Поцелуй Персефоны, ч 1

 
Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   О портале   Ваша страница   Кабинет автора


Юрий Горбачев


ПОЦЕЛУЙ ПЕРСЕФОНЫ****
роман

Всем, с кем довелось коротать наше время, с любовью и состраданием.

«Это состояние, которое было бы правильно назвать инфрафизическим прорывом психики, крайне мучительно и по большей части насыщено чувством своеобразного ужаса.»
«Роза мира», Даниил Андреев

Часть первая. Сенсации продаются по дешёвке
Глава 1. Осколки
«…Отдельные пылкие натуры пользуются вместо телескопа калейдоскопом при изучении всяческого рода жизненных явлений.»
 «Три самозванца», Артур Мейчен

Может ли такая вполне безобидная вещь, как детский калейдоскоп, стать существенной и неотъемлемой деталью орудия убийства? Прицелом, глядя сквозь который ищущий чего-то, изумлённый пестротой красок и симметричных узоров глаз ребенка должен, в конце концов, стать хладнокровно измеряющим последние миллиметры между жизнью и смертью зраком киллера? С некоторых пор это оружие странной конструкции возникает в моём воображении. Я не могу избавиться от ощущения, что всё происходящее с нами вершится по воле Мальчика, который крутит в руках незамысловатую игрушку, любуясь тем, во что составляются засыпанные в неё разноцветные осколки. От ещё недавно забавлявшегося таким образом Мальчика до профессионального убийцы не столь уж длинная дистанция; крутившему калейдоскоп пятилетнему ребенку пятнадцатилетней давности стоило окунуться в одно из чеченских мочилов, пострелять из снайперской винтовки по живым мишеням, чтобы затем, оставшись безработным, переродиться в монстра, добывающего средства на пропитание стрельбой по двуногим.
Среди заглоченных подземкой эти двое по какой-то случайности оказались рядом. Два человеческих существа, оставляющие в беспрерывном скольжении по сетчатке «глазных яблок» лиц, фигур и цветовых пятен нечто вроде мало чем выделяющихся из общего потока двух вспышек. Два стёклышка в вечно движущемся, вращаемом чьей-то неугомонной рукой калейдоскопе. Два хрупких осколка.

Дребезжащий звук его гитары ещё более усиливает ощущение того, что жизнь дала трещину и со звоном рушится под ноги куда-то спешащего люда. Запахи, исходящие от её роз, хризантем и гвоздик, конечно, несколько скрашивают ощущение дискомфорта от леденящего сквозняка, струёй сырости врывающегося в реактивную турбину подземного перехода, но не настолько, чтобы ощутить себя в тропическом раю, в шезлонге под пальмою с плещущимся у ног морем, из которого выползают на берег медлительные крабы и неуклюжие черепахи. Здесь-то жизнь отнюдь не ползёт, а спешит, торопится, движется, увлекаемая неумолимым потоком. Что ни подъезжающая к платформе внизу электричка — прилив, что ни отъезжающая — отлив. Тащит так, что, того и гляди, уронит. А быть затоптанным — не самая весёлая перспектива. Так что, будь добр, держись на ногах, ощути трение между подошвами штиблет и скользкой поверхностью, цепляйся за песок неуклюжими клешнями членистоногого, не то сшибёт накатившей волной и утянет в глубину зева, протащив сквозь ознобные нервюры временных барьеров, очнувшись по ту сторону которых, ты обнаружишь себя в драной хламиде, подпоясанной пеньковой верёвкой. И разве это не радость — зависая над пропастью времен, ощущать себя скалолазом, удерживающимся там, где тебе хочется находиться в этот момент, да ещё и протягивающим руку за экзотическим цветком поднебесья — эдельвейсом? Впрочем, так ли велико ликование удержавшегося? Ведь даже если ты каким-то чудом зависнешь в неизбежном падении на полпути, то окажешься всего лишь Орфеем в джинсиках с гитарой, чьи струны натёрли мозоли на пальцах и чья  глотка, хрипящая песенку про Меч, Змея Подземелья и Рыцаря, жаждет бургундского. Отмеряемое периодическими падениями на заношенный тряпичный чехол монетками время не сможет удержать тебя меж своих зубчатых шестерёнок. Пёс хриплых псалмов, ты всё равно соскользнёшь с зубчиков, пружинок и анкеров в своё прошловековье, по скользкому жёлобу скатываясь в адище, где персонажи всех времен перемешались, как стёклышки в детском калейдоскопе. И вот уже брошенная на чехол «бумажка» — превращается в вырванный из тома чернокнижника лист инкунабулы, на котором не прочесть каббалистических знаков, как и не увидеть обозначаемой планету Гелению точки на недопереваренном обрывке звёздной карты, выблеванной пришельцем, так и не сумевшим наладить контакта с землянами. Так что опять вместо желанного знания — ускользающая тайна и неопределённость. Увы.
Почему всё произошло именно так, а не иначе и откуда они пришли? Всё это так и останется областью непознанного. Подобно оптическому прицелу снайпера, микроскоп вглядывается вглубь материи. Молекулы, атомы, кварки, электроны, нейтрино, а дальше-то что? Отупляющая пустота с блуждающими в ней торсионными завихрениями? Разбухшая до размеров телескопа Пулковской обсерватории картонная трубка наставлена в ночное небо — планеты, звёзды, галактики, белые и красные карлики, квазары, пульсары и чёрные дыры складываются в  забавляющие нас узоры, но, разглядывая их,  получим ли мы ответ — откуда они придут, чтобы полностью изменить происходящее с нами? И каков он будет, этот приход? А, может быть, он уже состоялся? И длится поныне? И первого разведчика оттуда просто приняли не за того? Его, свободно шляющегося поперёк временных коридоров, в XV веке признали за чёрта, в XVIII — за шарлатана-алхимика; в России 1980 года его вычислили как диссидента и упрятали в психушку. Если не подвалы инквизиции, так дурдом. Так-то!
 
Входя в метро, я шарил в кармане джинсов в поисках мелочи. Я перебирал в кармане монетки, словно сортируя в памяти фрагменты «Осколков». Эти, каждодневно записываемые мною бессвязные отрывки доставляли мне много беспокойства. Они приходили совершенно неожиданно, заставая меня врасплох, проявляясь на сетчатке глаз, словно они содержались в виде неведомого мне кода внутри микроскопических «колбочек» и «палочек» на глазном дне, и лишь при входе в подземку эта закодированная на молекулярном уровне информация начинала давать о себе знать. Шагая по ступенькам, опуская жетон в щель монетоприёмника, двигаясь вниз на эскалаторе, садясь в электричку, я знал, что сейчас начнётся. И это начиналось. Раньше или позже, но всегда и с неумолимым постоянством. Потом оставалось только записать переданный текст.

Спускаясь по ступенькам перехода, я неизбежно натыкался на гитариста. Рядом с ним всегда кто-нибудь стоял, восхищаясь беганьем пальцев, блаженно подпевая, умильно слушая и даже притопывая ботинком. Возле гитариста притормаживали и пьяненькие стареющие юноши, заказывающие «вальс-бостон», и совсем молодые, балдеющие от агрессивного буги. Глядя на гитариста, я видел в конце временного коридора златовласого юношу-певца. Того самого, что, натянув на рога бычьего черепа сушёные воловьи жилы, бесстрашно нырнул за тенью Эвридики в земную щель, где булькало, урчало и кипело.

Я останавливался, чтобы бросить на чехол монету. Металлический кружок с отчеканенным на нём ликом первого в мире космонавта  отклонялся от первоначальной траектории и, кувыркаясь, исчезал в открывшейся сбоку от сосредоточенного музыканта пульсирующей дыре. Через неё и был виден златокудрый арфист. Певец водил дланью по жилам. Под лобовой костью бычьего черепа гудело, отзываясь до самых кончиков рогов. Гул нарастал, прокатываясь по туннелям. В тёмной пещере вспыхивало сияние, царь и царица слушали, как завороженные — и меня уже уносило в чреве стеклянно-металлического, опутанного электрическими молниями Змея Подземелья, способного пронзать насквозь временные переборки, за пределами которых я мог ощутить себя самим собой, слившись с тем златовласым юношей-арфистом и понять: в первом, пережитом мной варианте неотвратимой судьбы, всё было куда лучше, чем в последующих, сильно смахивающих на вереницу пародий, дублях! По крайней мере, бородатый дядька Аид и дородная Персефона принимали тебя гораздо приветливее, чем вездесуще- всесведущий иезуит и келарь в качестве его подружки, до стеклянности безмозглые граф и графиня, желавшие обрести пузырёк с эликсиром молодости, начальник колымского лагеря и его дебелая жёнушка или главврач психиатрической лечебницы с юной санитаркой, помешанной на том, что она — реинкарнация Евы Браун. Царственная античная парочка без каких-либо проволочек выдала тебе тень Эвридики: бери, ежели по силам эта ноша, если, пока ночь и дремлет Змей Подземелья, ты дотащишь её до первой обутой в мрамор храмоподобной станции! Если, не испепелившись на контактном рельсе, успеешь вытащить её из ямины на перрон, а потом, как невесту на руках — к столу, уставленному питием и закусками, по ступеням, по ступеням — вверх, чтобы под крики «Горько!» впиться в оттаивающие губы. Учти: эскалаторы, на одном из которых вы могли бы вознестись, не прилагая особых усилий, в это время отключены, так что придётся тащить, потея! А вырвешься на свет зевесов — там цветы на лужайке, словно созданные для венков на головах дев-вакханок на празднестве Диониса! И «Горько!» на самом деле означает: сладко. И лукавые фавны кружатся в танце. И весь мир — цветочная поляна! Пестики-бамперы. Тычинки-фары. Лепестки-дверцы авто. Асфальтовые стебельки. Просеки фонарных столбов. Чащобы дворов, переулков, подъездов, соты лестничных площадок; бензиновые запахи цветов цивилизации и жужжание автомобильных пчёл. И разве может в этом разымаемом на тысячи осколков, звуков, запахов, смыслов пространстве уцелеть, не овеществившись и не отвердев, бесплотная тень?

Всё это дремало в глубинах твоего либидо, пока ты не соорудил над его безднами что-то вроде космодрома или причала, чтобы отплывать в его манящие, зияющие бездны с последними склянками жёлтой субмарины. Отчаливай, погружайся, стартуй, да найдешь ли ты там, в своём прошловековье, хоть кого-то из ряженых в доспехи, камзолы или эллинские туники? Там пусто, как в морской раковине, из которой вытекло её содержимое! И только шум прошлого — как шум моря, если поднести спиралевидную штуковину к уху. Когда-то ты подобрал её на кипрском побережье, просверлил дырочку скраешку, продёрнул шнурок, залил в неё чернил, выжатых из растущих на коровьем навозе, выделяющих фиолетовую слизь грибов и, заткнув излюбленное раками-отшельниками убежище мхом, подвесил на пояс рядом с баклагой для воды и сумой для краюхи хлеба. Тогда ты странствовал в толпе пилигримов. Твой путь лежал в Иерусалим, а в деревеньке, в долине за замковым рвом с пяльцами у окна осталась ждать твоего возвращения льноволосая девушка. А теперь? В каких пыльных шляхах Млечного Пути заплутал ты, и на какую перенёсся планету?

В свете неоновых трубок, отблесках витрин ресторанов и казино образы затворниц над вышивками, маячивших в стрельчатых окнах замков, перевоплотились в фурий с бледно-голубоватыми лицами вампирш, а паладины, водружавшие на головы шлемы с султанами во имя прекрасных дам, — в персонажей залихватских вестернов, ловцов приключений на час, ощущающих себя шариком, брошенным в рулетку мимолетных удовольствий.

Но здесь, в нижней части городского вертепа, подобно никуда не исчезнувшей тени Эвридики, властвовала цветочница, всегда держащая в одной руке букет, в другой — дешёвенький бестселлер, который она умудрялась читать в этой кутерьме. Так вот однажды обернулся он на её оклик — и она материализовалась в гигантском соленоиде-ускорителе подземки.
Я делал шаг в направлении стеклянных створок. Цветочница отрывалась от чтива и, протянув мне розу, говорила, понимающе улыбаясь:
— Мужчина! Цветок для вашей девушки!
Какая там девушка! Та, что, состарившись в ожидании, превратившись в сморщенную седовласую старуху, давно истлела под поросшим незабудками могильным холмиком за деревней у подножия замковых руин? Но как было не поддаться на незамысловатую рекламу?! Даже если на тот момент у меня не было никакой девушки, я покупал цветок, чтобы вручить его любой из годящихся на эту роль; тут же — на ступеньках эскалатора, в вагоне электрички или по пути на пресс-конференцию. И хотя я был не из тех, кто, соря деньгами, отхватывает букетище потолще, чтобы в сомнамбулическом трансе устремиться куда-то наверх, туда, где тротуары вдоль и поперёк исхожены нескончаемой колготочно-туфельной сороконожкой, я покупал цветы, невольно приобщаясь к непрерывному карнавалу с непременными масками Рыцаря и Прекрасной Дамы. Казалось, этот поток мог в любой момент утащить и саму цветочницу, чтобы закружить, завертеть налетевшим откуда ни возьмись торсионным вихрем и отшвырнуть от сосредоточенно бренчащего по струнам гитариста, но она чудом продолжала оставаться на прежнем месте.

Я входил в вагон электрички. Металлический голос предупреждал о том, что двери закрываются, и сообщал название следующей станции. Поезд трогался. В отражениях стёкол мчащегося вагона можно было видеть и себя, и стоящую рядом задумчивую женщину, и пенсионера в очках на носу-клюве, и стриженного под «ноль» плечистого паренька. Поезд разгонялся, и в заоконном мелькании неровностей стен и оснастки туннеля чудились текучие, переменчивые лики. Сквозь каждое лицо просвечивало готовое вот-вот прорваться наружу другое. Никель поручней и искусственный свет. Запах озона на контактах. Гул и жужжание от трения брюха Змея Подземелья о его чудовищную нору, где он движется, катясь по бриллиантам и самоцветам электрических искр. Разгоны, подобные взлётам. Остановки, подобные провалам в воздушные ямы. Всё это придавало поездкам в метро какой-то особый смысл скольжения на грани реального и ирреального.

Теорию о подземелье метрополитена, выстреливающем персонажами всех веков в наше время я, кажется, услышал впервые от отца Святополка, в 1992-м рукоположенного в православные священники из вузовских преподавателей. Впрочем, к тому времени эта легенда уже бытовала в виде фольклора. Её пересказывали машинисты электричек и дежурные милиционеры, ею бредили нищие на ступеньках метро и панки, попивающие пивко на газоне возле колизеевых колонн оперного театра. С тех пор, как за бросившейся на рельсы обкуренной девицей, пытаясь спасти её, в ту же яму спрыгнул средних лет мужчина и они аннигилировали, замкнувшись на высокое напряжение, машинисты то и дело видели, как перед несущимся на всей скорости головным вагоном возникали светящиеся сущности. Кому-то мерещился монах в рясе, кому-то — рыцарь, кому-то — похожий на олимпийского бегуна юноша с арфой в руках. Все эти сгущающиеся в витающем пепельном облачке персонажи непременно за кем-то гнались. Монах — за голой, долговолосой девкой, рыцарь — за прекрасной дамой в декольтированном панье, арфист — за пастушкой в тунике. Старушки толковали о чудесных исцелениях от рака тех, к кому прикасались призрачные плазмоиды, когда они, проникнув сквозь металл и стекло, влетали в вагоны или выскакивали на перрон, смешиваясь с толпой. Бесплодные молодухи беременели, стоило им столкнуться с блуждающим по подземелью серебристым шаром и возникающим из него ухмыляющимся хлыщом в кафтане, туфлях с золотыми пряжками, тростью в руке и косицею на затылке. Отец Святополк утверждал, что во время строительства метрополитена проходчики потревожили могилу захороненного в екатерининские времена в тайге, на месте впадения речки Каменки в Обь ссыльно-опального масона-иллюмината, вот неупокоенный дух и напускает морочь. Что, мол, и в суициде девицы, и в исчезновении мужчины тридцати пяти лет, числившегося репортёром популярной газеты, повинен тот же злокозненный иллюминат. Говорил о. Святополк что-то не совсем связное и о Чёртовом городище, и о раскольниках-скрытниках, когда-то поселившихся в устье речки Каменки, куда они пришли с Алтая, где выполняли священную миссию.
В интервью газете «Городские слухи», где я в то время подвизался на репортёрской ниве, о. Святополк побожился отыскать масонские кости и раскольничьи норы. Кое-как уместившаяся на развороте пятничной «толстушки» проповедь с размышлениями, откуда есть-пошёл наш город, вызвала горячий отклик мистически настроенной общественности. Всех заинтересовала возможность соединения подземными переходами Ключ-Камышенского плато с пещерами Алтая и даже Тибета. Старообрядческая легенда об апокалиптическом Подземном Змее, который рано или поздно должен явить себя миру, вызвала бурю откликов. Для скорейшего искоренения порчи посыпались предложения от лозоходов, экстрасенсов и эзотериков-психотерапевтов. Советовали вскрыть могилы путейца Тихомирова, эксгумировать железнодорожника Гарина-Михайловского, подвергнуть ревизии останки космиста Кондратюка-Шаргея, произвести молебен над прахом эклектика Крячкова и даже пошукать в братской могиле жертв колчаковщины под монументальной рукой с факелом. Это были вполне бредовые предложения, которых ни мэр, ни губернатор, ни городское, ни областное законодательные собрания, ни даже редактор «Городских слухов» Давид Петрович Анчоусов никогда бы не одобрили. Пытались было отыскать тех двоих, чьи истаивающие до скелетов тела видели на рельсах оцепеневшие от ужаса пассажиры метрополитена в час пик. Но как только достоянием гласности стало то, что исчезнувший был журналистом, мистически настроенная общественность углядела в происшедшем кару, посланную свыше. Тем более что, судя по фотографии на обгоревшем, завалившемся между шпалами удостоверении, которое извлекли оттуда специальными щипцами, и она была представительницей второй древнейшей. Этот феноменальный и до конца неясный случай мне довелось описать в небольшой заметке «Смерть на рельсах». Поэтому и я с самого начала имел к нему причастность. Но знал ли я, что, подобно Олдрину и Шепарду, заброшенным на Луну по формулам, высчитанным строителем элеваторов Кондратюком-Шаргеем, мне выпадет стать одним из первых скитальцев во времени, вполне возможно, осуществившим мечты и Кондратюка, и Крячкова, и некого секретаря обкома одновременно! Ведь геометрия подземки Центросибирска во многом определялась этими необыкновенно деятельными людьми. Один их них рвался к звездам, другой был весь во власти гравитации, третий способствовал созданию одетого в мрамор подземелья.

