, что лучшее из написанного С.Николаевым вошло во вторую книгу, хотя автор может и не согласиться со мной, ибо последняя книга всегда дороже. В «Вольном Кресте» некоторые стихи кажутся составленными, как кубики в детской игре, из отдельных четырёхстрочных строф. А «Зомби...» как бы естественно развивает всё то, что удалось достичь в «Мутантах». «Вольный Крест» уводит несколько в сторону. По его прочтении есть привкус какой-то несвободы, о чём я пытался уже сказать в начале эссе. А этого в первых двух книгах вовсе не ощущалось. Хотя нигде ни слова на злобу дня, всё подано через призму авторского духовного опыта и некоторого временного отстранения.
С.Николаев - очень заметный поэт. Спутать его с кем-либо просто немыслимо. Это и хорошо, и не очень. В смысле иногда слишком вызывающей борьбы с традицией. Хорошо же, потому что потоки однообразных версификаций ещё с советских времён отвратили от поэзии больше читателей, чем все мировые войны вместе взятые.
Та манера письма, которой в совершенстве овладел С.Николаев, требует от автора почти надрыва, а, возможно, тут более плодотворна была бы мудрая усмешка, тогда как в последней книге всё кажется слишком серьёзным. Даже обериутский «Наш доктор».
Но всё это живая поэзия, которая творится на наших глазах и ищет выхода, а поэт - слишком тонкая субстанция, чтобы ускользнуть от взыскующего взора заинтересованного читателя, коим автор этих строк имеет честь себя считать.
;
№22.
Николай Коняев.
20.03.2000.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
МУЗЫКА МЕЗОЗОЯ
Лирического героя стихов Сергея Николаева трудно назвать приятным. Впрочем, категория «приятного» в принципе не применима тут. Герой Сергея Николаева похож на развороченного взрывом че¬ловека:
«Вот как вышло: червонного мака осколки
(Разорвался гранатою мак),
На столе: коробок, карандаш, две заколки
И флакончик с остатком ума.
Под ногтями ступени, но плавится камень,
Всё в обратном огне навека:
Коробок, карандаш, две заколки и пламень,
Где с флаконом сгорела рука..»"
Антураж разрушения может быть и другим, но герой остаётся прежним. Он стоит, оглушённый взорвавшимся временем, контужен¬ный, раненный... Мучительно вспоминает и не может вспомнить, где право, где лево, по какую сторону жизнь, а по какую сторону смерть, где руки и ноги, для чего нужны сердце и душа...
«Кланяться умершим прохожим
Принято в петербургском Вьетнаме.
Мы тянем улыбкою кожи,
А прохожие сделались нами...»
Этот человек может уже всё. Он может уничтожить всё и самого себя в том числе, и самого себя прежде всего, и самого себя са¬мыми разными способами... И он ещё ничего не может создать, по¬тому что всё, что создаётся - создаётся по образу и подобию, а этого образа как раз и лишён герой стихов...
«Ну-ка запой как сосновый барашек
О деревнях (как эвенк об олене),
И о пыльце сатурнянских монашек,
И о пупырышках сириусных фрейлин!»
У этого героя очень много закрытого, запредельного, «с той стороны» знания. Он знает, например, что «смерть вкусней колхо¬зной вишни», но использовать своё знание, пусть даже и в злобно¬чудесной мистерии у него не возникает ни малейшего желания. И опять же не в силу нравственных ограничений, а просто потому, что:
«Русским душам до лампочки Стикс,
Успеть бы в Москву к половине шестого!»
Сергей Николаев считает себя основателем метода «Акмеобериу¬симсюрметизма», представляющего собой якобы синтез акмеизма, ОБЕРИУ, символизма, сюрреализма и метареализма...
Разумеется, соединить символистскую, надреальную силу поэти¬ческой речи с акмеистским возвратом слову изначального, не сим¬волистического смысла достаточно сложно, особенно если осущест¬влять его в используемом обериутами «галантерейном» языке. Это примерно тоже самое, когда психологию секретаря обкома партии соединяют с мироощущением подпольщика-антисоветчика, пропитывая полученный результат базарно-патриотическими ароматами... Но ведь в реальной жизни это осуществляется. В реальности современ¬ной русской жизни именно такие, казалось бы, невозможные гибриды и произрастают. Взгляд человека из н е н а ш е г о времени, безусловно, смутился бы, увидев, как работник спецслужб стано¬вится выразителем демократических чаяний интеллигенции, но нас это не удивляет. Поэтому нас не должно удивлять и «акмеобериу¬симсюрметистическое» устроение поэтического мира Николаева.
Про¬сто не нужно смотреть на него из ненашего времени. Более того... Акмеобирусимсюрметизм - не выдумка автора, не манерничания, не фантазия, а ответ на вызов жизни. Весь этот а...тизм реальной жизнью современной России и определяется. И в самом деле... За последнее десятилетие издано столько книг, сколько - по числу наименований - не издавалось за всю историю русского книгоиздания. Что произойдёт в результате - неведомо. Но что-то произойдёт. Вернее, если говорить о стихах Николаева, уже произошло. Его герой как раз и является продуктом обрушившегося на современного россиянина информационного потока, захлестнувше¬го Россию вала различных систем, учений и заблуждений, когда:
«...играть можно без струн,
Танцевать можно без ног...
Теперь ты сам себе Перун,
Ты сам себе Сварог.
Вверх гореть пока, а не вниз,
Служивый, ты не устал,
Сядь-ка Долоховым на карниз,
Вот он твой пьедестал!
Внизу Петербург в 2000 вольт,
Петербург в 2000 лет.
Проси у Царя в голове 7 воль,
Он даст 17 в ответ...»
Тут, действительно, как в Ельцине или Путине, соединяются символизм с акмеизмом, обериутство с сюрреализмом. Соединяются потому, что отсутствует энергия сопротивления. Существуют законы энергии и законы нравственности. Взаимосвязь между ними в чело¬веке. Понятно, что коровы не летают в силу действующего закона тяготения. Но когда разрушаются нравственные нормы, как мы зна¬ем, и коровы начинают летать. Вначале «низэнько», а потом - взмывают...
Но преодоление энергии сопротивления позволяет накачать мус¬кулы. Без них стихотворение расползается в некое желе, в перво¬бытную протоплазму, на которой отсветами мелькают воспоминания:
«Он клялся оружием, что бандитам продал,
В Нью-Йорк уехать в долларовой коже,
А ты по паукам измены гадал -
Когда тебя не будет, много ли сможешь?
Он обклеил баксами твой пустой гроб
(Баксы позеленее муз навозных),
На сверхзелёных музах он наел себе горб
Как у ленинского паровоза.
Из шерсти кошачьей неплох бронежилет,
Но не спас от заговорённой пули.
Вот ваше фото. На нём вас нет.
Ни жизнь, ни смерть вам не вернули...»
Впрочем и отказ от накачивания мускулов тоже неизбежен в по¬этике Николаева. Ведь мускулы - тем более в поэзии - это опреде¬лённый порядок. А порядок противостоит первобытному хаосу...
Один из разделов новой книги Сергея Николаева называется «Триллион бутылок Балтийского моря». Может быть в этом названии и заключено наиболее точное название «школы», «манеры», в кото¬рой осуществляется его поэзия. Вся она существует, как попытка разлить в триллионы бутылок первобытное, мутирующее под жёстким облучением наркоты и безнравственности море окружающего нас ми¬ра.
«Зажглись под водой два огня
И разговаривать стали:
«Мы два сиамских коня,
Мы друг без друга растаем...»
Мы сами не знаем, что произойдёт из нас. В наше время - увы или ура? это н е з н а н и е не проходит с возрастом. Наше время схоже со сном первобытного моря, мутирующего под жёстким
излучением торопливо и неумело загашенных кремлёвских звёзд. Они погасли, но излучением прожжено всё минувшее десятилетие. Мы живём в сне времени и не знаем, когда оно наполнится ветром ис¬тории. Мы знаем или вернее предчувствуем, что сон не может про¬должаться вечно...
И хотя и можно успокоить себя, дескать, «разве это горе, что я умер? Люблю пить подводную водку...», но страх не рассеивает¬ся, нарастает...
«Он в наши сны ныряет глубже всех,
(На дне всех снов - клонирование Бога).
...Ныряльщик надевает смерти мех,
Бесшумный, как походка осьминога.»
О стихах Сергея Николаева можно писать много. Эти стихи от¬талкивают и притягивают. Они раздражают, и всё равно трудно ото¬рваться от них. Они завораживают и опьяняют. И в какой-то момент перестаёшь осознавать, какой триллион бутылок, по которым разлил Сергей Николаев наше первобытное море, выставлен на стол. Всё исчезает в тяжёлом и неясном звучании мезозойской музыки... И непонятно откуда - из прошлого или из будущего? - звучит она.
;
№23.
Нина Будылина.
03.05.2000.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
КАРНАВАЛ В СТЕКЛЯННЫХ МАСКАХ
Сергей Николаев.
Кн. стихов: «Мутанты»,СПб.,1994; «Зомби Сената и Синода»,СПб.,1996;
«Вольный Крест», СПб., 1999; «Хоккототемы», СПб., 1999; «Царь в голове», СПб., 2000 .
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
Настоящий поэт всегда сложен для понимания его жизни и твор¬чества. И Сергей Николаев стремится объяснить своё поэтическое «я»:
Надел я стеклянную маску навеки,
Чтоб видели все - скрывать мне нечего.
Костыль-невидимка - вот шпага калеки,
Им и даю я автографы вечером.
В этом он похож на Андрея Белого, пытающегося объяснить свой символизм, страдающего от непонятости, смертельно надломленного и кричащего: «Неужели меня Никогда не узнают?». По Андрею Белому «Цель поэзии - найти лик музы, выразив в этом лике мировое един¬ство истины».
С.Николаев, также как символисты, с помощью магии символов ¬слов пытается изменить мир, «заклясть хаос». Солнце узнавания поэта взошло поздно, но дерзко, ярко. Похоже, что он как Маяков¬ский хочет «одной отравы - пить и пить стихи». С.Николаев сродни философу Н.Фёдорову, так как пытается в своей поэзии совместить вещи несовместимые: мистику и реализм, космическое сознание и бытовые детали, боль по тайнам язычества и приверженность право¬славию. Он интересный, сложный человек, чуткий и тактичный по отношению к другим художникам, к их творчеству, находящий искры Божьего дара в чужих произведениях.
Николаев понятен немногим, лишь одарённым как он даром «пу¬тешествий сознания». Но он открыт перед читателями:
В камне вечной славянской отчизны
Навека трёх миров этажи:
Все мои несуразные жизни,
Ни листочка, ни ягодки лжи!
Образы настоящего и истории Санкт-Петербурга естественны в строчках петербургского поэта, мифология города, нового Рима, бе¬сконечна: «Нам свищет из Кунст-камеры Амур, Кошачий вальс танцу¬ет Бирон с Анной...» Поэт «огнедышащей плеяды» Николаев воскли¬цает: «Но я - последний Босх Санкт-Петербурга, Я научу огонь ту¬шить огнём»" - Нельзя полностью отождествлять автора с героями его стихов, как делают некоторые критики, ведь поэт - режиссёр и актёр в своих произведениях.
Николаев, городской житель, стремится к гармонии с природой: «Я клянусь золотыми ноздрями, что по паспорту я муравей». Творцу хочется чуда, и он создаёт его. Поэтические уроки Велимира Хлеб¬никова близки Николаеву. Хлебников написал:
В гибком зеркале природы
Звёзды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы.
У Николаева мы узнаём: «Рыбий царь, я хожу в рваном шарфе... Я считаю улов колоколен...»
Александр Блок предчувствует в «Возмездии»: «Двадцатый век... Ещё бездомней, Ещё страшнее жизни мгла...» Современный поэт так¬же страдает за Россию на новом рубеже веков:
Кто на Балканах, А кто в Чечне...
А где она, истина? - на самом дне...
Выпей смерти чуток, не трусь,
За тех, кто не предал Святую Русь!
У кого одна душа, а не две,
У кого ещё жив Царь в голове.
Образность, фантасмагоричность, выразительные средства, ис¬пользуемые автором оправданы его методом - акмеобериусимсюрме¬тизмом. Его книги украшены русскими воинами в тяжеловесных доспехах и птицами в не менее тяжёлых, чем доспехи, перьях работы художника Ивана Билибина. Через его стихотворческий город проносится «летящий» Марк Шагал, в иллюзорных зеркалах и в зеркале смерти таится кусочек «Зеркала» Андрея Тарковского. Об¬разы героев, летящих в Никуда или в Счастье, сродни созданиям режиссёров Витторио де Сика и Э.Рязанова в «Небесах обетованных», Ф.Феллини – «И корабль плывёт...»
«Пляшущие человечки» - графические рисунки - хоккототемы с поэтическими строчками раскрывают нам что-то новое в авторе.