В какой-то мере она, эта геометрия, как мне казалось вначале, влияла и на появление обрывочных текстов моих «Осколков». Частенько, приходя домой, я тут же садился за компьютер и записывал бессвязные, пришедшие ко мне в виде метафор и образов текстовые фрагменты. То же самое делал я и входя в кабинет редакции. И пока все были на летучке, я «скачивал» переданное мне кем-то сообщение, стуча по клавиатуре. Порой по пути от метро до дома или до работы я наговаривал «Осколки» на диктофон.


Глава 2. Цензор-соглядатай
«...Но всё это ничто по сравнению с охотой на человека, а именно её мне и удалось мельком увидеть сегодня вечером.»
 «Три самозванца», Артур Мейчен


Сколько раз, проходя мимо унылого гитариста Гены, бросал я монеты на тряпичный чехол, в котором приносил он в метро свою «кифару»! А у его соседки Светы в нескончаемом ряду цветочниц — и именно у нее — покупал и розы для подружки, и гвоздики на похороны. С некоторых пор я повадился посещать проводы в последний путь «заказанных». Это была моя коронная тема, мне нужно было набирать фактуру для репортажа на первую полосу. Чтобы усыпить бдительность горюющих вдов и корешей-«братьев» убиенного мафиози, я обряжался в чёрное, прихватывал букетик, мимикрировал под скорбящего друга детства убиенного и, миновав кордоны из «Лэнд Крузеров», «БМВ» и «Ауди», прорывался к пластмассовому гробу, чтобы уложить поверх лаковых туфель носатого покойника комбинацию из чётного числа стеблей и бутонов. В итоге «Городские слухи» пестрели заголовками «Чартер на тот свет», «Ещё одна жертва киллеризма», «Мелодия для флейты с оптическим прицелом»…

В ту пору меня и посетило неотвязное ощущение: кто-то из подоспевших, как и я, на панихиду и кладущих в гроб цветы — тот самый снайпер, в силу причудливых метаморфоз подсознания материализовавшийся в убийцу по заказу из бесплотного Мальчика, Играющего с Калейдоскопом. А он должен был явиться, этот, такой же, как я, скиталец по временным коридорам, с той же неумолимостью, как оснащенное жалом и хитиновыми челюстями насекомое неизбежно образуется из непостижимого перерождения кокона в гусеницу, а из мягкотелого червя-пожирателя зелени — в твёрдую куколку, чтобы потом уже обрести свой законченный, пригодный для полёта вид. С некоторых пор я ощущал с этим существом неразрывную связь. Оно стало моим alter ego. Что-то жутковатое было в том, что я исполнял роль тени, отбрасываемой его вездесущей, невидимой фигурой, порой и в самом деле представлявшейся мне чем-то вроде насекомоподобной, умеющей менять лики и становиться прозрачно-призрачной твари. Без этой приходящей из ниоткуда, наносящей удар и исчезающей неуловимой сущности не было бы репортажа на первой полосе, подписанного псевдонимом Георгий Кругов.
С таким же успехом я мог подписаться названием любой другой геометрической фигуры, на самом же деле моя, выведенная каллиграфическим почерком в университетском дипломе, фамилия — Крыж, а зовут меня Иваном. Угораздило же! Георгий Кругов всё же куда больше соответствует сути жанра. Что такое детективное расследование, как не блуждание по кругу в попытке разорвать его изначальную порочность власти логоса? Да и какой денди-детективщик с фамилией Крыж, да ещё по имени Иван?! Несолидно. Неосновательно. Куце. К тому же псевдоним нужен был мне, как бойцу — бронежилет.
Кто знает, что у него, моего безымянного героя, на уме? А вдруг ему взбредёт в голову хотя бы ради спортивного интереса и меня отправить в Вальхаллу, где, распевая скальдические висы, братки пьют мухоморовку на вечном пиру за облачным столом с бородатым Одином? А так хоть какое-то прикрытие. Хотя я вполне трезво отдавал себе отчёт: стоило злоумышленнику набрать любой телефонный номер редакции, как он тут же узнал бы, кто такой этот самый Георгий Кругов. Девочки-болтушки из отдела «Всякое-разное» не то что не умели держать язык за зубами — у них были все резоны сдать меня с потрохами первому попавшемуся живодёру. Ведь я мало того, что был неосторожен на слово во время летучек и, когда до меня доходила очередь дежурного по номеру- обозревателя - рецензента, позволял себе колкости в адрес редакционных  акулесс пера, я смел оседлать харизму криминального репортёра, и моя мрачная слава, шатающаяся по редакционным  коридорам в долгополом пальто , шляпе, чёрных очках  и штиблетах –скороходах, кажущих блескучие носки из – под педантично отутюженных штанин, была для них сущим оскорблением. А между тем страх, порождаемый застрявшей в трупе заказанного пулей, делал свое дело, и я — разносчик вирусов ужаса — был таким же, как и все подобные мне, трепещущим листком на кроне дерева, по стволу которого был нанесён гулкий удар каменным топором Тора.

— А звонков-то телефонных! Звонков! — радовался, как ребенок, Давид Петрович Анчоусов, отечески трепля меня по плечу. — Твой репортаж об убийстве этого мафиози просто всколыхнул общественность! Да и написал-то ты о нём со слезой. Оказывается, он сочинял стишки! Ха! Молодец! (Не совсем понятно было, кто молодец — я или убиенный. Тем более, что я тоже грешил сочинением стишков.) Очень трогательно! Читатель обливается слезами! А для поднятия тиража это весьма полезно. (Этим поднятием тиража Анчоусов был озабочен, как импотент — едва заметными шевелениями безнадёжно обмякшего потушириночного существа.) Вот только на планёрки не ходить — нехорошо! Всё-таки услышать мнение коллег тоже важно, каким бы ты ни был стилистом! В общем, давай больше не опаздывай на летучки. А по заказным убийствам продолжай работать — это у тебя хорошо выходит и должно повлиять на покупаемость...

Он скалился пластмассовыми зубами. Это означало — Анчоусов в духе.
Но я не мог разделить его безмерной радости. Меня абсолютно не интересовали тираж и покупаемость. Мне до балды было мнение коллег. Они как-то не врубались в суть происходящего. Они не понимали, что отныне между ним и мной установлена такая же мистическая связь, как между инь и ян в даосизме. И хотя я не шибко рубил в науке застывших в медитации самураев,  чувствовал: из обычной редакционной гусеницы перерождаюсь в нечто иное, самому мне непривычное. Я ещё не осознавал до конца, что со мной происходит, но предчувствовал неожиданные метаморфозы. Воодушевляться ростом тиража и беспрерывно верещавшим телефоном я не имел достаточных оснований ещё и потому, что среди звонящих мог оказаться он. И от одной этой мысли становилось неуютно. Я, конечно, не подавал виду, изображая перед девочками залихватского ковбоя, в то время как они обмирали над строками моей «чернухи». Фотоснимки Димы Шустрова (он сопровождал меня на выездах, как плащ — Мефистофеля) дополняли мрачный эффект. С Шустровым-то мы и мотались на происшествия. Прихватив кофр с аппаратурой, он бывал при мне в качестве фотоглаза. Для таких поездок нам предоставлялась заезженная редакционная «Волга» с продавленными сиденьями, помятой дверцей и «солнышком» трещин на лобовом стекле; на этой колымаге мы и устремлялись к месту совершения преступления, чтобы запечатлеть обстановку и на фотоплёнку, и в слове. Понятно, что появись Дима Шустров на похоронах в открытую, его камере вмиг бы свернули хобот, но он умудрялся сохранять инкогнито. Запечатлевая с помощью своего фото-обреза скорбные процессии из подъездных окон, из-за ларьков, гаражей, из окна редакционной машины, водила которой — Коля Анчаров — был лихим казаком с северокавказским прошлым, наш фотокаскадёр потрясал публику неожиданными ракурсами. То мэр над гробом уголовного авторитета. То губернатор на краю могилы павшего в мафиозных битвах коррупционера. Во время этих выездов мы рисковали попасть в поле зрения непредсказуемой братвы. Мой нашпигованный адреналином спинной мозг был настороже, сознание молотило в автоматическом режиме, подсознание чего-то ждало. Да чего там- у этого библиотечного очкарика, окопавшегося в уютном гнёздышке между моим гипоталамусом  и  затылочной, помнящей подзатыльники детства частью  вместилища бродячих сюжетов, поджилки тряслись  и , если бы,  в тиши книгохранилища с полки грохнулся на темечко кирпич тома Канта-он как пить дать надул бы в штаны, а то бы и обделался по полной.  Но этого всё же не случилось:  ни один из обладателей беспрерывно интересовавшихся мною по телефону голосов, чего бы я ни писал, всё же не привел в исполнение высшую меру. Видимо мы с ним выполняли одну и ту же работу.

За репортаж о скончавшемся в подъезде от передозировки мальчонке-наркомане истеричный тенорок с акцентом обещал отрубить мне пальцы. За статью о ментах-жеребцах, замесивших юную мамашу, вышедшую купить хозяйственного мыла для стирки пелёнок, и оправданных в суде, демонстрирующий ледяное спокойствие бас грозился отрезать уши. Оттяпать язык за подробности похорон видного мафиози гарантировал мне фальшивый фальцет. Порой я просыпался в холодном поту: в памяти застревал обрывок сна, в котором вышеназванные органы моего тела существовали самостоятельно. Все эти запчасти, собравшись до кучи, неизбежно снова слеплялись в Ивана Крыжа, но вместе с ними возвращался и гнетущий страх-очкарик, норовящий забиться в дальний угол читального зала с увесистым томиком Умберто Эко. И всё же возникавшие в непроглядном переулке, в подъезде с выбитой лампочкой, в салонах зависавших на перёкрестках джипов тёмные фигуры рассасывались, не причиняя мне вреда. Казалось, они выслеживают нарывистого Георгия Кругова не для того, чтобы прихлопнуть это надоедливое насекомое одним взмахом ладони, а наоборот — чтобы уберечь его от посягательств. «Смотри, закажут!» — обворожительно улыбалась прокурорская следовательша Вера Неупокоева, принимая шоколадку перед тем, как дать прикоснуться к томам уголовного дела. Но, пошуршав фольгой и впившись великолепными зубами в лакомство, успокаивала: «Да нужен ты им!» И я ей верил. Ведь как ни крути, а по неумолимой логике террора убийца нуждался во мне, как и я в нём. Мы составляли с ним половинки единого смертоносного дао. Ведь совершённый им устрашающий ритуал должен был получить огласку. И наряду с фотографами и телевизионщиками, доносящими до аудитории ужасающие картинки, я был одним из разносчиков бацилл страха. Мы действовали по сценарию информационного спектакля, в котором у нас были разные, но вполне предопределённые роли. Мы были чем-то вроде намазанного фосфором скелета и приобнявшей его полуголой креолки на бразильском маскараде. Смерть - и Правда о ней. И, откровенно говоря, причастность к грандиозному карнавалу Жизни и Смерти, на котором эта парочка, прильнув друг к другу, исполняет жестокое танго, доставляла мне куда большее удовольствие, чем само написание заметок, где всё равно всего невозможно было сказать и приходилось лавировать среди бесчисленных табу, чтобы и в самом деле тому же самому или какому другому снайперу не заказали уже и борзописца.

Пока я сочинял, уставившись в монитор компьютера, присутствие этих цензоров-стрелков, как и следователя Веры Неупокоевой, срывавшей фольгу с лакомства, лежащего поверх фотографий с трупами жертв киллеризма, было прямо-таки физически ощутимо. Пока я писал, казалось, эти соглядатаи, отслеживающие прискоки моих блудливых пальцев по компьютерной клавиатуре, прятались во всех чердачных окнах, следили за моими походами от столика с «компом» у окна в служившей и кабинетом, и спальней однокомнатной на пятом этаже девятиэтажки неподалёку от станции метро. Их неусыпное слежение через окуляр прицела сопровождало мои перемещения на кухню, где в холодильнике дожидался меня кефир в тетрапаке с ромашкой на боку (такие же цветочки я покупал, чтобы положить в раку отходящего в мир иной «бизнесмена», «депутата», «видного руководителя», на самом деле все они были если не ворами в законе, то прямыми или косвенными ставленниками всемогущей братвы).
Выходя на улицу, садясь в автобус, я опять-таки ловил на себе этот физически ощутимый неотвязный взгляд. Так что я ежесекундно ощущал себя микробом, попавшим в капельку на предметном стекле. Впрочем, этлишь подстёгиваемое выплесками адреналина воображение рисовало, что мой цензор следит за мною из окон дома напротив, по ту сторону двора с качелями, на которых раскачивался малец, с песочницей, в которой копошилась кроха, с собакой, задравшей ногу на ствол варикозного клёна.

Ковыляла пенсионерка по тротуару. Толкала по предначертанной траектории коляску молоденькая мамаша, не ведая о том, что, беспрепятственно проницая сквозь железобетонные фибры, деревья и людей, цензор-соглядатай являлся ко мне, всякий раз убеждая меня в своей лояльности. Как только я брался за очередную газетную жуть с глубокомысленными намёками на возможного заказчика, изложением рабочих версий и садомазохистских подробностей биографии убиенного, страх отпускал, вездесущий цензор истаивал и, экстатируя, я создавал свои лексические конструкции.

С лёгкостью, свойственной ясновидящим, коим дано заглядывать в темень будущего и прорицать, я видел: вместо того, чтобы охотиться на меня, крадучись по чердакам, за мусорными баками, ларьками или машиной, перевозящей новосёлов, мой зловещий двойник, в то время, как я припадал к стакану со способствующим восстановлению микрофлоры в кишечнике кисломолочным продуктом, конечно же, попивал текилу в кафе и, пригубив из бокала текучего огня, слизывал языком крупицы соли, насыпанные в ямочку между большим и указательным пальцем — тем самым, которым давят на спусковой крючок. Потом он клал в свою ненасытную пасть полукружье разрезанного лимона и морщился совсем так же, как прищуриваются, когда целятся, чтобы выстрелить.
Представляя столь тотально-презрительное с его стороны безразличие к моим мукам творчества и свою полную зависимость от его прицельных выстрелов, я ощущал себя ни больше, ни меньше — кисломолочной бактерией в кишечнике.

В редакции мой стол стоял среди доминошками приткнувшихся один к одному других таких же. Коридор, в который отворялись кабинеты, напоминал отрезок длинной кишки. Блуждание по этажам и проводам похмельных людей, бумаг, телефонных звонков, файлов, поршнеобразное движение вверх-вниз двух лифтов, шиферные крыши пятиэтажек в окнах (где опять-таки мог засесть зловредный цензор-стрелок), кот, крадущийся по шиферу к голубкам, воркующим возле чердачного окна, хорошо обозреваемая с восьмого этажа телевышка вдали, лоснистые «спинки» иномарок, видные, если свеситься вниз, скука, чаи с сухариками, коньячок и водочка из буфета на первом этаже, шизня, возня с заказухой, мусоропроводный вкус во рту, такой же отвратительный, как и сушняк газетчины —

Глава 3. Кишечник

«Тут не оставалось мне ничего лучшего, кроме как перевести поэтический бред моей ночи на язык ясной скучной прозы…»
«Ночные бдения», Бонавентура

всё это и представляло алхимию пищеварения тех кишок, попадая в которые слухи, звонки, письма кляузников, неправедные решения судов и корявые речи надутых провинциальных политиков превращались в размазанное типографской краской враньё и тягомотину, слегка сдобренные криминальной «жаренухой» и китчевой мистикой, произведёнными на свет мной да Серегой Тавровым — фирменными корифеями криминальных новостей и периодических сообщений о появлениях над городом НЛО. В помощь нам была приставлена Таня Кислицкая, прозванная Серегой - Киской девица, будто бы и впрямь перевоплотившаяся из обитательницы чердака, выходящей погреться на шифер видной из окна нашего кабинетного узилища крыши. Таня заметно ферментировала нашу бактериальную деятельность, способствуя быстрейшему перевариванию всего, что пропихивалось волнообразными движениями кишечника. Так что, как говаривал неистовый старообрядец, кал еси, гной еси.

И всё-таки. Даже испражнённая из урчащих кишок издательства вместе с расползающимся по городу газетным глистом бактерия имела в себе некий способный к мутациям романтический ген. Нематода набухала, спирохета лопалась, из взорвавшейся трихомонеллы вылуплялся прожорливый до книг, посиживаний в уличных кафе, пива, вяленых кальмаров, водки и девочек червь. Мерзкий червяк жрал, пил, рыгал, ругал всё и вся (некоторые даже могли усомниться в прочной приверженности этого энтомо-сапиенса к христианским ценностям), но, окуклившись, он уже таил в себе прекрасное и даже зловещее в своём демонизме насекомое. При всей своей микроскопичности и затерянности в роях себе подобных в этом выродке репортёрского племени различимы были и недо-байрон, и микро-бальзак, и мини-хемингуэй. Он жужжал не просто так, а крылышками-фалдами, в одной из его лапок можно было даже разглядеть трость денди.
Шкиперская бородка, скрывающая челюсти-жвала. Свитерок, прикрывающий хитиновое брюшко с рядами желёз, в любой момент готовых пшикнуть ядовитым спреем. На лезущее всем в глаза экзотическое существо всяк покушался со своей цензурной булавкой. Возмущённая развязностью жёлтой прессы общественность, суды, там и сям усматривающие оскорбление чести и достоинства, представители бизнеса, чьи коммерческие тайны то и дело становились явью. Уколы булавок понуждали хитин обращаться в стальные латы. Так что после всех мучительных мутаций это самое человеко-насекомое пребывало в полном боевом оперении. Но с некоторых пор под этими надёжными латами из хитина стало обнаруживаться ещё что-то…

Всё — от утреннего пиликания электробудильника, кувырка из сна в явь, продавливания сквозь наплывающую коллоидную массу человеков, шарахания от иномарок на светофоре, стекания вместе с потоком полусонных двуногих по ступеням подземки до выстреливания лифтовой кабиной на восьмой этаж, где за исключениями тех дней, когда, имитируя свободного художника, я жалким придатком к компьютеру с телефоном работал дома — всё это было ритмичным и неотвратимым продвижением по бесконечному кишечнику притворившейся мной кисломолочной бактерии — теснота, вонь, миазмы. В этом нескончаемом лабиринте в любой момент можно было задохнуться от лицемерных ухищрений мелочной дипломатии. Что ни говори, а быть диггером газетного грязекопательства, по доброй воле спускающимся в канализационные туннели человеческих пороков, где невозможно дышать без противогаза, под ногами хлюпает, с потолка капает, а от луча фонарика, прокалывающего темень, разбегаются по щелям и дальним закоулкам мерзкие крысы — не самое приятное занятие! Порой мне казалось, что я и есть каким-то образом оживший тот самый сгнивший в сырой сибирской глине иллюминат екатерининских времен — такие на меня накатывали волны отупляющего равнодушия и эмоционально онемения. Подобно легендарным старообрядцам-бегунам, я ощущал гнилостное дыхание Змея Подземелья.
— Чё это ты всё тут клаву насилуешь, вместо того чтобы на летучки ходить? Роман кропаешь? — заглядывал мне, колотящему по клавишам, через плечо Серёга Тавров. Но, увязнув в метафорах, изрекал: — Кто же щас так пишет! Ты чё, Пруст, што ли? Джойс? Или Даниил Заточник?
— Отвяжись! — огрызался я и «доскачивал» то, что мне было передано, пока я добирался до работы, потом, набив заветный электронный адрес, сбрасывал набранное туда. Когда же я наговаривал сообщения на диктофон, оставлял дело их расшифровки на потом. Но потом было всегда некогда. Поэтому иногда я расшифровывал эти кассеты, а иногда просто складывал в ящики письменного стола и на работе, и дома.
— Люди бестселлеры сочиняют! — произносил Серега с тоской и осуждением. — Бабки зарабатывают. А ты Борхесом себя возомнил! Да с твоими-то талантами я бы состряпал пяток боевичков — и давно озолотился!
Я сбрасывал файл в свое электронное шедеврохранилище — и из Марселя Пруста тут же обращался в молочнокислую бактерию. Тому способствовало и возвращение из курилки девочек. Эти эманации сигаретного дыма всегда готовы были отпустить ядовитую реплику в адрес саботажника ежеутренних планерок.
— Что, опять автомобильные пробки? Или последствия слишком частого злоупотребления бутылочными? — грассировала театрально-картинно-галерейская дива Аня Кондакова по прозвищу Княгиня. Фамилия-брэнд ей досталась по наследству от папеньки писателя-почвенника. (Кто ж не знал в Центросибирске певца дремучей тайги и колхозной деревни Трофима Кузьмича Кондакова!) Прозвище Княгиня ей прилепила младшая соратница папы по перу Анжелика Кремлёва, создавшая роман «Террариум»,  бытующий в единственном, отпечатанном на «Ятрани» экземпляре. В этом произведении центросибирские толстоевские изображались в виде клубка ядовитых рептилий.
— Привет, мальчики! — не столько мне, сколько брюнетистому красавчику Серёге делала полненькой ручкой не удостоенная вольера в «Террариуме» Майя Курнявская по прозвищу Курочка, ответственная за политическую и имиджевую рекламу: она принадлежала к другому подотряду спирохетоподобных.

Одарив презрительно хищным взглядом, осуждающим моё непоявление на совещании, бухалась на стул джинсовым задом Киска — Таня Кислицкая, даже и не претендующая на то, чтобы быть упомянутой в «Террариуме», хотя в тайне от всех и вынашивала «дэтэктив». Шмыгали носы. Разрывались пачечки с жевательной резинкой, гарантирующей лёгкое дыхание. Подкрашивались осыпавшиеся во время летучки реснички и смазанные при контакте с сигаретными фильтрами губы. Щёлкали тумблеры. Ровное урчание процессоров, чавканье клавиатур, треск телефонных дисков, в чьи кругляшки-дырочки  тут же всовывались наманикюренные коготки(проникая через эти отверстия-проходы в иные измерения они тут же обращались в готовые вонзиться в очередную жертву когти), знаменовали начало рабочего дня.
Нас засасывал кишечник. В неизлечимом метеоризме он проталкивал входящее, чтобы превратить его в исходящее, выделял соки для переваривания, производил токсины и газы.
— Пресс-служба УВД? — мурлыкала Киска, поигрывая обертонами ехидненьких интонаций. — На вашем сайте информация об изнасиловании. Нет, развернутый материал напишет Иван Крыж. Он у нас аналитик. (В этом месте интонация достигала особой степени ехидства.) А мне только фабулу, пожалуйста. Без фамилий, само собой. Серийное, говорите? Не первый случай? В лесополосе…
— Это фирма «Металлосплав»? — кудахтала Курочка (изречение «курочка клюёт по зёрнышку» она применяла к своей пиар-рекламной деятельности). — Господина Корявого… Семён Семёныча… Я наслышана, он намерен баллотироваться…
— Я читала ваши стихи, но пока на рецензию не вдохновилась, — ухмылялась Княгиня, обмахиваясь подписанным ей сборничком очередного камикадзе рифмы, как гейша веером. И тут же начинала названивать в оперный, где ставилась «Волшебная флейта» шалуна-Моцарта, или болтать по телефону с завлитом ТЮЗа по поводу постановки «Пигмалиона» Бернарда Шоу.
Звонкие, как колокольчики птицелова Папагено, голоса сливались в какофонию, под аккомпанемент которой мог творить только знаток паранормального Серёга Тавров. Нужно было переждать, когда Кошечка улизнёт, Курочка упорхнёт, а Княгине подадут карету.

Одним из повседневных занятий Княгини были телефонные звонки искусствоведу-галеристу Петру Елгину. Нетрудно было представить, как сидя в кабинете начзернозаготовупра бывшего Сибкрайкома под полотном Николая Лесникова «Васильки в ржаном поле», Петруша Елгин поднимает телефонную трубку и, прижимая её к лицу, словно это была не пластмасса, а посиневшие, требующие оживления дыханием изо рта в рот, губы Ани, мелодично произносит: «Ал-ло!» Да, бывало, Анюта походила на утопленницу, впадала в депрессняк и признавалась: «Меня будто кто-то высосал!» Для того, чтобы вернуться к жизни, она должна была, подобно панночке из экранизации «Вия» в исполнении Варлей, пролететь в развевающихся одеждах по анфиладам музейных коридоров с мелькающими на их стенах термометрами, датчиками влажности, мерцающими патиной  багетовыми рамами, светящейся над тихим Днепром луной Куинджи, надмирными Гималаями Рериха, калейдоскопически-осколочными абстракциями Грицюка, горгулиеподобными старушками, вяжущими шерстяные носки над книгой отзывов, и, скатываясь вниз под приглядом всё видящей и всё понимающей Екатерины II, отлететь на свет театральных рамп, чтобы там, среди кружащих на сцене хороводов абажуроподобных платьев и фраков из костюмерной, вдохнуть ядовитого порошка классической пыли, которая действовала на Княгиню взбодряюще. Она чихала, кашляла, будто старуха елизаветинских времен, нюхнувшая сладостного порошка из табакерки, — и вдруг снова преображалась в театрально-галерейско-литературного обозревателя «Городских слухов» Анну Кондакову.

Как только, подобно скопившимся газам, девочки вырывались из кишечника, чтобы «отправиться на встречу», наступало некое динамическое равновесие входящего с исходящим, вздутие спадало, и процесс переваривания нормализовался. Так для появления Гомункулуса по рецепту Парацельса сперма должна выпариваться в помещённой в конский навоз колбе, но если вынуть колбу до срока, пророчествующего карлика-уродца не получится.
Восстановившийся баланс быстро нарушал появляющийся в дверях Велемир Дунькин.
— Так! Иван! Давай дуй на происшествие! С Димой Шустровым поедете. Таня Кислицкая только что созванивалась с прокуратурой по поводу изнасилования в лесополосе возле садового товарищества «Ивушка». Случай тянет на сенсацию! Поезжайте! Это рядом. Городская черта. Я только что получил сообщение из своего источника, что там обнаружено ещё одно тело. Сфотографируете, возьмёте комментарии...

Наматывая грязь на колёса, когда-то блиставшая белизной, а теперь — пятнисто-серая редакционная драндулетина доставляла нас на лоно природы, где следователь прокуратуры Антон Зубов изучал останки со следами увечий сексуального характера, чтобы записать в отчёте о «половом акте в извращённой форме», чем давал нам богатую пищу для полемики на предмет того, что же подразумевается под этой самой формулировкой.
— Привет! — говорил Зубов, осклабясь. — Уже пронюхали! Вот так, корреспондент Крыж! Насильник орудует в лесопосадках, по всей вероятности, преследуя жертв в темноте. Причём в полнолуние. Мистика какая-то. Надо же! Вот они жилые дома — за этими  садами! Не дошла, милая! Третий труп. И, похоже, будет четвёртый. Да и насчёт пятого — не исключено. Злодей неуловим. И можно даже сказать, кого изнасилуют!
— Кого же? — изумленно выпучивал я глаза.
— Клаву.
— Почему?
— Потому что трёх предыдущих с вырезанными гениталиями тоже звали Клавами. Похоже, у этого ублюдка был неудачный сексуальный опыт с какой-то Клавой!
— Но как он узнаёт имя? — вспомнил я утреннюю Серёгину фразу про «изнасилование клавы», когда он застал меня во время долбёжки по компьютерной клавиатуре, и поёжился: какое всё-таки странное лингвистическое совпадение!
— Может быть, маньяк подслушивает, а может быть, каким-то другим образом узнаёт имена. Фотография предыдущей Клавы была опубликована в газете «Шик», о ней рассказали, как о примерной студентке и фотомодели, а фото первой Клавы висело на Доске почёта у райисполкома… Убежден: и эта окажется Клавдией…
Дима-фотокор топтался около третьей жертвы изувера-насильника. Я слушал Зубова, в голове у меня, поражая непредсказуемой фатальностью совпадений, подобно снова и снова прокручиваемой записи диктофона, куда я наборматывал послания, крутилась Серёгина излюбленная фраза насчёт ежедневного «изнасилования Клавы». Выходит, все мы, долбившие с утра до вечера по клавиатурам, занимались тем же, чем был одержим выходивший на охоту маньяк! В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о том, что тем маньяком мог быть прекрасный семьянин и любимец женщин Серёга, что каким-то образом лунными ночами из него выпирает сумрачное второе «я» — и в нём пробуждается сексуально неуправляемый монстр, о котором он забывает днём, сохраняя в памяти лишь эхом подымающуюся из дремлющего подсознания фразу об «изнасилованной Клаве». Микрорайон по ту сторону садовых участков был как раз тем самым, где Серёга обитал со своим семейством в двухкомнатной. Версии, хватающие серенькие небеса рядами уходящих вдаль ветвистых тополей, пугали своими дедуктивными кронами… Да мало ли чего мелькало в моей голове, подобно вспышке фотоаппарата Дмитрия Шустрова. Блиц сверкал — и снимок с жертвой маньяка засасывало в кишечник вместе с моей заметкой о леденящем душу происшествии.
Аз есмь — гной еси, кал еси. Ну что ещё сказать о себе, как о презренном обитателе двенадцатиперстной, толстой и прямой, не в какой-нибудь там аппендикс затурканном, не на прямом пути к украшенному геморроидальными наростами анусу, направляемому с резолюцией «рассчитать в три дня», а нашедшего себе место в самой работоспособной части организма, в чём-то родственного устройству аскариды или кораллового полипа оСМИнога! Мои адреналиновые репортажи, по сути дела, были продуктом гниения всосанного этим кишечнополостным: создавая их, я не верил в то, что зло может быть наказано, добродетель в лице дедуктивно мыслящего сыщика (той же запихивающей в рот шоколадку Веры Неупокоевой) восторжествует, судья возглаголет, оглашая справедливый вердикт, и до взирающего сквозь прутья звериной клетки пойманного стрелка дойдет: не он, а я победил в этой дуэли слов против пуль. Нет. Из этой перестрелки я по определению не мог выйти победителем! Скорее, я был ещё одним исполнителем заказа, как и все, кто так или иначе слетался на мерзостное пиршество трупоедов. Как и полагается для подобного пикника на обочине, явственно воняло.

Среди типографских запахов свинцовые ароматы линотипных машин ещё недавно были той необходимой приправой, той специей, без которой, казалось, просто невозможно появление на свет газетного варева. Таящий в себе разящую силу пули и пронзающую энергию аккумуляторных батарей, в своё время плюмбум воспел и садистические сибкрайкомовские перегибы на местах, и лихорадочный озноб первых пятилеток. Трансмутируя в золото мечтаний об истинной свободе и демократии, он даже растёкся в какие-то бесформенные кипящие кляксы, гадая по которым можно было видеть то крыло ангела, то копыто чёрта, то Петра на коне, то Фёдора Кузьмича с посохом. И вдруг и запах свинца, и беломорово-одеколоновую вонь метранпажа в чёрном, похожем на монашескую рясу халате, вытеснил озоновый парфюм компьютерного цеха. Свинцовые мерзости сменились сетевыми миазмами: пройдя через кишечник, реальное и ирреальное представляли собою одну неразделимую массу-виртуал. Если откуда и можно было черпать вдохновение для Серёгиных репортажей об энлэонавтах, так из этого «орбитального отсека» за неприкрывающейся дверью, будто только что изувеченной неистово ломящейся к пилоту Кельвину; его фантомной тоскою в образе погибшей в автокатастрофе жены. Без сомнения, все до одного компьютерщики, включая начальника компьютерного цеха Николая Осинина по кличке Кол Осиновый, были чокнутые. Эти электронные люди совершенно не походили на нас. Они почти не говорили. Старались с нами не контачить и вообще выглядели чем-то наподобие только что очнувшегося синюшного робота Луарвика из «Отеля «У погибшего альпиниста» (все компьютерщики были помешаны на братьях Стругацких). Дизайнер Лида Лунёва проявляла явные признаки лунатизма. В свободные минуты она читала, скачивая из Сети, Ричарда Баха. В остальное же время, отгородившись от окружающих шумов похожими на шлемофон танкиста наушниками, она верстала, верстала, верстала. Всё, чем мы маялись, — от заголовков до подписей под снимками — превращалось для неё в безликие, зажатые колонками столбцы — нечто вроде мелкой наждачной бумаги, от болезненного трения об которую слезились её льдисто поблёскивающие холодком контактных линз глаза. И если бы не массирующий барабанные перепонки бархатистый голос Фрэнка Синатры, она бы закричала, как Чайка по имени Левингстон, и, рванувшись, вылетела бы через фрамугу в непроглядье ночи, чтобы, подставив крыло волне неонового блюза, стонать: «Пошлость! Какая пошлость!»