Символисты начала ХХ века и акмеобериусимсюрметист Николаев родственны. И я их представила в виде одного рисунка (хоккототе¬ма), но перевёртыша. Об одном и том же можно писать по-разному, но иметь одно сердце - цветок Поэзии.
Я думаю, что эстетика и поэтические принципы С.Николаева пришлись бы и к началу века ХХ-го, и тогда бы он был и совреме¬нен, и весь в будущем. У поэта интерес к русской философии, рус¬ской истории. И сколько философов нашли бы с ним общее: и Вл.Со¬ловьёв, и Н.Бердяев, и П.Флоренский...
Ему интересно всё, что даёт всплеск творчества, которое мне близко ощущением трагичности эпохи и бесприютностью. В японском искусстве есть стиль «югэн» - восприятие даже трагедии как кра¬соты высшей, и это в поэзии автора ощущается...
Мы можем только прикоснуться к душе поэта. И лучше осторож¬но. Но что же спасает бесприютного героя С.Николаева? Только лю¬бовь:
Тост за женщин - лукавых лисиц,
Тост за тысячи солнечных лиц,
В чьих глазищах сонеты горят,
На устах колокольцы звонят.
А карнавальное шествие под предводительством Сергея Николае¬ва с актёрами в прозрачных хрупких стеклянных масках охватывает Северную Пальмиру, весь сюрреальный, просветлённый, духовно-веч¬ный, трагичный Санкт-Петербург, и стремится всё выше-выше...
;
№24.
Николай Солохин.
«Всеволожские вести», №50(490), 14 июля 1999 г.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
ПОЭТИЧЕСКОЕ УСКОРЕНИЕ
Сергей Николаев избрал для своей музы нетривиальный и достаточно трудный путь. И это ясно выразилось в композиции книги: сто стихотворений разделены на семь частей: I. Из «Краткой энциклопедии снов». II. Соцарт. III. Эгоцентрация. IV. Русская изография. V. Реквием из цикла "Звёздные войны". VI. Фантазмы и фактографии. VII. Маскарады.
У Николаева ничего просто так не делается. Ещё в первой книге «Мутанты», где тоже помещено сто стихотворений, всё поэтическое пространство разделено на шесть частей. Но там ещё легко заметить случайность и пестроту подборок, дерзкую несобранность молодости. И хотя автор «Вольного Креста» в своём акмеобериусимсюрметизме заявляет, что «Мутанты», «Зомби Сената и Синода», «Вольный Крест» - одинаковые по уровню книги, с ним невозможно согласиться. Конечно, всё творчество поэта - это сообщающиеся сосуды. Однако третья книга несёт в себе больше единства замысла и содержания, больше строгости в употреблении слова при выявлении смысла творческой задачи. Даже в труднопереносимой «Куртуазной истории» (раздел «Маскарады») сквозь сумерки издёвки и эпатажа, который Горбовский отрицает вообще в стихах Николаева, просвечивает луч прозрения:
Как не трещали б доски лба,
И при Норд-Весте он взлетит,
И от фонарного столба
Он церковь ясно различит.
А в наиболее гармоничных строгах звучит уже совсем нечленимый на мусор мир истинной поэзии:
Нам телевизор дарит речи,
Их произносит на заре
Недолговечный человечек,
Живущий в мыльном пузыре.
(Раздел «Соцарт»)
Поэтическая третья книга Сергея Николаева сказочно богата не только новыми образами пропущенного сквозь себя мира, но и очистительного дыхания, идущего от осознания единства с этим миром. И единство это вовсе не надуманное, а просторное, многомерное, игристое, способное «не только греть душу, но и холодить её». Это авторское признание очень достоверно и необходимо, чтобы не затеряться в дебрях противоречий. И тогда зазвенит нетускнеющая во времени красота:
Ходиков бракованных амфибрахий вялый,
А из них прыг-скок мерзкая зверушка,
Хендехохмочек у ней - ни много, ни мало,
А сколько выдержит твоё ушко.
Оттолкнувшись от такого берега, оказываешься над бездной. Иногда замирает сердце, иногда шевелится под ложечкой льдинка смеха, но уже невозможно быть равнодушным и принимаешь этот «Вольный Крест», как ношу свою, с которой не хочется расстаться.
Принимаешь всё как дар бесценный для оскудевшей в безвременьи души.
;
№25.
Николай Солохин
15.03.2000.
«Литературная жизнь Москвы», 1999/2000, вып.6(35).
В кн. С.Николаева «Царь в голове», 2000.
ПОЭТИЧЕСКОЕ НОВОСЕЛЬЕ
На дворе подули холодные ветры информатики. Наступил век Ин¬тернета.
Однако это только освободило поэзию от шатаниий по дворам, кабакам и котельным. Она снова устремилась к свету, к людям. Но не трудно догадаться, что ей больше не нужна маскировка, неприя¬тна маска. Она хочет жить с открытым лицом.
Явление музы поэтому стало многоликим. И теперь уже не в ра¬зных эпохах, а одновременно мы можем созерцать новые лица. Новые имена и голоса стали достигать наш ещё замусоренный отрыжками прошлого слух.
С большим любопытством слежу за тем, как постепенно на этом фоне «прорисовывается» в многоголосом хоре голос Сергея Николае¬ва, книги которого: «Мутанты», «Зомби Сената и Синода», «Хокко¬тотемы», «Вольный Крест», словно из родничков - коллективных сборников и альманахов, - формируются в собственных руслах. И тогда проступает всё, что в истоках не бросалось, может быть, в глаза.
Муза Николаева жадно кружила над поэтическим лугом, опуска¬лась, как бабочка, на наиболее привлекательные соцветия, чтобы напитаться живительным соком - и снова, порхая, наслаждаться бе¬сконечным цветочным разливом, потихоньку осознавая себя.
Плотно прижавшись к стеклу головой,
В бабочках я узнаю нас с тобой.
Однако не было в этом восприятии единства. Не сформировалось ещё творческое начало всему, что переплавляет впечатления и чув¬ства в единство мировоззрения (через мировосприятие). А потому восторг перед бравым брандмейстером сменялся трюком каскадёра и переливался в звоны и запахи Натальиного Леса.
Здесь, наверное, большую роль сыграла среда. Николаев много общался с живыми поэтами и знакомится с их творчеством, начиная с Сергея Пронина, Анатолия Иванена, Сергея Смирнова, Алексея Ах¬матова, Владимира Меньшикова, Владимира Морозова и заканчивая Вячеславом Кузнецовым, Владимиром Нестеровским, Глебом Горбовским… И поднимаясь по широким террасам поэзии, утратив нежные кры¬лья бабочки, муза Николаева всё больше обретала свой строй и свой мир.
На мой взгляд, стихотворения Сергея всегда были созвучны жи¬зни, но каждый раз они отражали разные её грани, не воспроизводя семицветья радуги, но передавая напряжение дня и преломляя его в свете собственного опыта, знания.
Думаю, что Сергей Николаев очень современный поэт. А потому и живая действительность у него становится материалом, в котором таится взрывчатая сила его «пятикнижья». Сначала был в жизни пе¬риод мутаций. Кто его не знает?
Жизнь подвергалась жёсткому ис¬пытанию переменами. Не всегда благотворными. Иногда приводящими в оцепенение. И чувство вырастало в сознание – «Время оцепене¬лое, Словно скульптура в саду...» (Старость). А ощущение такое, что сам под воздействием реальности перестаёшь быть самим собой -
Я сжимаю челюсти стальные,
Охраняю яблоневый сад.
Тяжелы ранеты золотые –
Вору будет не уйти назад.
Ночь...
Но не спит хозяин, он мечтает,
Чтобы я кого-нибудь загрыз.
Это из «Монолога пса» - думается, самого краткого и вырази¬тельного слепка с лица «эпохи» начала 90-х годов.
Сборник «Зомби Сената и Синода» передаёт уже более осознан¬ное и отстранённое восприятие поэтом действительности. Образы стали просторны и ёмки. В них нет такого острого и болезненного включения в действительность. Поэт почувствовал своё освобожде¬ние от её тяжёлых вериг. Вся книга свидетельствует об этом.
Рассыпаны моих фантазий кости
На дне уже спокойных деревень,
Их собирают все, кому не лень,
На городском троллейбусном погосте.
В чулке храните их как амулет,
Точите ими ножики и лясы.
Пройдёт всего два миллиона лет –
На кости нарастёт преданий мясо.
Может, кому-то послышится иной звук из этой ядовито-свобод¬ной книги. Но я убеждён, что прочёл в ней о том, как поэт вышел на свободу, как получает ракета силу свободной скорости, оттал¬киваясь от грешной земли.
Уверен, что третья книга стихов – «Вольный Крест» не могла бы появиться до первых двух. А о её значении в творчестве Нико¬лаева я уже писал в рецензии «Поэтическое ускорение». Вот и наз¬вание её говорит о том же: поэт сам несёт свой вольный крест знания, который невольно ощущаешь как важную частичку своей ду¬ши, как нужную и желанную ношу.
Не удивлён, что в том же году вышли в свет занятные «Хокко¬тотемы» - удивительный сплав ироничной графики с «речёвками» - трёхстишиями, создающими, точнее вызывающими чувство весёлой за¬висти и освобождения от условностей.
Вот так вот и дудим в дуды
По-ассирийски, по-слоновьи!
(Небриты щёки для здоровья).
№ 135
Остаётся заметить, что новая, пятая книга поэта «Царь в го¬лове» вполне прилично венчает всё поэтическое сооружение, возве¬дённое талантом Сергея Николаева.
Есть в ней какой-то символический прищур в цифрах: книга пя¬тая, год издания 2000-й, всё те же обязательные 100 стихотворе¬ний.
Отличает её от предшествующих книг одно свойство: по содер¬жанию и строю книги чувствуешь, что поэтическое сооружение завершено. Появилась крыша. А значит, всё со-здание можно заним¬ать, осваивать, обживать. И это поэтическое новоселье есть заве¬ршение большой работы, которая, наконец, обзавелась «ЦАРЕМ В ГО¬ЛОВЕ».
И снова хотелось бы вместо цитат воспроизвести структуру, на этот раз шестизначную: I. Кабинет фигур. II. Экзерцизм. III. Царь в голове. IV. Симург империи. V. Триллион бутылок Балтийского мо¬ря. VI. Ангельская особь.
У Николаева ничего не бывает случайным, в том числе и общий строй книги. Начинается она стихами: «В миф о себе ложась, как в саркофаг, Я чувствовал себя на карусели..». - стихотворение что называется программное, ровно как и вся структура «Кабинета фи¬гур». В их среде ни одно стихотворение не теряется. И не только потому, что в них яркий, образный язык и острая колючая мысль: в них выразительная краткость полноты:
ТАМ
Там парадоксы, афоризмы
В кирпичных эмбрионах спят,
И старых песен организмы,
И тот, кто будет вновь распят.
Там в каземате Квазимодо
Век с Квазимордою сидит
И тихо, словно из камода,
Он Квазиморде говорит:
«Рвут в клочья жабры катафалка
Апологеты модных вер:
Макроцефал и микроцефалкой
И с драматургом драмадер...»
Там в полные луной каналы
Мы так мечтали не упасть,
Что нувориши, маргиналы
Зверь-ветер нам вгоняли в пасть!
Как хотите, но в этом поэтическом доме прочно и надолго по¬селилась истинная поэзия, заговорившая языком (новоязом, если хотите) нашей бездонной и опустошённой эпохи: «Бросил в душу мо¬нету - Она не достала дна, Теперь уж надежды нету - Монета была одна!»
Что тут ещё можно добавить?
;
№26.
Владимир Глушков.
Из кн. стихов «Простые истины веков», 2002.
В электронной кн.
СЛОВО О ПОЭТЕ
Сергею Николаеву, русскому поэту XX-XXI в.в.
В его калейдоскопе слов
И образности кружев
Есть запредельность вещих снов,
Где праздный смысл не нужен.
Волшебник слова и строки,
Таинственной, хрустальной,
Законам яви вопреки
Влечёт он в мир нас дальний.
Тот мир, как будто неземной.
В нём каждый был когда-то.
Там холод мысли, чувства зной,
И мудрости караты.
Когда живу я в мире том
И музыке внимаю
Его стихов, я невесом,
С земным не совпадаю.
Презрев банальный перезвон
Поэзосочетанья,
Восьмую ноту ищет он
В октавах мирозданья.
Придут признанье, звёздный свет
(Не к бойкому кумиру).
Оставит благостный свой свет
Духовный странник Мира.
Идёт поэт!.. Реки времён
Неведомо теченье.
Но он уже среди имён
Особого свеченья.
;
№27.
Маргарита Щёлкунова
Альм. «Рог Борея», 2001, №11.
В электронной кн.
РЕЦЕНЗИЯ НА СТИХИ
С.НИКОЛАЕВА
Неприемлем кому-то на вкус
Сергея Николаева
дьявольский фокус,
а я его намотаю на ус,
его остроумнейший, ёмкий опус.