Глава 4. Прошловековье
«Подхватив рыцаря, он за полдня перенес его из Индии в Тевтонию, от восхода солнца к закату, и с наступлением сумерек опустил целого и невредимого рядом с воротами дома.»
«О рыцаре Герарде, которого дьявол в мгновение ока перенес на родину…», Цезарий Гейстербахский

Сидя на стуле в кабинете сыщицы, я - с диктофоном в кулаке, блокнотом и авторучкой наизготовку, проваливался в моё прошловековье. (С тех пор, как на настенных календарях образовалась цифра 2001, все века, включая XX, стали прошлыми. Даже то, что было год назад, претендовало на статус древности, потому как происходило в прошлом тысячелетии.) Возлежащий поверх фотографии с трупом шоколад обращался мраморным надгробием. Вера Неупокоева синела на глазах и даже отливала фиолетовым. Искрошив железными зубами коричневый камень надгробной плиты и сплюнув пару экскаваторных ковшей глины, она принималась отъедать простреленную из арбалета голову, и, чтобы трупоедка не добралась до меня, я, ухватив чернильницу из морской раковины, вынужден был ретироваться в кусты кладбищенского можжевельника, где меня поджидало моё верное упрямое вьючное животное. Это отступление было тем более своевременным, что к пиршеству присоединялись подъезжающие верхом на электрочайниках и кофемолках судьи в мантиях — и уже дрались из-за кишок отрытого покойника. С таким же аппетитом они могли добраться и до моих чернилки и связки перьев, надёрганных из украденного вчера на озере за деревней гуся, коего мы испекли на костре вдвоём с беглым монастырским келарем; с ним мы делили спину осла. Увязался же за мной этот малец! С тех пор, как мне довелось ночевать под сводами строящегося собора, он не отставал от меня. Любознательный паренёк запасся осколками цветных витражных стекол и, поднося их к глазам, мог подолгу любоваться окружающим миром, окрашенным в розовый, синий, зелёный цвета. Обточив о камень и отполировав одно из подаренных ему братьями-мастерами стёклышек, он получил линзу, с помощью которой мы могли зажигать хворост или рассматривать насекомых: энтомология –вот моя страсть, ибо чудны дела Творца в создании малых сих, в их крылышках, усиках, лапках, хоботках и жвалах!

Я подхватывал полы рясы и вспрыгивал на костлявую хребтину непарнокопытного; к моей спине прижимался келарь, рванувшись сквозь колючки, осёл вламывался в мерцающую по краям дыру — и, все втроем, мы оказывались на балу, среди екатерининских вельмож. Рясы — как не бывало. Тесный камзол стискивал рёбра, голубая лента, отягощённая усыпанной алмазами звездой, давила на плечо, голова под париком покрылась испариной.
— Что ж это вы, голубчик? — казала зубки-жемчуга Екатерина Дашкова. — Нешто в успехи науки не верите? И всё после того, как у нас побывал и посетил вас с супругой этот шарлатан Джузеппе Бальзамо с Лоренцей! Волхвуете со слугой во флигельке своего имения? Варите зелья в колбах? Откапываете покойников на кладбище? А паче того — распространяете чернокнижную литературу, отпечатанную мерзким мартинистом Новиковым, тем самым распространяя бредни о способах путешествий во времени? Вот он свидетельствует…

Взглянув на него, я убедился, что это переодетый в ливрею осёл, который вынес нас с келарем с ведьминского шабаша, куда мы попали совершенно случайно, неосторожно прочтя заклинание из одной переплетённой в заплесневелую кожу книжонки. Мы, в самом деле, эксгумировали труп немца-конюха для анатомических опытов, но чтобы посредством оного оказаться в столь дальних веках!
— Вы слышите? — повторяла, гневно раздувая маленькие ноздри, Княгиня.
— Но ведь это, ваше превосходительство, мой осёл!
— Не смейте оскорблять человека, хоть и презренного сословия, но облечённого доверием самой матушки-императрицы! В нашей империи нет места франкмасонам, иллюминатам, алхимикам и некромантам! — дрогнула шпанская мушка на левой груди немыслимого декольте Дашковой. Мушка задрожала, стала разрастаться в чёрную зияющую дыру, в которую втягивало и меня, и переливающегося атласом одеяния келаря, и осла в ливрее, и зал с вельможами, и имение с флигельком, склянками с булькающими в них жидкостями, кюветками и фолиантами в кожаных переплётах на полках с паутиной и пауком в её звездообразном центре, и даже уже вскрытого конюха-немца с потрохами. Туда же утягивало и карету с зарешёченным оконцем, в которую меня и моего слугу уже упихивали два гардемарина со шпагами наподобие жал, торчащих из-под фалд-крылышек вицмундиров.
— Вы утверждаете? — ухмыльнулся Главврач. В нём я узнал распотрошённого мною конюха, прячущего под белым халатом вываливающиеся внутренности.
— Утверждаю, что СССР рухнет, подобно тому, как рухнули империи Мезоамерики.
— И вы будете тем самым Кортесом, который довершит дело…
— Не Кортесом, а Писарро. Он убил Инку…
— Инка — это ваша любовница ГалИнка, которую вы зарезали на почве ревности к соседу, предварительно изнасиловав в лесопосадке?
— Вы опять меня путаете? Я, кстати, так и не обнаружил у вас некоторых свойственных человеку внутренних органов. Так что, может быть, вы пришелец!
— Поймите, вы проходите психиатрическую экспертизу, и очень важно установить, кто тут Инка, кто — Писарро, а кто — энлэонавт… Мы знаем, вы совершенно неадекватно считаете себя писателем, продолжателем дел Николая Гоголя, Фёдора Достоевского и Михаила Булгакова… Отсюда, возможно, и фантазии про Писарро… Писал, бедняга, писал и возомнил себя Писарро. Вполне возможно, это лексические отголоски энуреза: коллеги утверждают, что по ночам вы мочитесь в постель! Не исключено и то, что эта мания величия появилась у вас от сосредоточенности на гениталиях вашей подруги ГалИнки, которые вы вырезали…
-Да. Эту картИнку я вырезал из порножурнала для последней полосы в рубрике досуг…
-Знаете ли, Фрейд! –вскинулся белохалатно-бескрылый с намёком нимба в виде обрамленной пухом плеши. -Ну а созвучное слову «Писарро» обозначающее половые органы слово должно быть известно такому образованному человеку, как вы. Вы же, кажется, Томский университет кончили? – приналёг он на последнее слово явно не без причин.-  Всё это могло бы дать нам основания на положительное решение с заключением. Понятно, что окончательные выводы за консилиумом. Но в такие годы… Конечно, не электрический стул, как в свободной Америке, но пожизненное заключение вам обеспечено. Вас запрут, как зверя, в клетке. Так  кто здесь все-таки - кто?
— Я и есть Писарро! Ведь я же объяснял вам, что я Рыцарь Духа, путешествующий во времени. Я могу реинкарнировать хоть в кого. В том числе и в Писарро…
— А в меня?
— В вас — нет!
— Отчегошеньки же?
— Вы не Рыцарь! Вы — Палач. И ещё — немец-конюх, которого лягнула кобыла. Насмерть. А это совсем другие сущности. Другой коридор времени…

Главврач был прав. Меня вполне могли упрятать в звериную клетку ну хотя бы даже за ту пятисотлетней давности кражу водоплавающей птицы, из хвоста коей я надёргал перьев для марания пергамента, а уж тем более — за тяжкий грех необузданной гордыни и прелюбодеяние мысли, ведь я совал нос куда не следует, вызнавал тайны священной инквизиции, путал карты обвинителю и адвокату. Для них особенно нестерпимо было моё несанкционированное присутствие при пожирании ушных хрящей, носа и печени подследственного-подсудимого, обвиняемого в том, что его направленная в фазана стрела попала в благородного вельможу.
Мне, а не арбалетчику угрожала куда большая вероятность оказаться сосланным в Сибирь за лабораторию во флигельке, где были найдены препарированные лягушки, книга с заклинаниями, кристаллы. В равной степени мне светила перспектива быть помещённым в лечебницу на Владимировской, чтобы только я не вникал - посредством какой такой алхимии из вояки чеченского блицкрига появляется устрашающее всех вполне инфернальное существо. Тот самый палач, манипулирующий уже не неуклюжим топором, никчёмной веревкой, скрипучей гильотиной или электрическим стульчаком, а пристрелянной в тире винтовкой с оптикой.

Жгучее желание людей в судебных мантиях вершить торжество правосудия без моего соучастия было вполне равноценным насущной потребности засадить меня в ту клетку, где коротал зачетное время хмурый, небритый, ко всему безучастный ветеран чеченских зачисток. Это сквозило в их недобрых улыбках, сухих ответах глаза в глаза, кратких и бессодержательных комментариях-бубнилках хоть вживую, хоть по телефону. Их не устраивало, что  скучное превращение человеко-молекулы из подозреваемого в осУжденного я перелицовывал в  увлекательные  арабески.  Готическая мрачность создаваемых мною химер и горгулий на фасаде стройного храма правосудия раздражала, гневила и даже бесила их. То и дело тот или иной генерал милиции, прокурорский или судебный полубог набирал телефонный номер шефа и к вящей радости братвы, чьи блескучеспинные иномарки неслись, чудом не сшибая меня на светофоре, костерил неопохмеленного Главна Главныча Редакторова на предмет разнузданности жёлтой прессы, как видно, жгуче желая не того, чтобы все братковы джипы, «мерсы» и «Ауди» разом врезались в придорожные столбы, а дабы хоть одна из этих колесниц смерти, прозрев своими виевыми фарами, в конце концов лягнула бампером меня.

 Вслед за разрядами молний телефонных громовержцев нахохленный Давид Петрович Анчоусов вызывал меня на ковёр. Тогда-то я и мог в полную меру ощутить, как из бальзакофалдового, оснащённого, как рыба-меч из повести «Старик и море», острючим носом, оперённого плавниками и снабжённого жабрами марлина, чьё предназначение — мчаться сквозь пучины происшествий, нанизывая на носовую иглу блескучих рыбок сенсаций, как из великолепного энтомо-сапиенса я катастрофически мутирую назад в кисломолочную бактерию. Под рентгеновским взглядом шефа рушились спирали ДНК. Эволюция, на которую были затрачены века (как-никак, я выпускник университета, которому намедни стукнуло 125 лет!), оборачивалась вспять, деградация была столь стремительной, что не было уже ни трости денди, ни свитерка, ни бородки а-ля Хэм. Так, мокрое место. Мерзостная дымящаяся кашица. Чуть тёпленькие соль с перцем.
— Ты думай, чё тут дрищешь! — размахивая перед моей носовой иглой ещё пахнущим типографской краской номером, обращался в натурального упыря шеф, и, слегка поперхнувшись железобетонным кадыком, меня сглатывал лифт и выблёвывали стеклянные двери издательства, в полупрозрачных внутренностях которого виден был недопереваренный, зелёный, как водоросль, закамуфляженный охранник на вахте, шпротины ходоков-посетителей, скользкие бычки рекламодателей и сельдеглазая буфетчица.
К реальности возвращал мистически-паранормальный Серёга Тавров.
— Да не бери ты в голову! Переключись пока на уфологию. Всё равно скоро опять кого-нибудь застрелят. А кроме тебя писать на эту тему некому…
— А Киска? Она же спит и видит себя второй Агатой Кристи!
— Ну, претендовать могут хоть Киска, хоть Писька (мы знали, кого Серёга имеет в виду), но ты же знаешь, шеф не хочет впутывать в криминал девочек… Он ещё выдержит, если тебя кто-нибудь отоварит в подъезде молотком по голове. (Только что мне казалось — он этого даже страстно желает. И готов произвести экстренную трепанацию вместилища моих фантазий собственными руками. Сегодня же. Вечерком. Прокравшись в неотвратимый  подъезд  под покровом сумерек.) Но чтобы Киску нашли где-нибудь в лесопосадке с вырезанными гениталиями — этого он не переживёт! Так что давай — за подводный флот! Как там ты пел в прошлый раз, когда рассказывал про всплытия у вражеских берегов? Пр-рощай, любим-мый гор-р-род…
— Ух-ходим завтра в мор-ре, — потихоньку подхватывал я.




Глава 5. Паранормальное

«Говорили, что они появились из-под земли и скрывались также поглощённые землею. А те, кто видел это, долго, словно заколдованные, не могли отвести взгляд от того места и не верили глазам. Рыцари ехали боевым строем, иногда устраивая поединки, словно на турнире, и разбивая в щепки копья. Жители наблюдали за ними лишь издалека. А многие вообще отказывались в это верить.»
«О войске, появляющемся из-под земли», Матвей Парижский

Отнюдь не смысл, а звук слов нашего доки в делах массовой парапсихологии гипнотизировал. Ковбоистый Серёга оправдывал амплуа таинственного секс-символа «Городских слухов». Девочки считали его похожим на агента Малдера и по очереди фантазировали себя агентками Скалли, чтобы тайком от Серёгиной жены и шестилетнего спиногрыза Вовчика отыскивать с ним следы таинственных посещений Земли представителями иных миров. Анакондовое хайло жгучего желания послать всё и вся к Одину разверзалось, и вместе с двумястами граммами жидкости, содержащей в себе и Море Спокойствия, и штормовые предупреждения угроз прямого попадания в трезвяк, там исчезал мерцающий, как набережная ночного Сан-Франциско, Центросибирск вместе с летящим от домжура такси, лангустом в кепке за рулем и трепещущей хвостом наядой на моих коленях. Удавьи кольца спасительного безразличия стискивали. Ожерелиевая цепочка фонарей из сумочки Гуттиэре над Коммунальным мостом обращалась в передовой отряд идущих на посадку светящихся барабашек, депрессняк трансмутировал в пьянку и косматую, как созвездие Центавра, голову Серёги, пытающегося перезакадрить чувиху. Сквозь зыбкую чешую пойманного в бредень похмелья русалкиного хвоста то там, то сям просовывались голова или круп осла, декольте княгини Дашковой, келарь, главврач, распотрошенный конюх — и снова надо было колотить по полустёртым пипкам «клавы».

Омерзительной и липкой, как варево в колбе, куда накидали сушёных ящериц и помёта летучих мышей, была наплывающая на меня изо дня в день кашицеобразная слизь из лиц, фигур и гула слов. Но гитарист и цветочница пребывали в каком-то параллельном мире от создаваемых мною репортажей о заказных и ритуальных убийствах, кровожадных сектантах и серийных маньяках. Идиллия гитариста и цветочницы, казалось, существовала за какой-то непроницаемой диафрагмой, сквозь которую не могли просочиться  тёмные дела мафии,  киллеров и тоталитарных сект. Пастораль в абсолюте. Не тронутая трещинами и плесенью  фреска с немеркнущими красками. Тем паче эти двое не имели ничего общего с хамоватыми дядьками в милицейских погонах, стареющими дамами в судебных сутанах и синекительными прокурорскими работниками, среди которых Вера Неупокоева была первой  и последней инстанцией: за этими дверьми в никуда  уже невозможно было обнаружить ни Надежды, ни Любви. На прежних их местах зияли хищно пульсирующие чёрные дыры. Они-то, как я подозреваю, собственно, и были повинны в обескураживающих искривлениях времени. Томясь, я записывал «Осколки». Но иногда я всё же выпадал из головокружительных блужданий по временным коридорам, реинкарнических перетеканий из тела в тело — этого обычного занятия хроно-номадов — и возвращался к ещё не отвердевшей реальности.
С гитаристом мне приходилось толковать о превратностях его ремесла, с цветочницей — перебрасываться фразами об её весьма древней профессии. Гитарист Гена имел представление и о «блатном квадрате», и о виртуозных изысках Маклафлина. Цветочница Света, конечно же, читала Бернарда Шоу, не раз видела по телевизору постановку «Пигмалиона» и, фантазируя, порой представляла себя этакой Элизой Дулиттл, которую однажды с её корзинкой фиалок подберут два важных господина и, научив говорить без фонетических погрешностей, введут в свет. А там, среди чопорных господ в цилиндрах, фраках, привыкших прятать в лайковых перчатках тонкие изящные пальцы вырожденцев аристократических родов, появится кто-то вроде Ашота с огромным чемоданом гвоздик из прошлого Светы и умчит её подальше отсюда — если не в золочёной карете или лакированном кэбе, то на светозарной иномарке. В  Сочи. На Кавказ. К пенным волнам. Белоколонным дворцам Старика Хоттабыча среди пальм из мультика про каникулы Бонифация. Как когда-то, уже после её предыдущего романа с завскладом. И последующего с директором городского парка, где она тоже торговала цветами, а потом была с повышением произведена в белетёрши. Но реальные мужчины приходили и уходили, а  ирреальные лингвисты –англосаксы оставались, являясь периодически. Эти два неразлучных денди стали навязчивой идеей Светы. И какая уж тут стопроцентная реальность, если, вполне возможно, то были причуды блуждающих фантомов, порождаемых геометрией подземки! Как и все другие бесплотные призраки тёмных, как лабиринты подсознания, туннелей, едва освещённых переходов и похожих на мавзолеи и дворцы станций, они являлись из серебристых шаровидных образований и были склонны к трансформациям. Иногда образовывающиеся из шаровидного свечения щёголи обретали облик Шерлока Холмса-Ливанова и Ватсона-Соломина, порой представали в образах Глеба Жеглова-Высоцкого и Володи Шарапова-Конкина. Бывало, этот дуэт великолепных сыщиков воплощался в красавчика Алена Делона и громилу Лино Вентуру. Ничто не мешало бы Свете и нас с фотокором  Димой воспринимать в ореоле тех же клише, конечно, в том случае, если бы мы с моим напарником по «жаренухе» обитали не в редакционных теснинах, а в хоромах на Бейкер-стрит, а она бы воплотилась в чопорную миссис Хадсон. Что же касается меня, то я всё больше подозревал: мой фотообъективистый напарник, наверняка, как-то связан и с сопровождающим меня в странствиях сквозь вечность келарем, и с забавляющимся детским калейдоскопом Мальчиком. Цветочница Света была заядлой киношницей — в её спальне рядом с телеком возле трюмо громоздилась горка видеокассет, а, находясь на рабочем месте, она глотала детективы, воображая себя в гуще дедуктивных заморочек. На кино, правда, времени почти не оставалось, но, красясь по утрам, она всё же успевала урвать краем глаза и кувыркающуюся через крышу автомашину, и подглядывающего в бинокль за принимающей душ соседкой сериального мужчину из дома напротив, а то и телеведущего, разевающего рот наподобие ловящей корм аквариумной рыбы, зато читать можно было прямо здесь, в переходе метро, в окружении стеблей и бутонов. Так что, спрашивая у Светы, сколько стоит тот или иной букет, приходилось отрывать её от чтива, тем самым хотя бы на мгновение совершения купли-продажи вызволяя книгоедку из мира киллеров, мрачных мафиози, шлюх-красоток и соблазняемых ими доблестных сыщиков.

— Мне, пожалуйста, две гвоздики! — произносил я, разглаживая лацканы двубортного чёрного пиджака. Этот, отысканный в комиссионке бостоновый пережиток прошлого  набрасывался на меня из шкафа-купе моей холостяцкой берлоги и, заключив в свои объятья крепче смирительной рубахи, тащил на похороны очередного убиенного.  В другие дни  змеиной кожей служил мне вполне ковбоистый джинсовый боекомплект.
— Розочку! — скалился я жёлтыми от курева жвалами, ежели мои джинсовые штаны увлекали меня на свидание.
Очнувшись, Света вскидывалась. Торопливо откладывала в сторону книжку. Брала деньги. Отсчитывала сдачу. Шуршала прозрачной оберткой. Накручивала завитки на ленточке. Тем временем я мог разглядеть на обложке покетбука целящегося снайпера с винтовкой, эффектного мэна с кейсом (ещё не ухлопанную жертву), пышногрудую шатенку.

Детективы Света покупала у книжной лоточницы. Лотки, паровозиком увозившие в страну грёз всякого, сюда входящего и оставившего надежды на что-то интересное в реальности, лепились один к другому. Впритык к тумбе, заваленной остросюжетным чтивом, теснилась лавчонка с эзотерической литературой вперемежку с психологическими китчами для домохозяек и начинающих предпринимателей, а за ней — иконная лавка. Так что, двигаясь вдоль этого «шведского стола», литературный гурман мог отведать любых яств. Совсем не обязательно было покупать. Так я и делал — и, начав с бычьих мяс какого-нибудь макулатурного боевика, переходил к метаисторичному Даниилу Андрееву, гарниром к религии итога которого были советы психолога — как не испортить отношения с шефом и сослуживцами; потом вместе с Мулдашевым я отправлялся в Тибет, поближе к усыпальницам, в которых цепенели в тысячелетнем летаргическом сне доставленные со звезд в пещеры Лхасы гиганты-сверхчеловеки, а завершал эту трапезу благодатной бесплотностью оптинских пустынников. Это было что-то вроде классической алкоголической «догонки» — разломив боевик на середине, я вдруг оказывался в липкой паутине сюжета, где простреленный профессиональным убийцей труп выполнял примерно такую же роль, что и мистические эоны в пронзительных размышлениях о надмирных стихалиях российской истории. Автор советов микробоподобному существу, чьи жгутиковые колонии населяли офисы фирм, редакции, силовые структуры, вполне был способен овладеть моим вниманием, правда, я так и не мог допереть — а как же мне-то умудриться быть не извергнутым из ануса? Бесславное, позорное увольнение - домоклов меч  любого скандального журналюги: посылая квант «чернухи» в коллективное бессознательное ты из палача рано или поздно превратишься в жертву. Безнадёжно испорченная карма. Блуждание в лабиринте перерождений. Вот чем это пахнет.  Что же касается застывших в звездоподобных позах (подогнутые колени представляли собою нижнюю часть пентаграммы) сверхлюдей, то от этого тошнило примерно так же, как от окладов на пластмассовых образках, отштампованных и размалёванных на фабрике по производству детских игрушек.
И хотя я так и не мог взять в толк, чем всё-таки таинственные эоны мистиков заслужили у издателей куда более почётное внимание, чем такие доступные ионы химиков и физиков, я поглощал. Не всё было понятно, но оттого и завораживало. Я зримо представлял сквожение монад по  артериям, венам и капиллярам  реинкарнации. Главной из вселившихся в меня монад была (я это знал, ощущал, чувствовал нутром) хламида-монада — миражное, уносимое потоком времени существо в подпоясанной верёвкой хламиде пилигрима с чернилкой у пояса и котомкой через плечо, где рядом с краюхой хлеба были скрыты от глаз легионеров связка гусиных перьев и куски драгоценного неисписанного пергамента...

Словно поражённый столбняком тяжёлого похмелья, забыв о том, что опаздываю на пресс-конференцию, я уходил в запойное чтиво. И так — стакан за стаканом. От пивка — к красненькому, от красненького винца — к беленькой. И не удивительно, что к концу уже мутило и выворачивало. Но питие есть веселие… Да и потом, тут вообще народ роился почти так же плотно, как в забегаловке «Ливерпульская четвёрка». Кто деньги доставал, чтобы трансмутнуть их в «Алхимика» Коэльо. Кто просто читал на халяву. Мне было стыдно быть халявщиком, но если я мог кинуть монетку гитаристу Гене, то всякий раз шуршать купюрами у книжных лавок не было никакой возможности. Гонорарных денег за оптом и в розницу идущие на потребу публике сенсации хватало лишь на проезд до редакции без обеда, и поэтому я говорил: «Интересная книга! Буду знать. В следующий раз обязательно куплю», — и переходил к следующему лотку. Лоточница провожала меня недружелюбным взглядом. И её можно было понять: вообразив хотя бы десятикратное ускорение движущегося через подземный переход человеческого потока, в итоге можно было получить картину беспрерывного хватания, листания и бросания книжек на лоток(так выглядит какой-то из многоруких индуистских богов); при стократном — книга бы зависла над лотком, сама по себе шевеля страницами, а берущих её в руки и листающих уже не было бы видно — движение превратило бы их в прозрачные струи; при тысячекратном же убыстрении движения страницы просто воспламенились бы от беспрерывного трения пальцев о бумагу.
На беду жаждущих товарооборота книгопродавцев я был заядлым читателем, но не покупателем. Пожалуй, в этом сказывалась моя испорченность репортёрской профессией, связанной с определённой эмоциональной глухотой к слову, которое способно и воскресить, и убить. Я процеживал словесную массу, как синий кит — планктон, и не способен был переживать по поводу жизни отдельно взятой креветки, а для того чтобы насытиться, мне нужны были целые библиотеки. К тому же у участвующего в каждодневном словоизвержении, по масштабам соизмеримом разве что с залежами помёта, оставляемого птичьими базарами где-нибудь на Командорах, вполне естественна была реакция в виде тошноты и рвотных позывов, даже если со страниц сочился мед вековой мудрости.

Глава 6. Красавица и чудовище
«Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут.»
«Книга Иова», гл.41, ст.15

Да и с чего было напастись денег на покупку книжек, когда то ли волею причуд второй древнейшей, то ли во исполнение двусмысленного заголовка, произведённого на свет неуклюжим газетчиком эпохи героических пятилеток в репортаже о металлургах «Наша сила в плавках» — я был терзаем плотскими соблазнами. В тридцать пять это так естественно! К тому же, надо учесть, что воспетые Ги де Мопассаном обе древнейшие всегда сосуществовали в теснейшем симбиозе. Питали друг друга соками. Отравляли ядами. Так что всякий редактор любой газеты в каком –то метафизическом смысле всегда, сам того не осознавая, был держателем борделя. А руководящему составу от зама главного до зав. отделами этого почтенного заведения воля –не воля приходилось выполнять функции сутенеров.

Во льду витрин, неоновом лабиринте кафе, беспрерывно прогоняющем человеко-корпускулы  ускорителе подземки возникали, перетекая друг в друга, будто сбежавшие с глянцевых обложек  обворожительные химеры. И забыв обо всем, я, голоного-златокудрым арфистом устремлялся за ними. Целыми парадами-алле подиумных див они манили меня пантеристыми походками, дразнили джокондистыми улыбками, норовили обвить анакондистыми телами. В сущности это было какое-то многолико-многоокое единое существо. Божество в алтаре. Сверхсущество, способное множиться путем простейшего деления, коварно поджидающее очередную жертву в окружении сонмища гологрудых жриц. Не выпуская из рук бычьего черепа с натянутыми между его рогов сушеными жилами, я бежал по лабиринту, кидаясь то за одним, то за другим миражом. Но стоило мне, заключить  голограмму в объятия, как она истаивала.   
  Я дрейфовал от брюнетки к блондинке, от блондинки — к шатенке, и, совершив кругосветку, отправлялся к новым, похожим на манящие Индии, лобкам.  Моя холостяцкая берлога давно могла огласиться криком младенца. Собственно, я был и не против такого расклада, чтобы подруга дней моих, прекрасная без извилин, кочующая с эскадроном летучих гусаров пера с одной пресс-конференции на другую Галина Синицына, пережила радость материнства. Короед. Сгусток космического вещества. Результат слияния хвостатенького головастика из хранящих заветы эволюции семенных клубочков с икринкой из фаллопиевых труб, возглашающих миру о зачатии новой жизни. Таинство материнства. Завёрнутый в пелёночку живой комочек, прижатый к антично мраморному торсу отца-производителя. Запашистые подгузнички. Манная кашка в бутылочке с сосочкой. Всё это не казалось мне таким уж скучным.
 
Бывало, когда Серёга отлетал на летающей тарелке с Киской, он давал мне поручение забрать из садика карапуза Вовчика, чтобы передать его маме, которая тоже задерживалась, вполне возможно, отлетев с кем-нибудь на другом НЛО.  (Эти офисные трахания с ёрзанием на столах при запертых изнутри дверях в часы, когда уже все расходятся, подобны набегающим на песок вечности волнам — воспринимать их надо не более чем явление природы, приливы и отливы океана, послушные лунным циклам). Зато я на часок мог ощутить радость хоть и суррогатного, но отцовства. Вовчик поглощал шоколад, крутился на карусели, качался на качелях, охотился на голубей и воробьёв, пока нахохленные голубки не являлись, чтобы, воркуя, имитировать святое семейство: он, она и узюзюканный в шоколаде Вовка. И в такие мгновения я завидовал этой морской пене, окутывающей теплотой своего малька. Но Галина! Моя умопомрачительная представительница семейства кошачьих в обличии длинноного-босоножечной конструкции из копны рыжих волос, зелёных глаз, перламутровых коготков и готового обнажиться в укусе рта девочки-вамп с такой же прожорливостью поглощала контрацептивы, с какой лопала бананы на фуршетах!

Среди номенклатурных горилл моя мартышка выглядела очаровательно. Когда она скрывалась за тонированными стеклами «Лэнд Крузера» с каким-нибудь приматом из банкиров, я бесился, рвал, метал — и в этих метаниях, отнюдь не из побуждений продления рода человеческого, изменял ей с кем попало. Но всё равно не мог отделаться от наваждения её невинной улыбки. Я уже пропах запахом её ежеутренних яишен, я готов был сам запекать в духовке рождественского гуся, уложенного на золотистые ломтики картофеля фри и, отправляя в потолок пробку от бутылки шампанского, предвкушал развитие нашего союза в виде чего-то лучистого, искрящегося, наполненного воздушными пузырьками, как тонконогий хрустальный фужер. Я тащил с базара мёрзлую елку, одалживал у соседа — актёра ТЮЗа Мити Глумова — бороду, мешок, красну шапку с белой оторочкой, посох и устраивал Галине возвращение в детство. Но бенгальские искры истаивали в ёлочном шарике, обглоданные кости гуся отправлялись в мусоропровод, хвойное растение с остатками фольгового дождика мозолило глаза в сугробе рядом с помойкой, а непостоянная Галина укатывала с каким-нибудь из номенклатурных гиббонов на Кипр или в Египет. Мне хотелось долететь до того курорта, выследить то окно в пятизвёздочном отеле с видом на средиземноморский пляж, засесть среди пальм со снайперской винтовкой и, поймав любовников в перекрестье прицела, наслаждаться беспомощностью досадившей мне парочки. Вот уж когда я полностью вживался в ходульно-ужасающие образы своих грязных, ради повышения тиража давящих на низменные инстинкты обывателя статеек! Всё это, конечно, были фантазии, включая Кипр с Египтом. И Синицыну ужасно заводила моя ревность. Она извлекала из атласного мешка итальянские сапоги, снимала с меня невкусную бороду притопавшего из лапландских лесов Деда, предводителя таинственной цивилизации раскольников-бегунов, и, прижимаясь, мурлыкала:
— Пойми, люблю я только тебя! А это всё — так, несерьёзно! Ведь я как-никак уполномоченная по связям с прессой…
И роза в хрустале благоухала. И пузырьки в фужере поднимались со дна к поверхности.
В моих ревнивых глюках грань между реальным и ирреальным истончалась ещё и посредством того, что с некоторых пор Галина Синицына заделалась сочинительницей женских романов. Первые попытки были довольно неуклюжими, потому как моя зазноба вообразила себя второй леди Рэдклиф  в тот самый момент, когда судьба-злодейка унесла ее на своих перепончатых горынычевых крыльях  в тридесятый офис, где ей пришлось томиться в заточении в качестве лопатящей горы канцелярщины специалистки по связям с общественностью. Но как только в муках начал рождаться сюжет-первенец, я был тут же зафрахтован в качестве литературного негра. И дело пошло на лад. Она диктовала, я записывал.
— Я сомкнула свои руки на его атлетической шее, — расхаживала сочинительница в халатике на босо тело по моему флигельку, где вместо колб и склянок с порошком из сушёных младенцев, при втирании в кожу предоставляющем возможность левитации, по полкам торчали Кобэ Абэ да Сартр, который Жан Поль. — Белозубый метис напомнил мне евнуха из гарема. Но он отнюдь не был евнухом, хотя пятизвёздочный отель и походил на дворец турецкого паши. Пальмы шелестели на ветру. Южный Крест бриллиантовым колье плавал на зыбкой поверхности бассейна. Наши зодиаки совпали. Рак и Дева.
Во времена Русско-турецкой войны, ещё в пору царствования императора Александра II, прабабушка Заира, турчанка, была взята в качестве трофея русским офицером Елгиным, посвящённым в масонские тайны. Елгин в свою очередь был отпрыском француза — участника Египетской экспедиции Наполеона, вывезшего из Каира вместе с нефритовым скарабеем из могилы Эхнатона и египтянку-наложницу, родившую ему смуглого, кареокого сына. (Тут я почему-то вспомнил про Серёгу Таврова, но промолчал)… Поскольку вышеизложенные обстоятельства… — давала сбой вещательница, переходя на ужасающий канцелярит. И я опускал обороты вроде «я доложила ему о том, что пылаю страстью», «в этой части он был неутомим», «в соответствии с накатившими чувствами, я испытала оргазм»… —…Прижимаясь к его могучей груди, — продолжала сочинительница, — я чувствовала, как скарабей вдавливается в мою кожу (здесь засевший во мне Ехидный Иронист почему-то воспроизвел картинку с мушкой на груди княгини Дашковой, явственно напоминавшей мне очертания крошечного скарабея, да и родинка на лебединой вые Княгини наложилась, совпав, но опять-таки ничего не произнес вслух), как, оживая, он щекочет мне шею, грудь, заползает в пах…
Она останавливала je dikte, закуривала и, перечитывая, придиралась к ошибкам.
— Здесь вместо «кареокого» ты напечатал «караокого»!
Чертыхаясь, я правил, но первоначальный вариант был всё же ближе к истине, и Ехидного Ирониста подмывало оставить всё, как получилось в первый раз. Девочке хотелось поиграть в писательское караоке. Её не волновало, что медведь на ухо наступил. Она знала: электроника (а  роль комбинации из микросхем в путанице проводков должен был исполнять я) вытянет беспомощный писк и несусветную фальшь до гармонично вписывающегося в аккомпанемент меццо-сопрано, завораживающего, как пение ветра в эоловой арфе!