Уже я без ума сама,
в белой зависти я
зависла над бездной безумия.
Себе, как художнику,
чтоб подрасти -
из уса готовлю кисти.
;
№28.
Владимир Морозов
15.04.2001.
В электронной кн.
ИЗ «ГАЛЕРЕИ СОВРЕМЕННЫХ ПОЭТОВ»
Поэзия Сергея Николаева традиционна, но парадоксальна. И не поэт ведёт нас по лабиринту своих строк, а сама дорога, что про¬топтана им (за то время, пока он ваял своих поэтических мутант¬ов.) И вопрос теперь в том, захотим ли мы замечать новые памят¬ники или, глубокомысленно задумавшись, изречём: «Что-то похожее уже было», но может быть и иное мнение - поэзия Сергея Николае¬ва - изначальный шифр или ключ к новой компьютерной поэзии, а что такая поэзия скоро утвердится - я не сомневаюсь. Иное созна¬ние входит в нашу жизнь, иное понятие реальности - виртуальное. Хочу пожелать автору нести свой «Вольный Крест». Ведь в новом веке для любого поэта очень важно, чтобы он был узнаваем и ори¬гинален.
;
№29.
Дмитрий Кириллов.
Журн. «Рог Борея», 2001, СПб., выпуск ХI.
В электронной кн.
ОЧКИ ЗОЛОТЫХ ФАНТАЗИЙ
(Несколько слов о поэзии Сергея Николаева)
«У художника не бывает болезненного воображения.
Он вправе изображать всё».
Оскар Уальд
У Рене Магритта есть картина, на которой изображена трубка курильщика. Будучи сюрреалистом, он написал на этом полотне: «Это не трубка». Что это, как не попытка убежать от привычки на¬зывать вещи «своими именами»?
Достойно восхищения, что даже на рубеже двадцатого и двад¬цать первого столетий, в наше прагматическое время культа вещей, когда вещь - бог, есть ещё такие беглецы, которые пытаются выр¬ваться из обыденности и открывают даже простые предметы бытия по-новому, заставляя их играть необычными красками. Это в полной мере относится к Сергею Николаеву, поэту питерского андеграунда.
Прочитав некоторые его стихотворения в первый раз, я подум¬ал, что это банальный эпатаж, теперь уже являющийся пережитком прошлого. Но при последующем прочтении я стал сомневаться в ка¬тегоричности такой оценки. Так что же это - очередная попытка эп¬атажа или новый взгляд на мир? Здесь уместно вспомнить работу Ролана Барта «Удовольствие от текста»: «Текст-удовольствие - это текст, приносящий удовлетворение, заполняющий нас без остатка, вызывыющий эйфорию; он идёт от культуры, не порывает с ней и связан с практикой комфортабельного чтения. Текст-наслаждение - это текст, вызывающий чувство потерянности, дискомфорта (порой доходящее до тоскливости); он расшатывает исторические, культур¬ные, психологические устои читателя...»
С одной стороны, Николаев утверждает, противопоставляя себя обществу:
Вы ненавидеть дрессировали меня,
Но я выдрессировался любить:
В мозгу инвалида - крылья огня,
В тряпке уборщицы - золотую нить.
Но тот же Николаев признаётся:
Я, не умея молиться,
Встаю перед ним на колени,
Когда он един в трёх лицах -
Пушкин, Блок и Есенин.
Можно сделать вывод, что эта поэзия относится к тексту-удо¬вольствию, по классификации Ролана Барта.
Некоторые критики считают, что Николаеву угрожает опасность замкнуться в однажды выбранных образах. Мне кажется, что его по¬этический мир представляет собой некую страну, а все эти «мура¬вьи» и «мутанты» - её жители. Нет ничего страшного в том, что они переходят из книги в книгу. А что касается «лес шуршит бес¬трусовыми бабами» и «лес шумел, словно армия женщин», то надо заметить, что на фоне одинаковых декораций могут разворачиваться разные спектакли.
Николаев остро почувствовал (возможно, подсознательно) связь между «серебряным веком» и рок-эстетикой. Впрочем, он сам писал: «Всегда дышал рок-поэзией... моих сверстников». Думаю, если сра¬внить Бориса Гребенщикова или ... Егора Летова с Николаевым, то вполне можно провести некоторые параллели (но это тема отдельно¬го разговора). Из прозаиков наиболее близким Николаеву по стилю мне видится Борис Виан.
Читая стихи Николаева, чувствуешь, что находишься в каком-то сне. Здесь нет ощущения времени. Это сон с сюжетным отсутствием сюжета. Играя на фортепиано с зубами казаков вместо клавишь, по¬эт губами ветра напевает о событиях 1919 года. Моргнули двери метро, и толпа новых образов обрушилась на читателя. Произойти может всё что угодно. Николаев в духе постмодернизма пишет:
И смотрели измученным взором,
Словно пёс на куриную кость,
Милицейским давясь «Беломором»,
Санчо Пансо и Каменный Гость...
А иногда с трогательной искренностью поэт скажет:
Я клянусь золотыми ноздрями,
Что по паспорту я муравей.
Тьма фантазий прибита гвоздями
К непутёвой моей голове.
Да, это увлекательный, но и взрывоопасный мир. Можно потеря¬ться там. Но ведь: «Виден мир печальнее и глубже Сквозь очки фа¬нтазий золотых». Стоит познакомиться с этим муравьефильствующим «уснувшим Бетховеном».
Мне близок Сергей Николаев - поэт, стихи которого не могут устареть и потерять свою актуальность.
;
№30.
Лев Аннинский.
03.06.99.
В электронной кн.
ОТЗЫВ НА ЭССЕ
СТУДЕНТА 4 КУРСА АЛЕКСАНДРА БУШКИНА
«ВЫКЛИКИ НАСТОЯЩЕГО»
Александр Бушкин обладает каламбурным темпераментом и держит стиль. В данном случае - стиль босховского упоения неистощимой миросмесительной бессмыслицей всего сущего. За хаосом однако уг¬адывается плотный культурный слой. Из этого слоя, то есть из со¬ра, растут, не ведая стыда, цветы юмора, который не назовёшь не¬винным. Напротив, когда виноваты все, всё мироздание, это отнюдь не снимает огульного вопроса русской души, сформулированного ко¬гда-то Герценом, но вопрос этот фасеточно раздроблен и фасеточно обёрнут на «всё».
Я невольно (а скорее, вольно) подстраиваюсь под стиль Бушки¬на, как сам Бушкин подстраивается под стиль Николаева. Поэт жив¬описует обвал культуры и дикость (фаза обвала - борьба слабеюще¬го христианства с набирающим силу язычеством), критик живописует то же самое, подстраиваясь к поэту.
«Зомби и сын» - достаточно эффектное проламывание современ¬ного безмозглого черепа с помощью пришедшегося кстати диккеновс¬кого «крана».
«Спонтанный спондей» - приём из той же игры.
Кстати, я не вполне понимаю, где спондей в строке: «В моей комнате ветер навеки затих». Правильный анапест (слово «моей» по смыслу малоударно). Вообще, если верить Квятковскому, русская просодия склонна к спондею в ямбе, а не в трёхсложнике... но это уже стиховедение, по которому лучше бы консультироваться с Гасп¬аровым или Пикачем. Что же до эссеистской ткани, то смысл тут - в сплетении корней слов и в некотором поддразнивании читателя, что вполне приемлимо.
Я пожелал бы А.Бушкину всё-таки не перебарщивать. Фраза о «православном мистицизме или мистическом православии» не насто¬лько дерзка, чтобы заканчивать её словами «если угодно». «Говоря же о раскрытии всех и всяческих тайн о себе подразумевается сме¬ло взятое на себя понимание графа Хвостова...» - это что? Синта¬ксический сбой или смело взятая на себя имитация хвостовской стилистики?
Теперь главное соображение. Для эссеиста-критика умение под¬страиваться к стилю поэта, от которого отталкиваешься - проход¬ной бал, профминимум. Оттолкнувшись, надо выстраивать с в о й с ю ж е т, и лучше всего - вразрез и в к о н т р а с т с объе¬ктом. То есть если перед нами «поэзия сельпо», - врезать ей Бос¬хом по кумполу. Но если перед нами уплотнённый Босх (трезвый Ес¬енин, распоясовшийся Юрий Кузнецов - не буду длить родословной, которую составили для Николаева питерские критики), - то появле¬нию такого акме-обериу-сим-сюр-метиса надо постараться найти объяснение на уровне «сельпо» (то есть, что за поколение, откуда взялся такой характер, что за комплексы преодолеваются и т.д.). Тогда получится объём.
«Вольный крест» уводит поэта «несколько в сторону»? Скажи, в КАКУЮ сторону. Появляется «привкус какой-то несвободы»? Скажи, КАКОЙ привкус, КАКАЯ несвобода, ОТКУДА она и о чём свидетельст¬вует.
Звено, за которое вытягивается цепь: надо найти стык сильных и слабых сторон поэта. Одно как продолжение другого. Недостатки как продолжение достоинств. Манера требует от Николаева надрыва, а Бушкин предлагает ему мудрую усмешку. Из этой почки можно выр¬астить дерево, которое принесёт плоды.
А задним числом выпалывать «версификации», заполнявшие поэз¬ию «ещё с советских времён», - занятие бесплодное, потому что советские времена, насколько я могу судить, кончились.
Александр Бушкин обладает вкусом к острой эссеистике.
Желаю ему совершенствоваться дальше. А данное эссе - напеча¬тать в качестве приложения к четвёртой книге Сергея Николаева.
;
№31.
Анатолий Пикач.
15.09.2001.
В электронной кн.
НЕПОМЕРНЫЙ ДАР ИЛИ МИРОВИДЕНЬЕ СЕРГЕЯ НИКОЛАЕВА
Читая Сергея Николаева, я вдруг чувствую, каким старомодным стал с возрастом. А в юности был - ух, каким авангардистом. Ну что ж, как говорит сам Николаев о себе – «Рассматриваю автора и внутри его самого, и на расстоянии пушечного выстрела». И меня сейчас - целых два, сиамских.
Впрочем, сам Николаев в коротком замечательном эссе «Всевол¬ожский метафизик» пишет о таком пути от авангарда к традиции в стихах рано умершего Сергея Смирнова. И пишет о нём неожиданно простые, прозрачные стихи:
Я вновь твой фолиант листал
И видел рифмами согретых
Бредущих по глухим местам
Провинциальнейших поэтов...
В конечном счёте, для него «авангард и традиция едины, как стороны одной медали».
Заболоцкий тоже от «Столбцов» пришёл к классичности, но со своей обериутской прививкой. Интересно, как было бы с Введенс¬ким, поживи он подольше? Нет, я не навязываю Николаеву такой эв¬олюции. Просто всем интересно, что будет далее с его - для меня это несомненно - непомерным даром? Ведь говорит один из рецензе¬нтов, что книга «Царь в голове» «венчает всё поэтическое сооруж¬ение» из пяти книг, и «...сооружение завершено». Правда, как мо¬жет быть завершено Вавилонское столпотворение языков «Акмеобери¬усимсюрметизма»?
Меня увлекает и вовлекает в себя мощной энергетикой «сомнам¬булорыбная», галлюцинаторная, эксцентричная, фантомная стихия этих стихов. И вдруг эти прозрачные строки, свет душевности в «Сочельнике». Или вот это:
Мы живём на земле одним дыхом:
С кондачка, на авось, сгоряча...
На крыльце твоя милая вспыхнет
И сгорит, словно божья свеча!
И хочется, грешным делом, чтобы Николаев при его-то таланте одарил нас и книжкой таких стихов. Я перевернул бы его высказыв¬ание «не только греть душу, но и холодить её» - не только холод¬ить, но и греть, согревать... Такое вот невольное старомодное пожелание. Тоже - две стороны медали, другой полюс поэтической стихии.
Ну, а то, что холодить безумием одновременно - само собой. Что значит для Николаева «полёт внутрь себя»? По законам лириче¬ского микрокосма это полёт в наш безумный мир:
Диск, хранящий заветные цифры,
Закружись, затрещи, помоги!
Расшифруй непонятные шифры:
Кто здесь боги, друзья и враги?
Телефон-автомат заметает,
И я трубку держу как наган,
А вокруг тени в белом мелькают,
Словно полк сумасшедших цыган!..
Конечно, в этот галлюцинаторный, фантомный мир войдёт далеко не каждый. Господин Здравый смысл отвратится от него. Ему ли эта ирреальная «телефономать!» видений?
Здесь ирисы синие шизофрении
И здесь паранойи лазурный левкой.
В ожившие сны нас навек уронили.
Смелее окно в эти сны ты открой.
Подайте, видите ли, нам реальность!
Но и то сказать: как раз, когда я сел за машинку, обрушились два американских небоскрёба, а обыватель в телеящике один за дру¬гим сокрушался, что это не похоже на реальность, а похоже на страшный, фантастический сон.