Поутру на нас с Серегой Тавровым накатывал девятый вал телефонных звонков. Не сразу, а часам этак к одиннадцати. Как раз к тому времени, когда ушмыгивала Кошечка, упархивала Курочка, уносилась на карете Княгиня, а старые пердуны и мучающиеся климактической бессонницей пенсионерки, разлепив глаза, смывали в недра канализации остатки проглоченных на ночь манных и гречневых каш и всовывали в беззубые рты искусственные челюсти. О ту пору их начинал одолевать зуд доверительно задушевного общения — этот остаточный рудимент загадочной русской души. Нацепив на синие от склеротических жилок носы очки с толстыми стёклами, диплодоки первых пятилеток и инсультники времён шоковой терапии разбалтывали ложками сладенький чаёк в стаканах и брались ползать взглядами по газетным страницам, пока не доползали до фотографий с жертвами киллеризма, изнасилованных в лесополосе или выдернутых из Интернета морд инопланетян. Высовывая свои черепашьи шеи из-под панцирей стёганых одеял, они одним глазом вперялись в телек, другим — в малоразборчивый типографский шрифт. И не в археозавра дибазол с валидолом — инсульт начинал обостряться. Сосуды сокращались в болезненном спазме. И тогда первая трясущаяся рука тянулась к телефонному диску. Следом за ней — другая, третья, сто двадцать пятая. От телефонных звонков в кабинете вибрировали стёкла, ёжились кактусы в горшочках на подоконнике, подрагивала герань, дребезжали ложки в чашках с недопитым кофе. Голоса в телефонной трубке скрипели, шепелявили и гнусавили, покашливая. Они сообщали, требовали, советовали, настаивали. Они торопились наговориться, желая в неумолимом реванше отыграться на нас за всё то время, пока над ними властвовала плакатная тётка со строго сдвинутыми бровями и поднесённым к плотно сомкнутым губам пальцем: «Болтун — находка для шпиона!»


Серёга просто соловел от этих звонков, не успевая сбрасывать в секретариат всё новые сообщения об НЛО над Центросибирском.
— Представляешь, после того, как мы начали печатать про крушение летающей тарелки в Барабинской степи, позвонило около сотни видевших подобное в Казахстане во время освоения целины! Половина жителей стоквартирника наблюдали с балконов пролёт огненных болидов над Красным проспектом. А после вчерашнего показа по телевидению сюжета про уфологические шнеки им везде мерещатся эти светящиеся буравчики…

В шквале этого обострения контактёрства вдруг возникали отголоски заметки «Смерть на рельсах», которую я первоначально озаглавил «Загадочная смерть на рельсах», но потом слово «загадочная» выпало при вёрстке из-за того, что не лезло в двухколонник. А жаль! Загадок с этой смертью от высокого напряжения двух молодых людей было немало. Пенсионерка Пульхерия Гребешкова сообщила, что может свидетельствовать: ни парень, ни девушка отнюдь не испепелились. Всё было совсем иначе. Прыгнувшая на рельсы молодка кинулась бежать по туннелю, а её дружок-хахаль бросился за нею следом. Но тут же налетела не успевшая затормозить электричка, и вначале несчастных можно было видеть проволакиваемыми по железнодорожным путям, затем девице оторвало голову, а парня переехало пополам. Голову несчастной выбросило на перрон, в её зубах было зажато дымящееся журналистское удостоверение, которое потом выпало. Тут-то нижняя половина парня без штанов выпрыгнула из ямы и стала совершать с головой минет.

Школьная учительница литературы Федора Терпугова утверждала, что как только оказавшихся под высоким напряжением двоих опутали молнии электрических разрядов, в лучезарном сиянии появился юноша с арфой и девушка в античной тунике. «Этот монах был весь соткан из свечения. Он выплыл откуда-то сбоку, пройдя сквозь стену вагона, — диктовала домохозяйка Инесса Стойкер, ехавшая в вагоне метро от сексопатолога после сеанса по излечению аноргазмии, позже найденная изнасилованной в лесопосадке за городом, на тропинке неподалёку оттуда, где располагался её дачный домик. — Он прикоснулся ко мне, и я наконец-то испытала оргазм!» «По-любому! Я бы никогда не поверил, что тётки могут летать и просачиваться сквозь металл и стекло! А тут, блин, голая — и прёт на меня! Ну, думаю, пора завязывать с герой! Косячок-другой марихуанки — и хватит», — блажил Коля Б. «Этот вертлявый в камзоле, в парике с косичкой и тростью так ловко ко мне подскочил, когда я уснула на станции Гагаринской!» — шептала Юля Д.

Одним словом, читатель клевал на наши мистификации. Он бился в телефонных сетях, как попавший в трал гигантский кальмар, грозящий потопить наш утлый редакционный ботик.
К обеду многоголосое чудовище насыщалось задушевным общением. Составлявшие совокупное тело головоногого астматики, инфарктники и инсультники прятались под стеганые панцири ватных одеял, смежали глазки и погружались в полудрему, чтобы продолжать намывать камушки в почки, мочевые и желчные пузыри. Этим коралловидным и жемчугоподобным образованиям в конце концов надлежало стать добычей ловцов в белых халатах, поскольку их уже не в силах были растворить даже самые мощные выплески адреналина, образовывающиеся в результате чтения наших заметок. Терапевтического эффекта их хватало лишь на то, чтобы немного продлить агонию, но не исцелить. Чудо-юдо заныривало в пучины полусна-полуяви, где, словно ожившие снимки из семейных фотоальбомов, под приглядом бетонных ныряльщиц и дискоболов по парку КиО под фортиссимо сверкающих, как затонувшее золото инков, духовых,  разгуливали парубки в широких штанах и дивчины в крепдешиновых платьицах.

Будто в подвешенном на трос батискафе, мы с Серёгой спускались на лифте в буфет, чтобы накатить по маленькой и, пожевав сушёных кальмарчиков, снова почувствовать себя существами, причастными к прозвищу «акула пера». Плавники трепетали, зубы посвечивали в глубине пастей, глазки поблёскивали, от рыла до хвоста по хребтине пробегали волны нетерпения. И тут я, не вдаваясь в подробности и детали, поведал Серёге о том, что работаю над одной коммерческой вещью. Я, конечно, не намерен был раскрывать тайну брэнда, посвящать сотоварища-галерника в наш с Галиной проект, а тем более разглашать тот факт, что я сочиняю от женского имени.
— Я тоже пишу. Про инопланетян, — тут же неожиданно поделился со мною Серёга, как Гюго с Бальзаком. — Ты же знаешь, я служил на Байконуре. И у меня с космосом свои счёты. Только пришельцы у меня получаются сильно уж похожими на живых людей. Капитан корабля — на зама, бортовой компьютер — на главного… Давай за подводников! Мне нравится, как ты рассказываешь о всплытиях у чужих берегов… Знаешь, я как-то открыл твой файл с «Осколками»… Это гениально! — отпустил он неожиданный комплимент, опровергающий прежнюю критику. — Я как будто погрузился в пучину. Иона в чреве кита! Затягивает. Так что ты лучше не разменивайся на коммерцию, пиши как Пруст. Ты знаешь, у Артура Кларка есть про путешествие на Марс писателя, который всю жизнь сочинял романы про экспедиции на Марс. Там есть сцена в больнице, расположенной на орбитальной станции. Несколько предложений воспроизводят полное ощущение психиатрической лечебницы. Мне кажется, этот роман — галлюцинация психбольного. Что-то вроде дембельского рассказа солдатика с Байконура. (Серёга привёз со службы чемодан рассказов про пришельцев, полёты на планеты Солнечной системы и даже дальше.) Ведь казахстанская степь ничем не отличается от марсианской. И первоцелинники, которые донимают нас звонками, недаром видели там НЛО. Но… Как бы поточнее выразиться? Когда я читал твои «Осколки», я почему-то вспомнил, как нам сообщил старшина, что космонавты в приземлившейся капсуле мертвы. Такое же чувство…
Серёга был пьян, противоречил сам себе, говорил загадками.


Глава 7. Литературный мавр
«Почти все авторы в списке издательства… были женщинами… все они писали романы в трёх томах…»
«Холм грез», Артур Мейчен

Первый роман нашего с Галиной совместного проекта назывался «Знаки на саркофаге» и явился на свет за несколько дней. Руководительнице проекта очень понравились намёки на то, что папирусные лодки на стенах гробницы — зашифрованные изображения кораблей пришельцев, а саркофаги — капсулы для последующей отправки мумий в центр Галактики. Особенно пришлись Галине по душе эротические сцены внутри путешествующего сквозь космос плазмоида. Второй и третий романы я уже писал, лишь изредка консультируясь с возглавившей проект Синицыной. Спонсоры нашлись незамедлительно. И продолжали охотно вкладывать деньги в молодое дарование, не подозревая о том, что обороты,  щедро сдобренные глаголами  «я обняла»,  «я поцеловала», «застонала» («от прилива нежности», разумеется) вышли из-под рук постоянно требующего опохмелки и секса с прототипом главной героини, обросшего бородою существа мужского пола. Так мы продолжали делить радости из мешка румянощёкого Дедушки Мороза. «Сибирская Клеопатра», «Царица подиума», «Купленная любовь» упаковывались в обложки и вываливались на лотки.
Слизнеобразное чудовище( то бишь – читатель) выползало из раковины - и хавало, хавало, хавало.

Пиплы просто с ума посходили от этих винегретно-цветных обложек с фотопортретом Галины Синицыной! Вот, собственно, почему ещё меня с такой неодолимой силой влекло к яствам книжных коробейников. Между обложками, обещающими точную диагностику кармы, зазывающими поясными портретами Гитлера на фоне марширующих отборных штурмовых батальонов,  Сталина, осенённого летящими бомбить Берлин самолётами, увещеваниями психолога, как избежать коллективной травли в творческой среде, я обнаруживал и кунштюки, произведённые моими богатырскими лексическими упражнениями с глаголами, спрягаемыми в женском роде, глубоко эшолонированными изощрённой продюсерской деятельностью Галины по продвижению своего бренда.
— Ты напиши любую хрень! — учила меня моя вдохновительница, запрыгнув ко мне на колени. — Главное — не мудри с метафорами. Всё равно покупаемость будет зависеть от моей фотографии на обложке. От того, какая у меня будет причёска, какой макияж… («И какое нижнее белье», — продолжал Мрачный Иронист, не решаясь произнести этого вслух: бестия терпеть не могла ревнивцев.) Если читателям не понравится моя внешность, написанное уже не будет иметь никакого значения. Так что вживайся в образ…
И я вживался. «Сибирскую Клеопатру» я правил, обрядившись в Галинину юбку, габариты моей хрупкой пассии и мои оказались вполне сопоставимыми. Чтобы одолеть «Царицу подиума», я накрасился, нацепил один из Галининых париков и разгуливал перед зеркалом, имитируя походку гетеристой пантеры. «Купленную любовь» я навалял за несколько вечеров, напялив на себя Галинины колготки и упихавшись в несходящийся на спине бюстгальтер. Отходы предыдущего творения я, кроя и монтируя, бессовестно вставлял в новообразования последующего. Получалось что-то вроде лоскутного шитья.
«Я как раз вышагивала по подиуму в своём обалденном костюме ожившей египтянки времён Эхнатона. На шее болтался подаренный незабываемой ночью жарких объятий скарабей — участник ритуальных таинств. Мои грудки подрагивали, совершенно ничем не прикрытые.
На голове возвышалась тиара с золотой, изготовившейся для укуса коброй на её вершине. Я буквально загипнотизировала его. Так делают змеи пустынь, куда уходили древние пророки и дервиши, чтобы питаться акридами. Моё ба затрепетало, как птаха, готовое, отделившись от рен, вылететь из тела вместе с ка… Он вынес меня на руках. Его «Лэнд Крузер» поджидал у входа в казино «Каир»…»
«Прежде чем взять в руки ритуальный нож, я сняла шнурок с нефритовым жуком с шеи и положила рядом со светильником… Братья Ложи Черного Скарабея окружали меня кольцом. Их лица были затемнены капюшонами. Магистр читал по «Книге отошедших». На алтаре простиралось тело жертвы. Обряд реинкарнации вот-вот должен был свершиться…»
«Мне показалось, я с занесённым в руке ножом склонилась сама над собой. Под капюшонами братьев я увидела поблёскивающие змеиные глазки. Ко мне тянулись раздвоенные языки. С головы магистра упал край хламиды — маг оказался огромным, шевелящим лапками жуком-скарабеем. Пахнуло слоновым навозом. Я вскрикнула и проснулась...»

Пятый роман я готов был отлить ещё более стахановскими темпами, но спонсоры обрезали финансирование по причине того, что вертихвостка Галина, заводя их на предварительных ласках, ныряла в постельку к своему писаке. По крайней мере, она меня в том уверяла.  Как только выплаченный мухлёвщиком-издателем «процент от продаж» был потрачен на парфюмерию и косметику реинкарнации Нефертити, мы лишились побочных источников финансирования, и наш, направляющийся за вестиндийскими пряностями и золотом инков галеон сел на мель.  Книжонки с фиктивными тиражами стали исчезать с прилавков, истаивая, как миражи в Пустыне Жаждущих Славы. Возле мусорных баков на задворках книготоржища обнаружились томики с портретами  Синицыной. Золотые слитки обернулись в кизяки. Типографский молох требовал субсидий. С подобранными на помойке  творениями разъяренная пантера ворвалась в кабинет издателя и швырнула ему их на стол с криком: «Что это?!» Но стоило директрисе нашего совместного проекта предъявить провонявшему типографской краской мошеннику претензию насчёт вложенных средств и непонятных чудес с тиражами, ей, вчерашней рекордсменке продаж, было заявлено существом, восседающим на шатком стуле, выглядывающим из-за возвышающихся на столе гор папок с графоманскими бреднями: «Кто ж такую муру покупать будет, милочка?»

Зашвырнув в угол нефритовое насекомое, одолженное у подруги, мотавшейся в Египет по турпутёвке, Галина кусала заусеницы на пальцах, челночила взад-вперед по моей бальзаковской мансарде зарёванной растрёпой, и я уже ни в чём не был уверен. Я брал ножницы, глядясь в зеркало, обкарнывал отросшую за время написания романов до библейско-пророческих кондиций бородень, доводя её до пределов хемингуэевских. Дедушка Мороз, Нептун, Лаокоон, на время выпутавшийся из объятий Змеи, обращался то ли в пижона-шестидесятника, то ли в хиппи времен Вудстока. Натянув поверх трусов джинсы, задрапировав свой мраморный торс в рубаху со свитером и нацепив на нос очки-велосипеды работника музея, где в склянках хранятся препарированные шестипалые младенцы, я выходил из состояния половой неопределенности. Нет, это зам. главного Велемир Дунькин мог тосковать по ботинкам на «манной каше», кокам Элвиса Пресли и временам, когда бригадмильцы расквашивали ему нос и при помощи ножниц приводили в идеологическую норму  немыслимо узкие штанины; у нас были в запасе более изощрённые методы отвязок, улётов, уходов от реальности. В одном я был даже архаичнее некогда властвовавшего на Кипре мавра: я до умопомрачения ревновал Галину! И в этом смысле я был более ископаемым чудовищем, чем даже склеротические рептилии хрущёвок из подотряда пожирателей газетного чтива, одноклеточные потребители ярких обложек ширпотребовских книжонок или вездесуще-толстожопая номенклатура.