Иначе говоря, в этом-то всё дело, что это не приёмы такие поэтические, но сама реальность, вывернутая наизнанку, ирреаль¬на, абсурдна. Мы только не всегда это замечаем. Старый капитан в «фасеточной» прозе Николаева хранит целый шкаф левых туфелек бы¬лых возлюбленных. Нелепо, абсурдно? «Кто-то скажет, - замечает Николаев, - что это ненормально, но пусть он докажет тогда, что нормально собирать пивные этикетки...» А ведь как раз их собира¬ют адепты Здравого смысла...
Конечно, фантомно и абсурдно само наше время, но ни в коем случае нельзя заужать Сергея Николаева до исторического контекс¬та. Он метафизик по своей сути. Такова извечная, хотя и непозна¬ваемая суть миропорядка. Как не вспомнить его давнее:
Нам телевизор дарит речи.
Их произносит на заре
Недолговечный человечек,
Живущий в мыльном пузыре.
Явь нашей жизни подобна этому лопающемуся пузырю, поэтому она же фантом. Наше бытие внутри этого грандиозного Ничто, но и Ничто внутри нас. Как хорошо сказал Фёдор Степун – «смерть есть внутренняя форма жизни».
Для Освальда Шпенглера культуры, т.е. тоже мировиденье, раз¬ных эпох и народов замкнуты в себе и не могут быть распечатаны сознанием извне адекватно. Доведённая до крайности эта мысль по¬ражает своим диковатым величием. Но также поражает и нечто прямо противоположное, что заложено в мировиденьи Николаева - сквозняк через всё и вся. Как некогда у Брюсова, двери его поэзии открыты «всем богам». Языческое многобожие и единобожие пронизаны друг другом. Кентавры и сфинксы - это просто милый детский лепет чел¬овечества. Не хотите ли – «рыбодеревобог» или «...попал он в це¬рковь, и много открылось дверей в ней, а стены все и иконостас кишмя кишат насекомыми: кузнечиками, жуками, стрекозами, мухами и чёрт знает ещё кем». Какое уж здесь ломоносовское сопряжение «далековатых понятий». Всё обратимо во всё. Стихи Николаева - это тысячеликая гибридомифология. «Разноязыкое варево» (термин поэта), которое хотело бы обрести некую немыслимую гармонию.
Однажды в какой-то школе я рассказывал о раннем Пастернаке.
- Всё это хорошо, - сказала учительница, - но мы же не пьём эс¬сенцию, мы разбавляем спирт или уксус. Я не согласился, но это высказывание меня озадачило и как-то в меня запало. Не бывает ли Николаев избыточен в своей тысячеликой гибридности? Пока я чувс¬твую у него упоение ею.
Здесь вот ещё что. В разговорах о модернизме люблю наглядное сравнение Адорно. Смотришь на водопад - какая мощь и динамика. Но смотришь минуту-две и вдруг он кажется неподвижным. Таково свой¬ство авангарда с его феерической динамикой. Не оттого ли о мощн¬ой экспрессии раннего Маяковского, кажется, молодой ещё Чуковск¬ий сказал, что она однообразна, как повторяющийся завиток на об¬оях.
Каждое стихотворение в отдельности может быть динамично и заряжено мощной энергетикой, а читаешь книгу за книгой, и вот он эффект статики водопада.
Порою ощущаю, что Николаев находится внутри «водопада» сво¬его «генотипа» во внутренней перегруппировке смыслов и прихотли¬вой музыке акцентов. И эти потоки уловимы.
Вот например. Галлюцинаторный плывун, иррациональное? А он возьми и напиши книгу «Хоккототемов». Чистейшая кристаллография, скелеты, рациональные архетипы того самого иррационального пото¬ка. Только так подумал, читаю в прозе Николаева: писатель состо¬ялся, если «иррациональное ему удастся завершить в логическом». Я бы добавил и наоборот - логические модели размыть в иррациона¬льном потоке, ибо это двуедино. Сам же он обмолвился про «герме¬тично железные формулы галлюцинаций».
И если кого-то одурманили «дурман-слова, дурман-трава» Серг¬ея Николаева, если вы заблудились в этом «лесу зеркал», как уда¬чно выразился Соснора, то легко найти эти опознавательные знаки, указующие вешки, скелетную архитектонику этого мировиденья.
Ещё раз. Никак не соглашусь, что «сооружение завершено», но какой-то этап - безусловно. Перепутье. И извечное – «куда ж нам плыть»? Упаси Боже гадать и подталкивать куда-то. Только творче¬ское наитье творца. Хорошо, что Николаев пробует себя в прозе и эссеистике. Вообще, хорошо, что Николаев затеял это роевое обла¬ко внутри своих книг: я о вас, а вы обо мне. Тем более при ныне¬шней распылённости, атомарности литературного процесса. Какая интересная хоровая перекличка голосов при солисте!
Замечательно и вот что. Самовыражаясь в своей эссеистике о других «на треть», что естественно, Николаев слышит в чужих сти¬хах не только родственное себе, но и отдалённое. Его эссеистика - это напряжённое размышление в необозримом культурном контексте: о дальнейшем пути поэзии - всей русской поэзии и своей. У этих размышлений открытая перспектива.
Мне кажется, что Николаева сейчас пожирает, сжигает его не¬померный дар, но в поединке с огнём может чётче заиграть некий другой полюс его поэзии. Какой - не знаю. Ни в коем случае не навязываю примитивно лепку лирического персонажа, характера или историю души, которые так нужны были Блоку или Есенину и совсем ненужны каким-то другим поэтам, для которых существенно чистое лирическое сознание.
Николаев пишет – «В миф о себе ложась, как в саркофаг...» А в первом напечатанном стихотворении Пастернак провозглашает – «Я в мысль глухую о себе ложусь, как в гипсовую маску, и это смерть - застыть в судьбе...» Лирический персонаж не нужен. Но конечно же, в любой поэзии в конечном счёте – «дышат почва и судьба».
«Москва - мушиный глаз» - писал Мандельштам. Да не обманет Николаев с его фасеточным зрением наших ожиданий от него чего-то так по-николаевски узнаваемого и ещё неведомого.
;
№32.
Екатерина Кульбуш.
14.01.2001.
В электронной кн.
НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ ПО ПРОЧТЕНИИ КНИГИ СЕРГЕЯ НИКОЛАЕВА
«ЦАРЬ В ГОЛОВЕ», СПб., 2000
Что нового к уже написанному (и какими перьями!) можно доба¬вить о стихах Сергея Николаева, обруганного коллегами и обласка¬нного критиками, непонятого читателями и возвеличенного почита¬телями, увязающего в самоуничижении и опьяняющегося квазиэгоцен¬тризмом, низвергающегося в непроговариваемые дебри абсурдистских неологизмов и легко, играючи творящего изумительно-ажурную строй¬ность поэтических конструкций?
Передо мной новая книга Сергея Николаева «Царь в голове» (кстати, отличное название), уже в первых строчках которой
«В миф о себе ложась, как в саркофаг,
Я чувствовал себя на карусели,
Где сквозь мои извилины летели
Друг драгоценный, драгоценный враг..»"
ярко прослеживается основная суть поэзии автора - сочетание нес¬очетаемого: «Саркофаг» - наиболее зримое определение покоя, не¬подвижности и «Карусель» - предмет, определяющий лёгкомысленность и движение. Именно это сцепление разнозаряженных образов и соз¬даёт тот энергетический разряд, который столь сильно воздейству¬ет на читателя. Не знаю, осознанно или неосознанно С.Николаев стремится к созданию мощной энергетичности своих стихов. Из од¬ной только первой строфы мы можем увидеть букет таких противопо¬ставлений: я - миф о себе; саркофаг - карусель; друг - враг; враг - драгоценность, которые создают цепь энергетических разря¬дов.
Тем не менее это вовсе не является самоцелью автора. Оказы¬вается, сквозь саркофаг и сквозь круженье карусели лирический герой не утрачивает способность видеть мир, который предстаёт его взору в красном свете крови и драгоценных камней.
Противопоставление «драгоценный друг» - «драгоценный враг» находит своё новое, социально-политическое воплощение в третьей строфе стихотворения, где красный цвет ассоциируется с официаль¬ным цветом Советского знамени. И что же - оно тоже вызывает у автора крайне противоположные чувства презрения и любви:
«И навсегда влюбился в атрибуты
Жестоких и бессмысленных времён.»
Другое стихотворение «Третье лицо» также построено на проти¬вопоставлении: Петербург - Тибет, Вьетнам, Китай, т.е. «Петер¬бург» - «Восток». На самом же деле это противопоставление явля¬ется лишь кажущимся, ибо такие разные, вроде бы абсолютно несов¬местимые геосоциальные категории объединяет общее понятие любви и смерти. Автор призывает к себе в союзники Блока с его видением проблемы России - Востока - Запада (как не вспомнить «Скифов»), и стихотворение при этом приобретает не только географическую, но и историческую всеохватность.
Истинных же высот поэзия Сергея Николаева достигает в тех случаях, когда подобные противопоставления переходят во внутрен¬ний план и обращаются к внутреннему опыту поколения современни¬ков автора, как в стихах:
«Обжёгшись на водке, дуем на воду,
Съев зубы, хвалимся власами,
Но чаще кривым зеркалам в угоду
Становимся уродами сами».
Иногда автор увлекается и заигрывается, его образы порой слишком усложнены, так что стихотворение не достигает восприятия читателя и остаётся в сфере личных ассоциативных переживаний ав¬тора. К счастью, особенно в книге «Царь в голове», таких стихов немного. В основном, символика узнаваема и аллегорические соот¬несения оправданы. А порою Прекрасная Дама Классическая Поэзия осеняет своей улыбкой короля эпатажа и профиоппозиционера (а как без неё-то, Матушки?) и расцвечивает поэзию Сергея Николаева бриллиантами метафор:
«Мумии ночи - сомнамбулорыбы
Плывут по мечтам своим через память
Сквозь лелеемые изгибы,
Страх красоты и стихов моих пламя.»
И ещё одна, пожалуй самая главная и определяющая черта поэ¬зии С.Николаева, тем более удивительная при всей её авангардно¬абсурдистской направленности - её исключительная народность, «русскость»: «Пламя рубахи - рябиновый сфинкс, Исснеженный сфинкс - Наташа Ростова», которая в конце стихотворения превра¬щается в сфинкса «жар-птицевого». Именно в русском характере, в русской ментальности находит автор благодатную почву для своих поэтических исканий. Та самая, ещё «Достоевско-Толстовская» рус¬ская противоречивость, нигилизм, творческое устремление ввысь и самоотречение на новом уровне осмысливается в поэзии С.Николаева.
Ну и конечно, тема религии (как обойти?). Казалось бы языче¬ские корни и отсылы в стихах С.Николаева не вызывают сомнения, но в одном из своих лучших стихотворений «Сочельник» автор не просто соединяет свою языческую и христианскую направленность, но и новаторски показывает их жизненную органичность и взаимоп¬роницаемость:
«И жизнь таинственно-проста,
Коль из воды нам улыбнутся
Сквозь взгляд кота глаза Христа».
Весьма украшает книгу раннее стихотворение «Старый учитель», написанное в проникновенно-реалистическом жанре, столь нехарак¬терном для творчества С.Николаева. Смерть старого учителя описа¬на скупыми, чёткими мазками без единого образа, без «фирменных» «николаевских» тропов и потому выглядет особенно трогательной и трагичной. Но тут же, на следующей странице, наверное для пущего эффекта – «Вечерние беседы комаров У и Це» - апофеоз сумасшест¬вия и вымороченности современной действительности, безнадёжность и тупик для движения мысли.
Итак, кто же он, где же он, есть ли он, этот самый «Царь в голове» поэзии Сергея Николаева? Ответ - и есть и нет. Царь в голове поэта - сам поэт!:
«...ты сам себе Перун,
Ты сам себе Сварог».
Поэт, как Долохов, не страшась заглянуть за грань разума и абсурда, гармонии и хаоса, просит у царя в голове 7 воль и полу¬чает от самого себя же во много раз больше возможностей и шансов творить, пробовать, создавать новую поэзию, новую эстетику, но¬вый образный мир. Пожелаем же ему удачи!
;
№33.
Екатерина Кульбуш.
10.11.2014.