Порой, правда, мне казалось, что синещёкий от бритвы «Жилетт» банкир-прототип неоконченного романа «Девушка и миллионер» Семён Дубов, с которым моя подружка упражнялась в позах Камасутры, когда, взлезши на пальму под окном фешенебельного отеля, я поймал эротоманов в оптический прицел, — лишь пришлец из навороченных мною сюжетных коллизий, а ещё точнее — фантом, порождённый миазмами беспрерывно молотящего в углу телека, откуда, как тесто из горшка с квашнёй, лезли ищущие незапятнанных Золушек среди проституток миллионеры, оживающие мумии, одержимые археологией авантюристы, белоснежные трансатлантические лайнеры, на коих молодожёны совершали кругосветное турне, изредка пересаживаясь на верблюдов, воздушные шары и аэропланы. Что же касается главного героя головокружительной поездки Галины с барахольным мафиози Китайцем в Турцию, то после выхода в свет второго бестселлера я полностью уверовал в его бесплотную вербальность.
— Представляешь! — всхлипывала Галина, рисуя на лице розовый бутон вместо губ. — Этот хренов недо-Сытин орал мне вслед, что много вас таких, безденежных! Что это была маркетинговая раскрутка, что он взял на себя риски по изданию безымянного автора! Что он чуть не вылетел из-за меня в трубу! Он швырнул мне вслед рукопись нашего четвёртого романа — и она рассыпалась веером… Я собирала, ползая на четвереньках…

Так родился литературный герой-издатель Константин Фридрихович Ненасытин — абсолютный однофамилиц реального. Реальное и ирреальное, мерцая, то и дело менялись местами. Сцена, в которой Ненасытин кидает в талантливую писательницу рукопись подобно тому, как некий монах-искатель истинной и незамутненной веры швырял чернильницу в чёрта, тут же сформировалась в моём воображении во всех деталях — и ни один психиатр не установил бы, было это на самом деле или только пригрезилось.
Как крем-брюле с тортика, я слизывал с опухшего детского личика мастерицы бестселлеров помадные лепестки — и ревность моя истаивала, разбегаясь  мурашками в кончиках пальцев на ногах.
— А что, если ради нашей с тобой безбедной семейной жизни мне придётся всё-таки отдаться кому-нибудь из них, подобно жене вот этого? — ткнула Галина пальчиком в портрет Джузеппе Бальзамо, графа Калиостро, на обложке дешёвенькой брошюрки, которую я ухватил-таки с лотка, заинтересовавшись перипетиями романа жены Великого Копта Лоренцы с Потёмкиным. Я думал. По крайней мере, я убедился в том, что Галина умеет хранить тайну бренда. И хотя она бессовестно приврала про ползания на четвереньках у мокроступов Ненасытина, чтобы  враньем подлить масла в огонёк, эта бесхитростная ложь свидетельствовала о том, насколько она ценит своего литературного мавра.

Глава 8. Инквизиция

«Жестокость этих методов так очевидна, что её не стоит и комментировать. Даже если принять на веру позицию средневековых каноников…»
«История инквизиции», «Виды пыток», А.Л. Мейкок

— Значит так! — глянул на меня поверх очков Велемир Палыч Дунькин. — По фактам, сообщённым тобой в заметке «Смерть на рельсах» было много звонков и пришло опровержение из метрополитена…
Он наблюдал за моей реакцией. Я сидел в его аскетическом кабинете, где напротив двутумбового стола торчала мебелина, называемая у нас в редакционном народе «электрическим стулом». Случалось, ёжились и корчились на том стуле и Серёга Тавров, и я. И Киске тут подпаливали шёрстку, и Курочке прореживали перышки, и Княгиню вгоняли в столбняк, отсылая на балы во времена Екатерины Великой. На столе заведующего отделом «Всякое разное» возвышался похожий на инквизиторские тиски для раздробления пальцев телефон, рядом - заляпанным бурыми пятнами  тряпьём, о которое мясник вытирал руки, были разбросаны газеты. Единственным украшением кабинета светили гранёными вершинами рериховские Гималаи на стене да репродукция с картины той же кисти «Град обреченный», изображающей крепостные стены, обвитые гигантским змеем. Металлическая вешалка, на которой болтались курточка Зам Замыча и кепчонка, шкаф с сувенирами читателей-почитателей, простенький радиоприёмник дополняли интерьер кельи аскета. Впрочем, мне всегда казалось, что как раз за тем самым шкафом есть проход в комнату, откуда начинается наблюдательная палата, где царствует Главврач, — и стоит нажать на кнопочку, как тут же выскочат два дюжих санитара и зависнут над тобой в благодушной всепонимающей улыбочке. Радиоприёмник же своими ретровыми формами напоминал рацию, с помощью которой резидент выходит на связь со временами инквизиторских бесчинств. И я просто физически ощущал, что трещина на стене за спиной Дунькина обозначает края входа в ещё одну нишу, где прячется его сумеречное «я» садиста.
— …Но в суд они пока не подают, — продолжал Дунькин, выдержав паузу. — Хотя ссылка на машиниста электропоезда, которому мерещились светящиеся шары, как они пишут, дискредитирует службу подвижного состава: что ж они, невменяемые, выходит? Они же проходят медкомиссию!
Дунькин продолжал наблюдать за моими рефлексами. Меня ещё не трясло, но в темечке и кончиках пальцев уже покалывало. Казалось, сейчас спрятанная под стол рука иезуита законтачит невидимый рубильник. Хотя в какой-то момент я заподозрил, что Дунькин мастурбирует. Или наливает из невидимой мне под столом бутылки в недосягаемый для зрения стакан. Бывало, во время таких разговоров он неожиданно предлагал остограммиться. Насчет онанирования же намурлыкала как-то Киска, вызванная однажды на «электрический стул». «Он прям весь задёргался, посинел и закатил глаза!» — свидетельствовала она, сидя со мной и Серёгой в буфете. Да и Курочка как-то выскочила из-за двери непосредственного Нач-Нача с помятыми пёрышками. И Княгиня чего-то там туманно намекала, как они вначале менуэтили на балу с коротконогим вельможей в златом камзоле и сползающем с лысины парике, а потом вдруг оказались в каком-то далёком дворцовом закоулке — и там, за статуей, стыдливо приспустившей трепетными перстами мраморное покрывало Венеры…
— В общем, мы тут с Давидом Петровичем Анчоусовым посовещались и решили тебя, — выдержал Дунькин паузу, в которую бы вместилось несколько раз произнесенное слово «уволить». — Решили тебя премировать. Так-то! Настоящая сенсация! — расплылся он. — Скаканула подписка. Да! Звонили из милиции… Там всё-таки в метро обнаружены два обгорелых трупа… Так что поезжай, разузнай, что к чему… Кстати. Позвони отцу Святополку. Он говорит, что это ритуальное убийство. Что-то там с масонами связанное, но про масонов, сам понимаешь, писать не надо, а то патриоты задолбают…

Рука вынырнула из-под стола. В ней белым голубком трепыхался конверт, в котором, несмотря на его тощую стать, содержались и розочка для Галины, купленная у цветочницы Светы, и монета — на чехол гитаристу Гене, и посиделка с Серёгой в буфете.

С некоторых пор Галина избавилась от репортёрской рутины в газете «Шик», от роли специалистки по связям с общественностью в компании «Блеск» — и в свободном полёте пилотировала среди офисных девочек, рассылающих факсы по печатным изданиям и телестудиям. Въехавшая в облагороженные евроремонтом подсобные помещения обанкротившегося джазового кафе «Пресс-студия», балансировала на грани между фабрикой-заготовочной тягомотных новостей и духовой музыкой желудков, хранящих память о студенческих диетах. В новом амплуа Галина являла собою нечто среднеарифметическое между официанткой, фотомоделью и гетерой времён Нерона. Ещё большего шику и блеску ей придали состряпанные нами романы; их вряд ли кто читал, но говорили о них с нескрываемой завистью. Витающие в клубах курилки Киска, Курочка и Княгиня только и толковали о том, что намереваются двинуть по стопам Синицыной. С тех пор, как Голливуд порадовал нас «Основным инстинктом», девочки все как одна готовы были ради полноты чувств садомазохистски душить  партнёров по постели, колоть лед шилообразным ножом и писать детективы о серийных убийствах, перемежая их интрижками с мачо-полисменами.
— Я познакомилась на вернисаже с Зубовым! — косила на меня глаз лошади обряженная во что-то вроде кареты Княгиня, пока я смолил сигарету за сигаретой, не отходя от лифта, откуда вот-вот должен был явиться отец Святополк. — Наивный, как ребёнок! Он рассматривал пейзаж Куинджи, и его интересовало, подсвечена ли луна лампочкой или это так светятся краски. Ещё он интересовался работами старых мастеров в Екатерининском зале. Ты же знаешь, оттуда недавно украли полотно Айвазовского «Фрегат на мели»! А что ты там делал, Иван? Кажется, ты был с Синицыной?
— Нет! Я был со следователем Зубовым. Мы с ним расследуем дело о расчленённой девочке… Похоже, ритуальное убийство, — свято хранил я тайну бренда.
— Ах да, расчленённая девочка! Я совсем забыла! А я думала дать Синицыной на рецензию свой детектив! — стреляла недоверчивым взглядом Киска. — Вот и Майя с Аней хотели с ней посоветоваться насчёт того, как издать книжку. Как-никак, знаменитость. Наши девочки не только в жизни романы крутят! Они уже написали по несколько глав остросюжетного чтива! Ну, там, любовь, кровь, путешествия на тропические острова, бойфренды-банкиры и всё такое…

Совершенно неожиданно и вопреки пророчествам Ненасытина рейтинг Галины подскочил, как вскакивал при виде её обтянутой мини-юбчонкой попки у застарелых дрочил. В этом её литературный мавр не сомневался ни на секунду. Кроме того, Галина стала заводной пружиной пресс-конференций, куда пишущая, снимающая, лопочущая в эфир братия съезжалась, чтобы, позадавав вопросы, налечь на стол с халявными яствами и выпивкой, — и наша клиентура обновилась.
Понемногу мы с Галиной начинали забывать о первой попытке нашего с треском провалившегося проекта. Хотя о провале знали лишь я да моя шаловливая Муза. Остальные, не читая содержимого покетбуков, были в восторге от фотографии и картинок на обложках и наяву грезили аналогичной славой мастеров бестселлера. В считанные недели мания переросла в эпидемию. В каждом редакционном компьютере было заведено по папке с главами неоконченных романов.
Особым образом на этот массовый психоз подействовало появление в «Вестнике Апокалипсиса» статьи о. Святополка (в миру — экс-преподавателя физики электротехнического вуза, кандидата наук Клементия Кавардакова) под заглавием «Разгул мистической порнографии», обрушившего публицистический гнев на романы Галины Синицыной. Это выступление произвело неожиданный эффект. Параллели, проведённые о. Святополком с деятельностью изуверских сект с некрофилично-мистическим уклоном, заставили публику содрогнуться. Волна скандала покатилась по страницам газет, прорвалась на радио- и в телеэфир. Закинув ногу на ногу, Галина давала интервью, облепленная телекамерами, диктофонами, блокнотами со строчащими в них авторучками. Ненасытин звонил Синицыной домой и вкрадчивым голосом предлагал второе издание с последующим переизданием. О проценте с продаж он уже молчал, завлекая скандальную писательницу твёрдым задатком. Тем временем в «Вестнике Апокалипсиса» опубликовали свидетельства очевидцев-соседей о способностях Галины к левитации, телепортации, гипнозу, излечению от заикания. Косматая красотка, оседлавшая метлу на картинке к материалу, иллюстрировала откровения о. Святополка.
 
Амбиции Курочки, Киски и Княгини возрастали по мере того, как в их компьютерах разрастались файлы, в которых постельные сцены перемежались с перестрелками, распутываниями клубков версий, куда, как в коконы, были запелёнаты трупы несчастных жертв. Девочки, не спеша разъезжаться по домам, всё чаще засиживались в кабинете за мониторами компьютеров с лицами бабушек, ворожащих со спицами над чулком. В курилке они делились походами к издателю Ненасытину, катали, как котенок клубок, слово «спонсор». Тогда-то я впервые и задумался над серьёзностью откровенно мистификаторских газетных сообщений о секте пенсионерок, с помощью Интернета выкачивающих жизненные силы из детей для того, чтобы помолодеть. Я не мог отделаться от столь явственно представлявшегося: каким-то образом подключившиеся к редакционным процессорам героини первых пятилеток буквально наливались румянцем и разглаживались лицами, будто смятая простыня, по которой проехался утюг, по мере того, как девчата «прикипали» к компьютерам, несмотря на то, что им названивали мужья и любовники.

Выпадая в бельмастую темень пурги, я мог видеть свет в окошках, будто кто-то поддерживал огонь на возвышающемся над каменистым мысом маяке, вросшем основанием в скалу, о которую хлестали океанические волны. Мерещилось: в высокой башне засели бормочущие заклинания, льющие в воду воск колдуньи. Метельные пряди — их безмерно отросшие волосы. Я — лишь фигурка, образовавшаяся на дне плошки. Одна из причудливых клякс, по которым они предсказывают судьбу попавшего в ураган утлого города.

Тем временем на зависть литературным соперницам спонсоры снова прихлынули к Галине Синицыной. Кроме того к ней начали напрашиваться на прием заики. И она взялась избавлять их от недуга наложением рук. Впрочем, это бы полбеды. К тому же, как только очередь в нашу однокомнатную на пятом этаже начала высовывать хвост из подъезда и возроптали соседи, Галина прекратила этот балаган, твёрдо решив от веры в восковые узоры на дне миски, лучевые потоки, выходящие из ладони, и психотронные чудеса вернуться в уютное лоно материализма. Но меня отнюдь не радовало, что она направо и налево раздаривает покетбуки с автографами, до того загромождавшие наше гнёздышко так, что оно походило на уставленную законсервированными в кувшинах царственными потрохами усыпальницу в египетской пирамиде: рост популярности Синицыной был прямо пропорционален приросту количества её хахалей-поклонников. Моим подсознательным идеалом были всё-таки всходившие на погребальный костёр со своими мужьями-князьями славянские жёны, испепелявшие себя в надежде на реинкарнацию индианки, Ева Браун, отлетевшая в Вальхаллу вместе с рисовальщиком и пианистом Шикльгрубером, а не гетеры времён падения Римской Империи. Надо сказать, я был никудышным Калиостро. Я не мог приучить себя к тому, чтобы использовать свою Лоренцу в качестве орудия наживы. Муки ревности были той инквизицией, щипцы, струбцины и испанские сапоги которой терзали меня пуще любых начальственных пыток и мук творчества.

Выпадая из застолья в «Пресс-студии», когда какой-нибудь металлургический магнат Семён Семёнович Корявый уже упихивал Синицыну в джип, я спускался в мраморное подземелье метрополитена, ища там чего-то, кого-то, перебирая в уме и пианистку Катю, и журналистку Валю, и замужнюю арфистку Марию, и холостую рекламную диву Дашу — толкал в таксофон карточку, как свою неприкаянную грусть-тоску — в первую попавшую щель, и звонил, звонил, звонил. В трубке появлялся голос, шёл разговор, похожий на торг — ты, мол, просто так или всё ещё меня любишь, злодей? Я уверял, что пылаю страстью, как огнедышащими газами несущийся к Земле болид, от прихода которого много миллионов лет назад передохли все звероящеры, представлял, как металлург уже вливает свою расплавленную магму в формочку-Галину и, чуть не воя от ненависти, амбивалентно врал, что любовь моя негасима. Вот тогда и возникал ещё один очередной повод для покупки цветов, шампанского, конфеток, до минимума уменьшающих финансовые шансы на приобретение книжек с лотков. Потому что какой же герой-любовник — без букета и пенного вина, в котором купают куртизанок!
Конечно, в какой-нибудь фразе «Я сегодня свободна», как червь в яблоке, сидел тоскливый второй смысл: ясно было — ты вообще-то не единственный в этом конвейере бойфрендов. Далее следовали договорённости насчёт того, ехать ли ко мне или заявиться к ней, встретиться у филармонии, в галерее современного искусства, посидеть в кафе-подвальчике Дома под Часами или обойтись без этого? В зависимости от котировок на этой сексуальной бирже истинных чувств я мог оказаться востребован по контрасту с каким-нибудь профессиональным убийцей или бензиновым магнатом как хахаль с интеллектуально-эзотерическим уклоном. Современные гетеры любят потолковать о Генри Миллере, Юкио Мисиме, Патрике Зюскинде, Артуро Пересе Риверте, Блаватской, Гурджиеве и Алистере Кроули. Порой это заводит их так же, как музычка в салоне «Чероки».

Натыкаясь после целого оркестра протяжно-безответных гудков на податливый голос, случалось, я сожалел о том, что хозяйка записанного некогда в блокнот телефона на всё согласна; она и детёныша как раз сегодня маме сплавила, и её постоянно-переменный бойфренд в отъезде по делам бизнеса, но, представив, как металлургический магнат куёт железо прямо на заднем сидении джипа, я шёл покупать цветы.