* * *
В русской поэзии конца 20-го, начала 21-го века Сергей Николаев, безусловно, является яркой и самобытной фигурой. Несомненно, что, как поэт, он сформировался в непростые для страны 80-е-90-е годы, годы разрушения, распада и низвержения сформированных ценностей. Об этом красноречиво говорят сами названия его первых книг: «Мутанты» «Зомби сената и синода». «Царь в голове». Какими только «квазимордами», реальными или выдуманными, не наполнены эти книги, какой просто-таки вселенский, апокалиптический разлом, какой накал эмоций! И одновременно, как бы глядя со стороны, автор тихонько подсмеивается и над своим лирическим героем, и над собой: «Я люмпен-пумпен». Николаев даже в одном четверостишии сталкивает высокое и низкое, лёгкое и тяжёлое, страшное и смешное. Его гротеск доходит до абсурда, а эпатаж порой просто шокирует. Мастерски владея техникой стихосложения, автор, тем не менее, не превращает это в самоцель, он играет, но не заигрывается, потому что под показным ёрничаньем скрывается глубокая печаль и искренняя тревога за судьбу России. Образы Николаева всегда свежи, всегда удивляют своей необычностью, самобытностью и смелостью, поражают своей многозначностью и глубиной. Опираясь на неисчерпаемое наследие всей русской поэзии, Сергей Николаев также является истинным новатором , творцом оригинальной формы (например, стихи-тотемы)
В творчестве Сергея Николаева мы можем найти всё, что угодно кроме банальности, вторичности, подражательности и пошлости.
;
№34.
Александр Михайлов.
30.11.2001.
В электронной кн.
ПОЭЗИЯ НА ГРАНИ ДВУХ МИРОВ
(Исследование о стихах Сергея Николаева)
Осознание себя на переходной полосе между двумя веками, тем более тысячелетиями предрасполагает с особой остротой и чуткос¬тью вслушиваться в неповторимое звучание этого кажущегося прель¬стительным и роковым отрезка истории. Что же касается способных дать на него ещё и свой отклик художников, особенно поэтов, то они легко разделяются на две категории - тех, которые могут вос¬производить его лишь на уровне своих эмоциональных и тематичес¬ких локаторов, попросту говоря, традиционных приветствий традиц¬ионными же словами (их большинство), и тех, кто пытается распоз¬нать здесь и нечто ещё незнакомое и, естественно, обновить сре¬дства его запечатления (они, разумеется, в меньшинстве).
К последним относится Сергей Николаев. Пять книг его стихов, занявших пространство в семь лет («Мутанты», 1994; «Зомби Сената и Синода», 1996; «Вольный Крест», «Хоккототемы», (обе - 1999) и «Царь в голове», 2000) дают достаточный материал для определения признаков обновляющейся ныне петербургской поэзии.
Сложные отношения лирического субъекта с разными мирами, ощ¬ущение своего пограничного между ними существования, а также во¬зможности перехода из одного в другой - один из таких признаков. «Я не жилец на этом свете, А значит - и на свете том...» (в дру¬гой паре строк этого же стихотворения утверждается обратное). Неуверенному в своём здешнем существовании ему представляется, что он всего лишь «фантом заоконный», что его «кто-то дымом на¬рисовал». Иногда иной мир понимается поэтом как потенциально во¬зможный в реальности, приметы которого проступают въявь: «Однон¬огий муравей Прыгает как буква Ещё не придуманного алфавита». В другом же случае он способен вступать с ним в контакт уже чисто по-симолистски - предчувствием его своей вещей душой, как в сти¬хотворении «Осенняя охота», в котором необдуманный выстрел в не¬кое тотчас же врезавшееся в берёзы тело навлёк вдруг за собой непредвиденное: «Тихо так, как будто сбили песню Или за нос дёр¬нули беду...» Переносит поэт это своё восприятие зыбкости грани¬цы между тем и другим мирами и в план исторический: «Каменный человек, Пробил твой час. Растопчи проточившие тебя капли!»
Несомненно, с этим как-то связано то, что события и факты недавней отечественной истории, к которым Сергей Николаев неред¬ко обращается, преобразуются в его стихах а некие фантомы, узна¬ваемые разве только по мерцанию в них знакомых сигналов. Как бу¬дто бы они уже погрузились на глухое дно самого времени и стали там тем илом, из которого поэт извлекает свои образы:
Детские лица горят в фонарях
Красными датами календаря.
Детские лица тех лагерей,
Где псы похожи на егерей.
Охота, каждый охранник хвостат.
Сахарно детские кости хрустят.
Непросто из этих спресованных, преображённых, одновременно временем и творческим видением поэта, вернуться к их реальным прообразам, к некой живой действительности:
Сними с меня чешую дремотную,
Перья сонные, платья туманные -
И услышишь очередь пулемётную
И чужую речь деревянную.
Да этого и не следует делать: преображённый факт истории им¬еет даже большее право на существование, нежели его первообраз, поскольку адаптирован для восприятия последующих поколений самим временем, отсеивающим всё ненужное и, наоборот, сохраняющим гени¬ем творчества всё нужное.
Вот почему неправы и смешны те, кто возмущается шемякинским памятником Петру I на территории Петропавловской крепости, отли¬тым-де не с живого императора, а с его мумии (посмертной маски). Ну а кто же сейчас он, этот бывший «державец полумира» (и давне¬нько уже) как не мертвец? Мертвец, а сидит (феномен необычности, экспрессии, чем и призвано поражать подлинное искусство). И этим пугает (а разве не страшна его сущность - хоть в нынешнем состо¬янии останков, хоть в прошлой исторической бытности?). Страшный мертвец - а возлюбившая его детвора в неуёмном соблазне взбира¬ться к нему на колени истёрла ему в этом мемте бронзовый камзол (опять этот необъяснимый парадокс - феномен истинного искусства). А вот мимо лицемерно «живого» Ломоносова у здания Двеннадцати Коллегий проходишь совсем равнодушно: ни единой чёрточкой своего государственно-парадного, академического «портрета» он не прив¬лекает, тем более не пугает (хотя ведь тоже давно мартвец).
Тут кстати и перейти ещё к одной поэтической доминанте Сергея Николаева, отнюдь не руководствовавшегося известным утверж¬дением Томаса Карлейля о жизни как о «храме необъятности». Таким феноменом для него выступает вовсе не она с её «многомерными ре¬альностями», с которыми поэту, по его словам, необходимо будто бы вести «бесконечное сражение» (о творчестве Игоря Лапшина), а как раз, наоборот, то «запредельное», попасть куда можно не то¬лько через отдушину сна или мечты, но и также через врата смерти. То-то крепок концентрат образов её атрибутов и данников в его стихах. Кажется, только его одного осенил небезудачный образ «молнии-скелета», он не остановился перед сравнением себя со «свежевыбритым покойником» (продолжая развитие этой темы в друг¬м стихотворении, он упоминает о колючести уже «небритого тру¬па». Он не чуждается объятий с «загробными русалками» и собуты¬льничает с теми, в чьих «стаканах зияли могилы».
Всё это, несомненно, потому, что смерть в стихах Сергея Ник¬олаева не такой уж и страшный субъект, иначе с чего бы тогда он вздумал её благодарить, мудро при этом уравняв с антиподом:
А за то, что жили, спасибо смерти,
А за то, что умерли, спасибо жизни…
Не обошлось тут, разумеется, и без хлебниковского открытия «закона обратимости времени», что даёт о себе знать в такой, например, строке: «Мёртв в будущем, но в прошлом я воскрес…» Как бы там ни было, но противоречий с нею у него нет. Примеров этому преизбыточно находим в его стихах («Я, неожиданно в клёны взле¬тая, Понял, что мёртвым быть в целом неплохо…»), так и в эссе о своих современниках: «…гармония ждёт лишь за гробовой доской» (такое будто бы открылось ему в поэзии Глеба Горбовского). Но всё же, думается, иногда, сквозь всю эту, выражаясь языком само¬го автора, «некроистину» проступает и нечто простое и горькое, а именно наша трагическая современность:
У смерти сладкий механизм,
Но механизм у жизни слаще.
Играй, солдат, в морозный ящик,
Повесели свой организм!
Ещё одна доминанта на пути поэта от постылой реальности к «мистическим безднам бытия», как определил он конечный путь поэ¬зии в эссе о стихах Алексея Ахматова. Это ощущение некой тайны, заявленное им уже в первом своём поэтическом сборнике:
Цыганка гадает. Славянские карты
Летают над скатертью, тайну храня…
Обычно оно оборачивается некими неясными и пугающими мотивами и образами. Таковыми они могут быть отчасти в силу нашей неконта¬бельности с другими измерениями бытия. Отсюда неслучайно такое предупреждение, сформулированное поэтом в его «Прописных истинах хаоскосмоса»: «Можно исполнять любой обряд, не проникнувшись его запредельной сущностью. И неизвестно, что это в большей степени – глупо или страшно». Поэт по-сологубовски чувствует заселённость своих ментальных окрестностей зловещими, недобрыми сущностями, когда намеревается отыграться на эльфах, гномах и ведунихах «За тех, кого мы так боимся…». Порой он, как уже получивший иници¬ацию, пытается от лица подобных субъектов высказываться:
Мы видим в асфальте разбитые лица,
Мы разные-разные, добрые, злые,
Из майского золота наши ресницы.
Не дай бог мы спросим: - А вы кто такие?
Не по себе становится от таких строк.
Пласт подобных образов в сборниках Сергея Николаева обширен. Даже представительницы прекрасного пола… не освобождены здесь от обязанности присаживаться по временам к этому мрачновато-гро¬тескному зеркалу, что зафиксировано, например, в одном из «хок¬кототемов»: «Женщина его мечты – С кислородными щупальцами, С хоботком, дегустирующим любовь!» Отчего же так много в стихах нашего поэта таких зеркал? Но что он может на это ответить… Вероятнее, скорее всего, только то, что
Дно нашей жизни морщинисто, бугристо,
Мысли дощаты, плащ из чертополоха…
Или же, учитывая тот же образ странного одеяния, то, что
Из кожи материнской топокарты деревень.
Но ещё, пожалуй, ближе к расшифровке этих пугающих образов, к их объяснению, окажутся следующие два стиха:
Там вновь наполнит друг убитый
Бокал осеннею землёй…
Вот она, проступающая и здесь (как и в случаях с образом смерти) наша страшная современность: убитые сыновья, отыскиваю¬щие их своим бессонным воображением на военных полях матери…
Однако пора теперь сказать и о другом. «Тот мир» поэта – это всё-таки не какие-нибудь там пространства галлюцинирующих мисти¬ков или ясновидцев, а прежде всего мир, существующий в родном языке, в поэтике национальной литературы. И если к нему поэт су¬мел приложить и свои усилия, дополнил его дискурс, то вот уже и можно судить о нём как о мире творчески индивидуальном, включаю¬щем в себя и то самое «запредельное», которое он не только дек¬ларировал, но и сумел выразить в образе. Заглянуть в мир поэта – это, по сути дела, отправиться в «страну» словесно-творческого мастерства.
Как это не покажется странным, но конструирование специфиче¬ских образов для иного, «того» мира не является таким уж домини¬рующим в стихах Сергея Николаева. Старый добрый реализм (образы вполне достоверного запечатления здешнего мира), с его опорой на традиционный фонд образной речи, занимают в них достаточно ещё прочные позиции. «Дело весёлое, словно бензин!» Известная идиома раздвинута здесь удачным сравнением - точной характеристикой су¬ществующего явления (и впрямь, довольно энергично сгорает это вещество). «Крыло зонта прохожий раскрывал, Хотел взлететь над слякотью дорог»; «На кухне цвёл газ голубым георгином...»; «Мои мозги чердачный выдул ветер» (о бомже).
Здравствуй! Сейчас утонет
В квадратной моей ладони
Твой цветок пятипалый
От холода бледно-алый.
Всё это примеры совершенно точного попадания поэта в его прицеле к реальной действительности (верное наблюдение, переданное путём естественного сравнения, непринуждённой метафоры).
Интересно, что выражение глубокого чувства к женщине и поэт¬изация (а не монструозное развенчивание) её облика осуществляет¬ся в стихах Сергея Николаева с помощью вот этих самых почти авт¬ологических, лишь слегка усугублённых лёгкой метафорой образов.
К стеклу ты прижалась губами,
К стеклу я губами прижался,
И наш поцелуй умножался
Веками, веками, веками...
Усиливается реалистическое звучание в его стихах и введением в них реминисценций из классической литературы. Вообще-то грехом переиначивания (скорее, ради хохмы) обычно ходовых и броских фра¬гментов предшествующей литературы свойственно соблазняться почти всем «новаторам». Не избежал этого и наш поэт: «Ни за фунт, ни за понюшку колбасы» (в известную поговорку о «понюшке табаку» он въехал, видите ли, со своей «колбасой»). Подобной же подменной строчкой преобразил он и стишок о птичке, танцевавшей польку в «Золотом ключике» А.Н.Толстого: «А как фигу показала - испугался Карабас!» Этим, прямо скажем, мальчишеским заигрыванием с чужими строками вполне противостоят подлинные «воспоминания» о бессмер¬тных текстах применительно к новым временам: «Как Данте, жизнь пройдя до середины, Мы заблудились в собственном аду». О непри¬менимости к ним романтических масок свидетельствует лермонтовск¬ая строка «Нет, я не Байрон, я другой..»", включённая в автоиро¬ническое трёхстишие «"Кто я? Комета или головастик?..» А вот ром¬антически-трагический сюжет баллад Жуковского оборачивается в них полной правдой: «Вот к пьяной невесте мёртвый жених Пришёл показать ордена...». Знакомо и страшно!
Отметим некоторые примеры индивидуального мировосприятия и соответствующей ему поэтики в стихах Сергея Николаева.
Чувствование, ощущение пространства в его неразграничении (совмещении) внешнего и внутреннего планов: «Подводный электрик, Лампочкой освещай Волны своей души!»; «И хочется плюнуть, но ближе, чем кожа»; «Здесь дубль космонавта - полёт внутрь себя...». Расширение синтаксиса новыми звеньями управления: «Морские фило¬софини Целуют друг дружке вопросы... Целуют... ответы»; «Жизнь оттанцована». Актуализация в лексеме её семантической метафоры вплоть до обнаружения в ней исторической картины:
Расколи яблоко - и белогвардейцы
Посыплются из сорта «Белый налив»,
А из сорта «Красный шар» - красноармейцы,
Шар земной до косточек кровушкой умыв.
То же самое в стихотворении «Хмарь лесная, болотный взгляд...». Пристрастие к оксиморону (остроумно-нелепому сочетанию слов) также присуще поэтике стихов Сергея Николаева: «...в голом платье меж нами ты шла...», «На уши негроснежным лошадям Нанизывал я кольца афродыма». И редкий пример этого поэтического приёма, извл¬ечённого, вероятно, из самой реальности: «Их лобные кости молча¬ли гранатой...».
Эстетика снижения общепризнанных (или таковыми считающимися) ценностей также определённо заявлена в этих стихах: «В душе кос¬монавта жаба Воспоминаний о боге... Привязаны лунным канатом к нему обезьяньи крылья»; «Пляшет ангел на куче навозной...»; «Бо¬жья матерь Русалка». А также и наоборот - возвышения непринятого, недолжного: «В золотом, весёлом кашле много Ненаписанных стихов, картин».
Обилие неологизмов - явный признак вторжения поэтической ко¬лесницы Сергея Николаева в «запредельное» и собирание на её пути первых лексических трофеев: «Христосыня», «окаянки», «фантокры¬лы», «времяловы», «биобогини», «хреноид» с «быдлоидом», «авиаам¬ур», «завитун брюха», «некрокрылья» (а также их сородичи по смерти «некрорубашка» и «некрополк»), «ретросапиенс» с «неосапиенс¬ом», «инфрокняжна» с «ультракнязем», «автомогильные (опять же) феи», «церберомарсы», «кашпировать» (от фамилии забытого ныне целителя-мага начала перестройки); «неверморычей стая» и «черв¬янь» (едва ли не от Хлебникова), «пулемётка» (так же образован¬ная от «пулемёта», как у Маяковского «миноносица» от своего муж¬ского первоначала, равно как и слышанная мной некогда «бардессА»). Встречаются, впрочем, и более самобытные новообразования, как, например, в строке о «смрачном халате», да, вдобавок ещё и «проточенном» стихами.
Что же касается самой материи стиха, то более всего даёт о себе здесь знать пронизывающие все сборники звуковые повторы с их игрой смыслов и паронимией: «снег измен»; «А в Летний Сад осенние грифоны Слетаются, графинами звеня!»; «Я перешёл с чефира на ке¬фир»; «панцири рыцарей»; «Так выпьем за круглость твоих коленей, В них лунность неба и юность бега...»; «На небылицах (кабы лиц)»; «Если нетопырь, то уши оттопырь...». Так, стихотворение «Наталь¬ин лес» в значительной степени построено на звукописи, обыгрыва¬ющей имя героини и включающей его в окружающий мир. В соответст¬вии с приёмом паронимической аттраксии поэт в эссе об А.Иванене весьма актуально рассуждает по поводу его стихотворения «От Кол¬ымы до речки Колы...»: «Что такое Колыма, нам известно, Кола - это река... Но мне слышится совсем другое: Кола - это Кока Кола. Итак, безумие от колымских лагерей до лагерей внутренних нынешн¬их - скотского поклонения золотому тельцу, американскому доллару и жидкости с сомнительным душком - Кока Колы».
У поэзии, как видим, исключительно свой резон при доказате¬льстве тех или иных истин.
А вот интересный экспериментальный пример, также относящийся к материи стиха. Заданный не чем иным, как всего-навсего рифмой, сюжет получает в стихотворении вдруг неожиданно интересное разв¬итие:
Эй, подруга в соседней банке,
Давай, из банок умчимся на санках!
Треснем по банкам, банки и треснут!
Руки в осколках, но путь наш - в песнях.
Можно отметить также несколько необычный приём введения в ве¬рбальный текст цифровых образов: «Донна Анна опрыскала лаком 33%-ую злость»; «То пурпурно-окравовлённый, А то он шахматный Е-2».
Об экспериментальной установке стихов Сергея Николаева особ¬енно свидетельствует книга «Хоккототемы», в которой они пульсир¬уют (в жанре японских трёхстиший) на грани другого вида искусст¬ва - графических изображений в виде неких неопределённо относящ¬ихся не то к флоре, не то к фауне существ (работа самого автора). Своей неясной конфигурацией и не менее загадочным, «поясняющим» их текстом они заставляют напрягать как память (о чём или о ком речь?), так и воображение (на что хотя бы похоже?).
И опять! Чем пристальнее вглядываешься в них и внимательнее вчитываешься в лежащие под ними строки, тем более овладевает то¬бой догадка, что
Семарглы знают, кто ты такой,
Броней не звеня, летят за тобой...
А всякие при этом рассуждения об употреблённых на эти стихи при¬ёмах и их поэтике оказываются не при деле и не о том.
Тайна сопряжения в поэтической строке двух и многих миров ве¬лика есть.
;
№35.
Галина Толмачёва.
17.09.2001.
В электронной кн.
СТРАХИ ЗОЛОТОГО ТРИТОНА
Рассказы-фасеты Сергея Николаева цепляются друг за друга словно маленькие крылатые вагончики и грохочут по рельсам фантазии вслед за ржавым паровозом – «Анкетой», в стеклянной топке-колбе которого полыхает лимонный огонь. Куда же несётся сие дивное диво? Раз машинист в «марсианских носках», то, наверное, куда-нибудь за пределы земной атмосферы. В качестве сцеплений крылатых вагонов выступают жутики-жгутики, изогнутые трубки самогонного аппарата, шнурки от повешенных, волшебная верёвка, которой едва не удавили охранника и серебряные верёвочки, к которым были привязаны кентавры. В тамбуре толкается подозрительная публика вроде фашистского ефрейтора Ганса, американского лётчика, бомбившего Хиросиму, Вьетнам и Белград, алкоголички Нюхи, стрелка ВОХР и малюсенького Ильича, похожего на воблу в галстуке. В плацкарте едут едут студенты, работяги, инженеры, пенсионеры, учителя и писатели. В отдельном купейном вагоне - престолонаследник Иоанн Антонович, княжна Лиза, графиня Катя. Стиль фасет тяготеет к сказительной традиции Бажова, к романтике Грина. Но не обошлось при строительстве крылатых вагончиков и без советов иноземных мастеров - Гофмана и Борхеса. Влияние Борхеса несомненно, на мой взгляд, в рассказах «Полёты с закрытыми глазами» и «812751132-ая партия в домино». Уже в самой первой фразе: «Далеко отбросив револьверы, не отрываясь смотрим друг на друга» есть нечто латиноамериканское, завораживающее. В большинстве рассказы-фасеты динамичны, с весьма оригинальными сюжетами и (что свидетельство профессионализма пишущего) очень короткие, без лишних слов. Но вот рассказ «Как Сонечка и Машенька мужьями поменялись», на мой взгляд, непростительно растянут. Вернее, так безнадёжно тягомотен, что просто тошно делается. Впрочем, возможно замысел автора и состоял в возведении «тягомотности» в степень. Но несравненно удачнее, я думаю, рассказ из того же бытового цикла «Карамельные статуи». Очевидно, автору стоит иногда поступиться нагромождениями мрачных деталей, чтобы сделать свои фасеты одинаково прозрачными и объёмными. Тогда они, в целом, будут как фасеточные глаза стрекозы, которая является одним из любимых образов Николаева. Он и сам, порой, в поэтических кругах любит петь этаким стрекозлом, который «нормальные» стихи сочинять не хочет, за это его добропорядочные муравьи ругают: мол, придёт зимушка, состаришься, а тебе ни премий, ни дач в Комарово, ни стипендии - ничего не будет, что обыкновенно трудящиеся мураши имеют, и поделом, нечего было выпендриваться, весело дразнить всех изумрудным и небесным, слюдяным блеском...
Большие глаза у стрекозы. Жадно осматривает она мир и видит его во всём многообразии: от лубочных вояк, испивших самогона в шинке и дохнувших на свои трубки так, что пламя пошло, до иероглифа космодрома, сверкающего в ночи. И всё фасеточные глаза видят по-своему, как говорится, субъективно. Но кто поручится, что общепринятая модель мироустройства - Истина? Программным рассказом Николаева является фасета «Маскарад» - здесь содержится своеобразное кредо автора. Герой рассказа, обыкновенный инженер, видит смысл жизни в маскараде. Всех своих возлюбленных он всерьёз наделяет романтическим ореолом - он видит в них волшебных птиц, жительниц Юпитера, гладиаторш. Но вот друзья уговорили его увидеть женщину такой, какая она есть на самом деле, и сердце бедняги остановилось. Но неужели любовница могла оказаться страшнее, чем другая жуть, описываемая Николаевым? - страшнее, чем охранник, душащий заключённых, или те, кто заставляют детей маршировать, бездумно выполняя любые команды? Нет, но потеря веры в любовь равносильна потери веры в Бога, а идеальная женщина у Николаева есть воплощение божества. Она где-то не на земле находится (хотя на земле персонажи не устают её искать). В реальной жизни один из лирических героев автора разочарован с детства: замечателен рассказ о парнишке, который видит в знакомой девочке идеального слушателя и подружку, а та вдруг хвастается маникюром, сделанным из крылышек золотистых жуков, и мальчика начинает тошнить от этого... На мой взгляд чудесная тема для психологического романа. Великолепный роман можно сделать и из рассказа «Страх на спирту». Сейчас в моде тема клонирования, но я ещё не слышала столь фантастичной идеи, чтобы самого Иисуса Христа воссоздать по кусочку кожи с плащаницы. И что это воссоздание кому-то (например, психически больному учёному) может показаться Вторым Пришествием! Этот рассказ, мне кажется, ясно показывает, что создание клонов вообще - занятие богупротивное.
Одним из лучших психологических рассказов является и рассказ «Двоедушник». В нём появляется идеальная, божественная девушка с пышными каштановыми волосами и золотистыми снами. Герой рассказа двоедушник, одна душа у него злая, она летит ночью к окну девушки и впитывает солнечную энергию её снов, целуя бесконечным поцелуем стекло окна. Вторая душа героя - добрая, она заставляет героя вставать ночью и закрывать форточку, чтобы тот, злой, не прилетел обратно. Вторая душа жалеет девушку с каштановыми волосами...
Весьма «николаевскими» рассказами, на мой взгляд, является «Пластмассовый младенец»… и рассказ о дуэли княжны Лизы и графини Кати. Дуэлянтки друг в друга не попали, а убили друг друга их невидимые кентавры (кентавры, по-видимому, означают артефакт божественного в душе), и княжне и графине приходилось их, мёртвых, таскать на серебряных верёвочках всю жизнь... Как беспощадно и поэтично здесь отображено чувство вины, которое никогда не покидает человека за содеянные злые поступки! Здесь опять поднимается тема божественной женщины, женщины, которую охраняет невидимый кентавр...
Умея столь романтично говорить о женщинах, не стоит, по-моему, сочинять пошлые историйки вроде истории про полярника, который нашёл жену, похожую на пингвиниху и обвалял её в перьях. Автор в таких рассказиках поистине недостоин своего таланта. Хотелось бы, чтобы в дальнейшем Сергей ориентировался на лучшие свои рассказы, как, например, «Охота на сны». «Охоту на сны» я читала ещё до того, как познакомилась с Николаевым, и рассказ мне очень понравился. Я отметила уже тогда, что при чтении возникает доверие к автору, к его фантастическому миру. Интересно проследить, как пересекаются стихи и проза Николаева. Встречается, например, и в стихах, и в прозе золотой волшебный тритон. Увы, в стихах мне он нравится больше. В стихах он, если так можно выразиться, более свободен, космичен. В прозе же он нахлебался спирта и заперт в стеклянной банке. Он выбирается оттуда, обратив в тритона учителя, но лишь для того, чтобы самому обернуться учителем биологии и напиться в стельку. Он несвободен изначально, и чтобы освободить его, Николаеву-прозаику следует сделать над собой некоторое усилие. Кентавры умерли, тритон заперт в банке, Иисус создаётся в лаборатории... Слишком много безнадёжности отражается в фасеточных глазах. Мне бы хотелось, чтобы николаевская проза стала более поэтичной, пока же его тритон временами страдает клаустрофобией, ему слишком страшно и неинтересно жить.
Прозе Николаева, на мой взгляд, необходима ясная сюжетная линия (иначе обилие фантастического чрезмерно усложнит её). Сергей это понимает и пытается создать некий, объединяющий фасеты, простенький сюжет. В начале книжки мы узнаём, что рассказики сочинены неким писателем Патрикеевым (фамилия очевидно образована от Лисы Патрикеевны). Патрикеев пишет рассказы на для славы, а ради забавы и для того, чтобы подкормить духовно обитателей своего хомосапиенсариума. А ещё для того, чтобы дать почитать их своему другу и собутыльнику учителю географии Дикому.
Хомосапиенсариум Патрикеев завёл потому, что «аквариумы сейчас в цене, да и уход за ними нужен». Зато в хомосапиенсариум можно бросать не дафний, а всякую мелочь, дешёвые открытки и листки с рассказами. Патрикеев так и делает, открыв форточку, а потом наблюдает за хомосапиенсами: одни проходят мимо, другие кладут мелочь в карманы, рассматривают открытки, некоторые читают рассказы. Когда хомосапиенсы комкают и бросают листки в грязь, Патрикееву неинтересно, зато, когда одного вдруг разозлил рассказ и тот бросает камень в окно тем, кто за ним наблюдает, Патрикеев гордится – «Проняло»!
В теме хомосапиенсариума использован сильный фантастический приём: проекция маленького на большое. Ясно, что писатель Николаев не может наблюдать за человеческим обществом и объявлять его своим хомосапиенсариумом. Но ведь и Хлебников не мог назначить себя Председателем Земного Шара. Такова форма борьбы крохотного существа против тисков неизбежности, в которые он зажат. Ставят героя фасеты в органах на учёт, а он ставит начальника «на свой учёт». Разве он может этим кого-нибудь напугать? Разве что насмешить. Но и эта форма протеста против произвола окружающей действительности... Но не против определённой системы, а против вообще скучной жизни на скучной планете. Свобода от теневых олигархов, от начальников в кабинетах, от злых случайных прохожих, наконец. Единственное, против чего он не протестует - против бутылок со спиртным и ампул, где содержатся сны... Впрочем, Выход в фасетах есть - он в поэзии, в тяге к Божественному, но едва автор сбивается с этого пути, начинает ёрничать, травить анекдоты с пьяновато-пошлой интонацией, всё пропадает и наступает тьма. Уверена, Николаеву-прозаику нужно в будущем опираться на те вершины, которых он уже достиг - на те страницы фасет, что пронизаны светом.
Отдельно об эссе Сергея Николаева. Я полагаю, что Сергей исследует не столько творчество, сколько самого творца. Поэтому эссе его весьма оригинальны, хоть и не всегда бесспорны. Не вижу ничего крамольного в том, что, исследуя произведения собратьев по перу, Николаев перечисляет имена столпов литературы, на творчество собрата повлиявших. Считаю, современная литература процентов на восемьдесят идёт от литературы же (классический пример - Акунин), и лишь двадцать процентов (хорошо, если так) – от собственного реального и сновидческого опыта. Сказать о самом себе, что я, мол, величина самостоятельная, это всё равно, что математик сообщил бы нам, что не изучал теоремы Пифагора и Лобачевского, а вот сам что-то такое на листочках выводит. Мы все пользуемся уже наработанными поэтическими и философскими формулами, и лишь на основе их можем создать что-то действительно новое.
Николаев пишет статьи интуитивно и, порой, улавливает в характере и творчестве человека пишущего то, что тот в себе не осознаёт и проявит лишь в будущем. Так, никто не говорил, кроме Сергея о том, что мне нравится Толкиен (и как можно было угадать это по моей первой скромной книге стихов?), но, однако, через некоторое время я сочинила свои первые главы продолжения Властелина Колец. Или разговоры Николаева о влиянии на моё творчество сказки о Золушки. Кому-то это может показаться забавным, нелепым, но и здесь полностью угадано: я, выросшая в провинции, при дефиците книг и потрясающей наивности самой эпохи (которой требовался человек с вечным сознанием подростка, дабы у него не возникало сомнения в коммунистических идеалах), обожала романтическую милую сказку. Я ужасно расстроилась, когда вдруг начала расти и выросла очень высокой, и уже не могла отождествлять себя с героиней сказки. А потом я стала взрослой, и сказка вдруг нагнала меня. Тогда у меня болели ноги, я, даже приходя на заседания литераторов, вынуждена была переобуваться в мягкие домашние меховые тапочки. Тут я вспомнила, что у Золушки были больные ножки, и Фея подарила ей меховые туфельки (а не хрустальные, как следует из неверного перевода). И хоть и не с маленькой ножкой, но я почувствовала себя Золушкой.
Так что считаю критические работы Николаева столь же добрыми, внимательными к объекту, о котором он пишет, как и его творчество в целом.
;
№36.
Николай Солохин.
31.10.2001.
ПОД БРЕМЕНЕМ КАТАСТРОФ
Вникая в короткие рассказы Сергея Николаева, невольно ловишь себя на том, что они, несмотря на широкий разброс во времени и пространстве, все вместе обретают некое «мистическое» единство. И создают его не фантазии Патрикеева, писателя, собеседника Дикого - учителя географии, производящего мутную жидкость для внутреннего употребления и единственного слушателя этих сорока фасет, хотя все они, казалось бы, сочинены самим Патрикеевым или записаны им со слов Дикого.
Сквозь «фасеточный» мир нельзя не усмотреть поразительную смелость художника, создающего широкую картину жизни - нечто целое, составленное из осколков. Удивляет в ней всё: и странные, но цельные характеры, нарисованные размашисто и пёстро, и невероятные сцепления невообразимых обстоятельств реальной жизни, превращающих её в нечто виртуальное, мнимое. Создаётся впечатление, что не только писатель Патрикеев угощает вымыслом на всё готового слушателя Дикого, но и автор нарочно стремится эпатировать читателя, ёрничая и издеваясь над ним, внося разлад в его сознание и чувства.
Вместе с тем, после прочтения фасет возникает ощущение, что ты побывал в особом мире, где всё совершается в «единстве» всеобщей катастрофы. Именно это ощущение и заставляет посмотреть на рассказы Сергея Николаева как на нечто целое и значительное, порождённое талантом необыкновенной силы.
Нельзя сказать, что у автора не было предшественников. На ум приходит целый ряд имён: Дж.Джойса с его «Улиссом», Вирджинии Вульф с её «блумсберийцами», Франца Кафки с «Превращением» и «Процессом»; а если обратиться к поэзии, то Томаса Стринза Элиота с его «Бесплодной землёй» и «Полыми людьми»... Да, предшественники были, и объединяло их чувство наступающего хаоса и бессмыслицы - вселенской катастрофы.
Однако Сергей Николаев не является эпигоном, потому что он сумел внести в это «чувство катастрофы» нечто своё, что и обеспечило иное открытие мира в пору вызревших цивилизаций, приносящих благоденствие «золотому миллиарду» и множество невзгод остальной «части» человечества.
Наверное, здесь уместно вспомнить Александра Пушкина, который в «Материалах к «Отрывкам из писем, мыслей и замечаний» (!) писал:
«Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию - такова смелость Шекспира, Dante, Milton'а, Гёте в Фаусте, Молиера в Тартюфе». (1827 г.)
При внимательном чтении фасет (всех сорока!) Сергея Николаева прежде всего нельзя не отметить это очевидное существование плана обширного: по времени, сюжетам, творческой мысли, единству эстетических и художественных средств, используемых автором, чтобы изобразить открытый им мир. Он весь состоит из несуразностей и столкновений, часто не имеющих ни логической, ни жизненной необходимости. Анекдотичность и фантасмагории такой действительности наиболее полно выражают особенности этого мира.
Не случайно открывающий книгу фасет рассказ весь проникнут странностью бытия, в котором писатель Патрикеев, будучи «забран» и отведён «куда следует», беседует в просторном кабинете с человеком, заполняющим анкету.
Наибольшей полноты и ясности происходящего трудно достигнуть при таком объёме рассказа - полстраницы! При этом выясняется, что «писатель - это шестикрылый серафим, первая пара крыльев у него любовь и смерть, вторая - мораль и эстетика, третья - прошлое и будущее; и если иррациональное ему удастся завершить в логическом, тогда произойдёт «выстрел» рассказа, которым он сразит либо читателя, либо самого себя». Установка, скажем, куда более чёткая, чем у незабвенного Анатолия Кашпировского.
И далее последовательно осуществляется вся намеченная программа.
Появляются: «Страх на спирту», «Гомосапиенсариум», учитель географии Дикой, «Император бабочек, стрекоз и жуков», княжна Лиза и графиня Катя, обыкновенный инженер, «Пластмассовый младенец», «Другие мы», «Озорники», «Существа с пустыми глазами», «Змеиный пульс» и, наконец, «Триптих и диптих» - эпохальным содержанием которых становится мутная жидкость с наклейками «Девятый вал» (брага), «Последний день Помпеи» (горилка) и «Сошествие во ад» (самогон). А диптих позабористей: называется «Дикой и Патрикеев».
Таков, значит, конец.
А характеры? Ну где вы ещё найдёте такого писателя Патрикеева? Он и философствует на допросе в психушке, а когда его ставят на учёт, он не теряется - и тоже вполне сознательно ставит допрашивающего на свой учёт. Он смеётся и ёрничает, воспроизводя знакомые сюжеты «со спины» («Обратная сторона Ленина»), открывает хомосапиенсариум, своеобразный террариум за окном, выбрасывая в него через форточку рассказы престранного содержания и наблюдает реакцию хомосапиенсов на этот «подарок» и радуется, что таким образом обходится без… аквариума, который «сейчас в цене, да и уход за ним нужен».
Попутно делает наблюдение над «супернудистами»: «Нудисты чувствуют себя авангардистами по сравнению с обычными людьми. Теперь появляется новое направление - супернудисты, которые чувствуют себя авангардистами по сравнению с обычными нудистами. Разница между ними заключается в том, что супернудисты ходят в туалет совместно - мужчины, и женщины, и дети. Нудисты же считают, что это безнравственно, и всячески борются с ними, а те, в свою очередь, клеймят старое направление ретроградным...» Не слышится ли за всем этим здоровый смех Ф.Рабле?
Нетрудно догадаться, в чём дело: Патрикеев не зря наречён этим именем, он ещё и «фольклорен» (вспомним Лису Патрикеевну!), он и на Салтыкова-Щедрина покоситься поспевает.
В общем, каково время, таковы и герои. Смеха сквозь слёзы от них не добъёшься, но зато и страха у них настоящего нет. Так ведь и обещано: серафим-то шестикрылый, и третья пара крыльев у него - прошлое и будущее. Да, есть будущее, есть!
Можно сказать: «выстрел» из сорока стволов произошёл, а жертв нет. Раньше (древние) говорили: через тернии к звёздам. Нам же уместнее заметить: со звёздами через катастрофы к жизни!
Ведь на земле так хочется жить нормально и сознательно – без катастроф.
;
№37.
Мария Амфилохиева.
30.04.02.
В электронной кн.
ВЗГЛЯД НА «ФАСЕТЫ»
Ох уж этот Сергей Николаев! Только успеваешь привыкнуть к фантастическому миру его поэзии, населённой зверушками и псевдозверушками, как приходится невольно задерживать шаг, чтобы вглядеться в «Фасеты»... «Что это за энтомологические новости?» Что отражается в выпуклых ячейках сверхкоротких рассказов?
Разное отражается. Кое-что уже устаревшее. Впрочем, и возникли некоторые отражения на заре 90-х годов. Неудивительно, что там обнаруживаются и Кырло Мырло, и сын Ленина, ненароком принятый слесарем Василием за воблу и съеденный... Проехали времечки, когда в моде были такие байки. Однако, гораздо больше устойчивых к любому времени сюжетов. С философской горчинкой.
Вот фасета, в которой уволенный из ликвидированного лагеря охранник тоскует по страху. Кайф без него пропал. И даже не повеситься от тоски ему: «И смерть не в радость, коли страху нет!»
А вот престолонаследник Иван Антонович (Иван VI) из шлиссельбургского заточения посылает своих насекомых друзей, чтобы влияли благодатно на ход российской истории, перечеркнувшей его жизнь: «Стрекоза вдруг задела перо императрицы... и задумалась она... и не были казнены 17 беглых крестьян».
Мистика - не мистика, а философы на Востоке утверждают, что «и муравей может быть гонцом». Кто знает?
Не менее мистическая тема - двойничество - отражается в фасетах, где в одной - раздвоение во времени на призрачно-прозрачной грани полуночи, в другой - раздвоение в заоконном пространстве на грани двух снов.
Иронически уклончив психологизм Николаева, когда речь идёт о судьбе карамельных статуй разбитой любви. Он Её - собакам выбросил в ярости, Она Его - до старости за чаем в подругами смакует радуется сладости тающего чувства...
Иногда стрекозиный взор фасетки брошен на земное вовсе из инопланетного пространства. И видит Некто изображение диковинного существа с восемью конечностями, не умея расшифровать надпись: «Христос и воин, наносящий ему удар копьём». Только ли анекдот это о марсианской недогадливости? А может, Христос и ударяющий его впрямь срослись на Земле нашей странной? И копьё - не оружие - трубка соединительная? Общее кровообращение? Странный, по-достоевски щемящий образ, но едва ли кощунственный...
Абсурдность ситуаций, зафиксированных фасетами, вообще временная - для первого взгляда и прочтения. Потом становится если не уютно, то вполне обжито. Наверное, так и живём, только признаться себе в том боимся. «Странное всё-таки существо – человек», особенно если вглядеться фрагментами, иномирными глазами. Право, странное!
И долго можно в задумчивости бродить по хомосапиенсариуму Николаева, заглядывая наугад в окошечки фасеток. Это музеум с объёмными картинами, где за выпуклыми персонажами переднего плана мерещится туманно-акварельная перспектива твоих собственных полураздумий-полуощущений.
И почему-то, как его герои не могут никуда вырваться из странного этого насекомо-гербария, так и сама начинаю ощущать - бьёшься, как бабочка о стекло в ячейке своей жизни, бьёшься... А с той стороны смотрят с любопытством или скучающе неведомые и чуждые существа... Смотрят... А ты бьёшься... Смотрят... Бьёшься... И такая тишина вокруг... А стекло прочное - оно всё выдерживает...
№38.
Мария Амфилохиева
18.03.2016
В электронной книге.
Рецензия на книгу Сергея Николаева «Фасеты»
Книга Сергея Николаева представляет собой некий эксперимент, особенности которого в некоторой степени поясняет выбранное автором название. Если заглянуть в словарь, то можно прочитать следующее: Фасет, фасета: 1. Скошенная боковая грань чего-н. 2. Грань шлифованного камня, хрусталя. 3. Роговица каждого из отдельных глазков, из которых состоит сложный глаз членистоногих. 4. Одна из сторон рассматриваемого объекта.
Итак, слово многозначное, и проза Сергея Николаева также отличается эквилибристской многогранностью. Книга состоит из небольших фрагментов (фасет), каждая из которых является законченной миниатюрой, но эти фрагменты складываются в некое философско-художественное целое. «Фасеты» - произведение ироничное, игровое, построенное на ассоциативных отсылах к русской и зарубежной классике. В нём вдумчивый и внимательный читатель найдёт и элементы сатирического гротеска, и тонкую лирику, и абсурд, и философские изыскания. В ткань повествования замешаны реалии разных веков – от далёкой древности до современности. Фасеты-фрагменты аукаются не только посредством повторяющихся героев, но и в смысловом аспекте. Перед читателем встаёт большое художественное полотно, дающее определённый срез – взгляд автора на мир и на то труднопонимаемое, что я назвала бы русской ментальностью.
«Приходя домой со смены, начальник караула доставал со шкафа две большие океанские раковины и прибинтовывал их к своим ушам. И всё забывалось. Он шёл одновременно на все четыре стороны света и тьмы, во все стороны реальности и времени. Он слушал музыку ночного моря, ветра и звёзд и тишину принцесс и нимф других планет, на которых не принято прибинтовывать к ушам океанские раковины… И лишь еле слышным шелестом доносилась откуда-то мелодия из кинофильма «Цирк»…»
Прочитав хотя бы такой небольшой фрагмент, приходишь к выводу, что книга привлечет к себе внимание вдумчивой читательской аудитории. Она заставит многое вспомнить и о многом задуматься.
;
№39.
Виктор Кречетов.
Из Энц. словаря «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век». 2011.
***
…Критики отмечают в его тв-ве «анархо-фантастические ноты» и «фантасмогоричность» (Миронов Р.), «гротеск, злой шарж, натуралистические выписанные галлюцинации» (Муриков Г.) Н. – принципиальный и крайний авангардист в совр. петербургск. поэзии. А.Ахматов называет его «Волшебником Изумрудного Города»: «На сегодняшний день Сергей Николаев – лучший и самый интересный из всех известных мне поэтов авангардного направления. Его пещеры находятся на стадии постоянного углубления и расширения. Красота тропов, сталактитами свисаюших со сводов его стихов, поистине завораживает. А сам поэт – король этого подземного царства…» (Питерbook Плюс. 1999. №6, июн.). К сказочным образам обращается для характеристики тв-ва Н. поэт А.Иванен: «Сергей Николаев в своём творчестве отражает хаос и многомерность современной жизни, когда сатана и дьявол пытаются войти в храм господний… Поэт находится на ковре любви, летяшем неизвестно куда…» (В кн. Николаев С. «Вольный крест». СПб., 1999). «Редко у какого поэта собирается столько героев на площади небольшого стихотворения. Каждое поэтическое произведение Николаева – это маленькая театральная постановка; иногда – весёлая клоунада, иногда – лирич. драма, иногда – сатирич. гротеск…» (Краснов Б. Всеволожские вести. 1997, 21 окт.)
Стихи Н. рациональны и, бесспорно, всегда обусловлены творч. программой автора, его обшей культурой, его петербургским обликом. «Особый, петербургский склад ума и души – или, как теперь принято говрить, менталитет – это одновременно и стержень, ось, вокруг вращается вселенная русской культуры. Так или иначе, он находит выражение в творчестве всех подлинно «петербургских» поэтов, но бывает, что автор сознательно ориентирует себя на духовный образ великого «города-призрака». Таков Сергей Николаев. Его поэзия фантасмагорична не только из-за особенностей авторского дарования, но и, так сказать, принципиально. В силу ясной и обдуманной творческой установки…» (Муриков Г. Лит. Петербург. 1998. №5).
По поводу кн. Н. «Царь в голове» Е.Кульбуш писала: «Основная суть поэзии автора – сочетаемое несочетаемого: «Саркофаг» - наиболее зримое определение покоя, неподвижности и «Карусель» - апредмет, определяющий легкомысленность и движение. Именно это сцепление разнозаряженных образов и создаёт тот энергетический разряд, который столь сильно воздействует на читателя… Истинных же высот поэзия Сергея Николаева достигает в тех случаях, когда противопоставления переходят во внутренний план и обращаются к внутреннему опыту поколения современников автора… Прекрасная Дама Классическая Поэзия осеняет своей улыбкой короля эпатажа и профоппозиционера… Именно в русском характере, в русской ментальности находит автор благодатную почву для своих поэтических исканий. Та самая русская противоречивость, нигилизм, творческое устремление ввысь и самоотречение на новом уровне осмысливается вт поэзии С.Николаева… Итак, кто же он, где же он, есть ли он, этот самый «Цари в голове» поэзии Сергея Николаева? Ответ – и есть и нет. Царь в голове поэта – сам поэт!.. Поэт, не страшась заглянуть за грань разума и абсурда, гармонии и хаоса, просит у царя в голове семь воль и получает от самого себя же во много раз больше возможностей и шансов творить, пробовать, создавать новую поэзию, новую эстетику, новый образный мир…» (В кн.: Весь Сергей Николаев. СПб., 2005).
Поиск содержания, поиск формы, стремление во что бы то ни стало быть непохожим – свойственно Н. Движение – его постоянное качество. Но в этом есть и «за» и «против». «За» - потому, что всегда что-то новое, «против» - потому, что движение к этому новому идёт от неудовлетворённости тем, что есть. Приём эта неудовлетворённость вполне обоснована. И она присуща, конечно, не только самому поэту, но и его читателю, критику. И словно бы именно эта неудовлетворённость подталкивает Н. к поиску всё новых форм диалога с миром: «Хоккототемы» (1999), «Хоккототемы – II» Западные славяне (2005), «Хоккомедальоны – II» Восточные славяне (2005). Наконец, Н. переходит к сверхкоротким рассказам, объединённым в кн. «Фасеты» (2005). «Рассказы-фасеты Сергея Николаева цепляются друг за друга словно маленькие крылатые вагончики и грохочут по рельсам фантазии» (Толмачёва Г.) «Вникая в короткие рассказы Сергея Николаева, невольно ловишь себя на том, что они, несмотря на широкий разброс во времени и пространстве, все вместе обретают некое «мистическое» единство… Сквозь «фасеточный мир» нельзя не усмотреть поразительную смелость художника, создающего широкую картину жизни – нечто целое, составленное из осколков. Удивляет в ней всё: и старнные, но цельные характеры, нарисованные размашисто и пёстро, и невероятные сцепления невообразимых обстоятельств реальной жизни, превращающих её в нечто виртуальное, мнимое… Вместе с тем, после прочтения фасет возникает ощущение того, что побывал в особом мире, где всё совершается в «единстве» всеобще катастрофы. Именно это ощущение и заставляет посмотреть на рассказы Сергея Николаева как на нечто целое и значительное…»
В 2005 Н. выпускает полное собрание своих сочинений на компакт-диске, включая туда написанное по случаю и специально для этого отзывы о своём тв-ве. Это итоговое издание охватывает четверть века творч. работы Н. Но в целом творчество поэта остаётся пока не вписанным в общую картину петербургской поэзии посл. четверти ХХ века. Эту работу предстоит ещё проделать критике.
;
Содержание
1. Михаил Кузьмин. Равновесие абсурда или постмодернизм Сергея Николаева.
2. Руслан Миронов. ***
3. Руслан Миронов. ***
4. Анатолий Иванен. На ковре любви, летящем неизвестно куда.
5. Борис Краснов. Поэтический театр Сергея Николаева. Борис Краснов
6. Алексей Ахматов. Поговорим о другой ноге... (Отрывок из рецензии).
7. Алексей Ахматов. Волшебник Изумрудного Города
8. Галина Толмачёва. Ихтиандр в море сновидений.
9. Геннадий Муриков. Мучительный процесс алхимической возгонки. (Сергей Николаев: вчера и сегодня).
10. Геннадий Муриков. Петербургский прорыв. Отрывок.
11. Анатолий Пикач. Зверь эксцентризма и его укротитель в одном лице.
12. Анатолий Пикач. «Лишь бы вернуть тот небесный свет…»
13. Владимир Нестеровский. Герметичность.
14. Глеб Горбовский. Заселённый мечтами.
15. Галина Толмачёва. «Но я абракадаброй танцевал…». Сергей Николаев. «Хоккототемы». Графика. Трёхстишия. СПб., 1999.
16. Неизвестный автор (возможно, Дмитрий Кузьмин). Николаев Сергей. Хоккототемы.
17. Тимофей Греков. А книга с картинками упала на лапу Азора… Вот лаю-то было…
18. Тимофей Греков. День начинается бумажный…
19. Мария Амфилохиева. Шестиглазый Фантокрыл. Над страницами книги Сергея Николаева «Зомби Сената и Синода».
20. Мария Амфилохиева. ***
21. Александр Бушкин. Выклики настоящего.
22. Николай Коняев. Музыка мезозоя.
23. Нина Будылина. Карнавал в стеклянных масках. Сергей Николаев. Кн. стихов: «Мутанты», СПб., 1994; «Зомби Сената и Синода», СПб., 1996; «Вольный Крест», СПб., 1999; «Хоккототемы», СПб., 1999; «Царь в голове», СПб., 2000.
24. Николай Солохин. Поэтическое ускорение.
25. Николай Солохин. Поэтическое новоселье.
26. Владимир Глушков. Слово о поэте.
27. Маргарита Щёлкунова. Рецензия на стихи С.Николаева.
28. Владимир Морозов. Из «Галереи современных поэтов».
29. Дмитрий Кириллов. Очки золотых фантазий. (Несколько слов о поэзии Сергея Николаева).
30. Лев Аннинский. Отзыв на эссе студента 4 курса Александра Бушкина «Выклики настоящего».
31. Анатолий Пикач. Непомерный дар или мировиденье Сергея Николаева.
32. Екатерина Кульбуш. Некоторые мысли по прочтении книги Сергея Николаева «Царь в голове», СПб., 2000.
33. Екатерина Кульбуш. ***
34. Александр Михайлов. Поэзия на грани двух миров. (Исследование о стихах Сергея Николаева).
35. Галина Толмачёва. Страхи Золотого Тритона.
36. Николай Солохин. Под бременем катастроф.
37. Мария Амфилохиева. Взгляд на «Фасеты».
38. Мария Амфилохиева. Рецензия на книгу Сергея Николаева "Фасеты".
39. Виктор Кречетов. ***
;
Эссе о Сергее Николаеве. 2010
© Copyright: Сергей Николаев Сп России, 2016
Свидетельство о публикации №116012606426
Свидетельство о публикации №116012606426
Рецензии