Выданный Дунькиным конверт был опустошён. Стряхнув с руки раскосмаченную головку нерадивой мамаши, чей отпрыск уже размазывал сопли, сидя на горшке в бабушкиной хрущобе, я, ещё не обсохнув после ванны, назначал по телефону время и место своим источникам информации. Как-никак, надо было разобраться с обгорелыми трупами. Следователь прокуратуры Антон Зубов, большой специалист по жаренным на контактных рельсах покойникам, ждал меня в три. Поэтому по пути я решил заехать к о. Святополку.
В западном приделе храма имени Гавриила Архангела о. Святополк выгородил нечто вроде филиала инквизиции времен написания иезуитами Шпрингером и Инститорисом «Молота ведьм». Сводчатый потолок и окно-бойница контрастировали с компьютером.
— Да. Я уже звонил Велемиру Палычу, и хорошо, что вы приехали, — встретил о. Святополк, не подозревающий о том, что Лукавый в моём лице морочит его женскими романами Галины Синицыной. — Это оч-чень даже похоже либо на ритуальное убийство, либо на самоубийство на религиозной почве. Знаете ли! В Америке недавно во время прихода кометы секта совершила коллективный суицид. Сектанты верили, что их души переселятся в хвост блуждающего космического тела и будут доставлены в центр Галактики… Так-то творятся дела люциферовы! Уверен. Это могло быть ритуальным самосожжением. Эта ересь с верой в реинкарнацию толкает некоторых на страшные изуверства. К тому же активизируются масонские ложи. А от этих прислужников врага рода человеческого можно ждать чего угодно…
Со следователем Антоном Зубовым я столкнулся уже в дверях его кабинета.
— Чуть-чуть бы — и я уехал, — смерил он меня хладным взглядом. — Поехали в морг, если хочешь увидеть своими глазами… Ага! Вот и эксперт!
Милицейский драндулет вмиг доставил нас в юдоль скорби. Отбросив простынку с первого трупа, Зубов задумчиво произнес:
— А при жизни была сущей Мерилин Монро. По крайней мере, судя по фотографии на удостоверении…
Откинув покрывало со второго тела, детектив добавил:
— Ну, чего молодым людям в ночных клубах не сидится? На кой им надо было сигать на эти рельсы? Как, Антон Палыч, следов насильственной смерти нет? — обратился он к эксперту.
— Да вроде нет!
— Ну, тогда пиши заключение — и дело с концами.

Глядя на приставленную к телу голову девушки, на разваленного колёсами на две части паренька, остатки обгорелых джинсов, свитерка, платья, я невольно содрогнулся, обнаружив, что фрагменты одежды на трупах и даже единственная туфля на ноге несчастной — всё напоминает те шмотки, в которые обряжались мы с Галиной. Успокаивая себя тем, что при сегодняшних фасонах и ширпотребно-китайском конвейерном производстве точно так же, как ты, одетого двойника можно встретить где угодно, я попытался подавить тревожное чувство. Тем более что лица и руки погибших были обезображены до неузнаваемости. И хотя рядом с оскаленными зубами черепа мужской особи этой подвергшейся электроаутодафе парочки торчал клок обгорелой бороды, я отогнал дурные мысли.
— Ну а версия отца Святополка с самосожжением? Может, и в самом деле они состояли в изуверской секте? — подал я голос. — Или же масоны отомстили за разглашение тайн…
— Может, и состояли. А может, и нет, — пропустил детектив мимо ушей версию о тёмных делах вездесущих вольных каменщиков. — Осмотрим квартиру, где они обитали — тогда станет ясно, — заботливо накрыл он трупы простынками. — Ну а то, что их крепко долбануло током, и смерть наступила в результате действия электричества, по-моему, доказывать не надо. То, что они сами спрыгнули на рельсы, и их никто не подталкивал, тоже не нуждается в доказательствах. Об этом свидетельствует огромное количество людей, записи видеокамеры.  Показания запротоколированы, запись подлинная. Личности погибших устанавливаются. Пока ясно одно: это были двое молодых людей…


Глава 9. Протей
«...Прекрасен, как Рим, был этот город и грозен, как Вавилон, но тьма накрыла его, и он навеки стал проклятой людьми пустыней. Далеко-далеко в ночь уходили его серые дороги — в ледяные поля, в вечный сумрак».
«Холм грёз», Артур Мейчен

Разживаясь букетом у цветочницы Светы, с ней можно было перекинуться несколькими фразами о Рэксе Стауте, Чейзе или французском масоне Шюре, потому как, пожирая детективные ассорти, Света запивала их эзотерическим ершом. Она и иконки со свечками не обходила вниманием — как без них! Она могла и яиц на Пасху накрасить, и на Рождество Христово в церковку явиться целомудренной монашенкой. С Геной же мы толковали о музыке. Все эти разговоры давали мне пищу для моих зарисовок, которые периодически истребовал с меня зав. отделом Велемир Дунькин; его понуждал к тому ненасытный типографский блюминг, безостановочно производящий жареное, скандальное и сенсационное. Это лязгающее болтами, засевшее в подвале экс-партийного издательства чудовище своими вибрациями порождало в голове зама фантазии о несчастном, покинутом всеми народе, и Дунькина бессознательно тянуло к сентиментальному натурализму и благотворительности. Ему казалось: нищие подземки — это что-то вроде персонажей христианского ада, при жизни приговорённых к жарке на сковородках. Так вот, вербализуя сентиментальные грёзы непосредственного Нач-Нача о покинутом народе, я  стал ещё и разработчиком  золотой жилы по написанию картинок из жизни городских маргиналов. Болезненно переживая чудовищную раздвоенность между шпионоподобным дедуктивным писакой, строящим безумные версии мафиозных разборок и бесконечно близким к народу бытописателем дна, я прятался за псевдонимы. Ну а написание женских романов заставляло меня распадаться на ещё большее количество ингредиентов. Это было что-то вроде калейдоскопического театра непрерывно сменяемых масок. Мастер-классы лицедейства я брал у профессионала. Бывало, мой сосед по лестничной площадке Митя Глумов заходил ко мне и устраивал прогоны рождественских вытворяшек. Дело в том, что в кооперативе «Сюрприз», ведающем доставкой подарков на дом, всегда бывал дефицит Снегурочек. И Мите постоянно приходилось менять бородень и шапку круглу на кокошник и злату косу.
— Ну как? Идёт мне этот сарафан? — вилял задом исполнитель ролей толстяка с пропеллером от вентилятора на спине, Серого Волка и Бабы Яги.
— Как влитой! — морщился я, подозревая его в нетрадиционной сексуальной ориентации. Он холостяковал, как и я во время циклических уходов Галины, пока она подобно путешествующим в хвосте кометы душам самоубийц –сектантов, отрывалась по полной.  На лестничной площадке возле его двери я то и дело натыкался на странных типов неопределённого пола с кольцами в ушах, серёжками пирсинга в бровях, малиновыми начёсами и фиолетовыми гребешками из волос на головах. Самым непорочным посетителем этого бедлама была Княгиня: она приходила сюда, чтобы напитаться богемным духом для своих околокультурологических импровизаций.
Отвратительнее же всего было то, что сам я становился существом неопределённого статуса и пола. То я примерял к своей логически мыслящей голове фетровый котелок детектива, на руке ощущал лайку перчатки, в ладони — тяжесть трости со слоновым набалдашником, а в кобуре под мышкой — холод револьвера. То на месте гладковыбритых щёк прорастала борода сказителя-баюна, уголки лукавых глазёнок начинали лучиться куриными лапками морщин, и я вещал по-простецки, по-народному. А то я явственно обнаруживал, как у меня набухает грудь, наливаются бёдра, на месте пениса мошонки образуется венерин холмик, смыкающийся между ног вожделенной для самцов щелью — и меня тянуло покрыть своё чело косметическими приманками, одеться в Галинино белье - и упорхнуть в ночь, туда, где алчные мачо рыщут в поисках податливых бабёнок.

Я зависал в облаках курилки, щебеча с Курочкой, Княгиней и Киской. По перешёптываниям с ними я познавал тайную науку ажурных чулок и трусиков-стрингов.
— А ты знаешь, муженёк этой пианистки за-а-абавный! — мурлыкала Киска.
— Да и этот барахольный магнат Китаец — ничего себе типчик! — квохтала Курочка.
И только Анна Кондакова по прозвищу Княгиня утопала в дымном облаке, мерцая ликами Ахматовой, Цветаевой и богини поэтических сред, орфической жены Вячеслава Иванова. Мы банально курили. Она воскуряла фимиамы. Рядом с ней даже забычкованная пепельница на треногом стояке выглядела алтарным жертвенником. Она, конечно же, что ни лето –без мужа, одна,  моталась в Коктебель и совершала , как полагали « с одним галеристом», паломничество на могилу Макса. Потом уже и с мужем, но и с галеристом тоже, который стал собачкой при даме, бродила мимо Генуэзских стен в Судаке и Феодосии, молитвенно гладила выветренные булыжники крепостей и обломки античных руин.  На пляже , где встретились Марина и Эфрон, она искала  сердолик, но нашла небольшой обкатанный прибоем яйцевидный камешек и, ступая босыми ногами по раскалённой тропе, отнесла его душным киммерийским  вечером на полынный холм. Это, как она была убеждена, помогло ей забеременеть.
Если с Курочкой и Киской можно было пофамильярничать, то Княгиня производила впечатление недоступности в абсолюте. Тому способствовала и девичья фамилия Кондакова (её она не стала менять в замужестве). В этой фамилии слышались отзвуки молений, перемежающихся церковными «кондаками» и акафистами. Припасть к коленям. Осыпать ледяные ладони лобзаниями. Запечатлеть благоговейный поцелуй на обожжённом лампадой образе. Что ещё?
В облике Анны Кондаковой угадывалась принадлежность к угасающим вампирическим родам советских писателей, хранящих в холодной бледности ланит память об эллинских мраморно- колонных домах творчества у лазурного моря с пальмами в бочках. И хотя в своё время её отпечатавшийся благообразным ликом на вкладке под обложками дородных томиков папа выводил свою фамилию из слова «кондовый»(собратия по Столицесибирскому СП прозвала сурового в суждениях фронтовика Хенде Хохом), дочь расслышала в унаследованной музыке этимологическо-генеологической фуги  совсем другой корень и, побывав в Пушкинских горах, не забыв при этом посетить и Псково-Печорский монастырь, кое-что разузнала от тамошнего иеромонаха… Он поведал ей о том, что идущий от перешедшего на сторону русичей накануне Ледового побоища тевтона Киндерхофа род неких Кондаховых дал Святой Руси и новгородских купцов, и уральских рудознацев, и немало рыцарей духа и просветлённых игумений. В незапамятные времена переписчики метрик и паспортов «х» поменяли на «к» — и на свет явилась ветвь старинного рода с искажённой до неузнаваемости фамилией.

Не столь просты были и Киска с Курочкой. Таня Кислицкая могла обращаться в неоновую пантеру ночных клубов. И там, в сообществе диджеев и байкеров властвовала, чтобы запрыгнув на спину обвешанного побрякушками хеви-металиста, нестись с ним по уснувшему городу на ревущем рулерогом «Хаммере». С такой же лёгкостью она перевоплощалась в львицу широкозастольных презентаций. Вкрадчивая речь. Сигарета в длинном мундштуке. Махровые ресницы. Обтянутые длинным платьем бёдра, напоминающие двух грациозно двигающихся по клетке зоопарка хищных кошек.
Майя Курнявская способна была предстать и распустившей перья павой, и бессонной совой казино, готовой хоть выиграть, хоть проиграть что и кого угодно. И хотя при появлении начальства она ворковала подобно присевшей на подоконник голубке, я знал — ночами она парит над городом, распластав крыла и светя глазищами-плошками, чтобы, выискав жертву, сграбастать её опалёнными «Опалом» когтищами. И вряд ли бы Дунькин стал маяться с этой Майей, если бы Курочка не несла золотых яичек заказух…

Подписываясь Круговым, Жбановым, Потаповым, Лаптевым, я сочинял, порою, просто-напросто выращивая «народных» героев, как Гомункулусов в колбе своего воображения. Тех самых, которых по алхимическим рецептам Парацельса следовало производить посредством запаривания склянок со спермой в конском навозе. Живые люди не очень-то походили на героев моих натуралистических зарисовок. Скорее, я сканировал представления моего крепкопьющего начальника о народе и выдавал ему в качестве добротной действительности его же собственные глюки. Всё-таки Гена не очень-то походил на персонажа дантовой фантасмагории или сюрреальные агглютинации Босха. Когда после пресс-конференций случались фуршеты, движением факира я на глазах у бдительных коллег-таблоидов умудрялся спереть пару яблок или даже ананас и, не донося добычу до дома, одаривал фруктом друга-гитариста. Пока, надкусив яблоко, он жевал, я заменял его, забабахивая что-нибудь из битлов. Из всех прочих моих пороков склонность бренчать на гитаре была чуть ли не самой гноеточащей: этой страсти я мог отдаваться с таким же самозабвением, как и сексуальной гимнастике.

Вопреки представлениям Велемира Дунькина об обитателях подземки, Гена был счастлив и в реальности, и в грёзах. Его фантазии кочевали среди ликов рок-звёзд и переполненных толпами стадионов, над которыми царит орущий в микрофон мессия с рогатой гитарой. Дунькин же был бардоманом. Подобно морально разлагающемуся под напором красных войск каппелевцу, распевающему по пьяни белогвардейские романсы, он запирался в своём кабинете, напивался, и, никому не отпирал. Подходя на цыпочках к двери, можно было слышать лишь жуткие звуки, в которых едва различимо угадывались слова песен Галича и Визбора, перемежающиеся сообщениями невыключенного приёмника, вещающего о происходящем на баррикадах у Белого дома. О том докладывали девочки, испытывающие от бардовских концертов Дунькина несказанное садомазохистское удовольствие. Если же говорить об усладах, доступных гитаристу Гене, то порой он захаживал в дразнящий гранёными витринами магазин музыкальных инструментов и там, перебирая гитары, как эротоман — женщин, погружался в звуковую нирвану. Он трогал гладкие, как бёдра приверженниц антицеллюлитовых шортов, грифы непостижимо дорогих «фэндеров» и «гипсонов», он гладил янтарные деки «Рамиресов», он осязал инкрустированные перламутром лады, он западал в кошачьих мяуканьях блюза, он исходил на нет в феерических фламенкийских импровизах. Он воображал себя то Эриком Клэптоном, то Джимми Хендриксом, то Пако де Люсией. У его ног, беснуясь, волновался человеческий океан. В ушах стучали каблуки и кастаньеты танцовщиц фламенко и шуршали их необъятные юбки. Отрешаясь от монотонной действительности, он совершал умопомрачительные кругосветные турне. Воображаемые, конечно. В тех фантазиях цветы, запахи которых он каждодневно вдыхал, словно крадя их у будущих покупателей, валились ему под ноги охапками.
А Дунькин, если и брал иногда в руки гитару, то тут же смущённо просил перестроить её «под семиструнку», неуклюже изображал из сомкнутых на грифе пальцев-коротышек  инквизиторские щипцы баррэ, безуспешно пытался взять «звёздочку» или «лесенку» — и, опростоволосившись, возвращал инструмент виртуозу. Он ведь тоже, бывало, притормаживал возле Гены, заказывая спеть про то, как «растащили венки на веники», наворачивал на щёку слезу, воображая себя то ли поэтом-пророком с гитарой на бельевой верёвке под сенью кафе «Под интегралом», то ли лопнувшей струной, то ли электрошнуром, впившимся в содрогающеся тело диссидента, то ли самим им — на чужбине, в гостинице, где каждый электропровод состоит на службе у КГБ, то ли стилягой, которому парикмахер-бригадмилец простригает проплешину в золотистой ржи шевелюры.
Но чем выше взлетал Гена и ниже падал Велемир в своих сновидениях наяву, тем сокрушительней бывало падение первого и вознесение второго. Вернувшись к реальности, Гена вынужден был опять усесться в переходе метро на раскладном стульчике и бренчать на разбитой «банке» с обломанными колками, полуоблезлыми струнами и кривым грифом. Справившись с сентиментальными рудиментами юности, Велемир возносился на редакционный этаж, нанизывал никитинскую кепчонку на рог вешалки и взгромождался на свой трон, откуда он вместе с Сам Самычем мог манипулировать кармическими передвижениями газетного глиста, дозируя концентрацию ядов и противоядий в его каждодневно умирающем и снова возрождающемся организме.

Ставшая единственным просветом в жизни Гены Света изощрялась в упаковке цветочного скоропорта. Витиеватые ленточки. Блистающие обёртки. Гена давил на слезу, так напевая про музыканта, повесившего на спинку стула свой пиджак, будто намеревался сам повеситься на этом самом стуле или же использовать его в качестве вышибаемого из-под ног судьбой-злодейкой эшафотика. Велемир же никогда бы не помыслил о том, чтобы употребить не по назначению больно врезающуюся в плечо верёвчатую вантовую подвеску. Ведь  утвердив на  столь шатком основании свой щипковый инструмент, бряцая на нем, кумир-скандалист  уносил на парусах рифм в страну мечтаний о запретном, заветном, невысказанном не только бывших литобъединенцев, но и волосатые сердца спецслужбистов. Скорее,  воображение Велемира выдало бы совершенно иной образ: подпоясаться вервием простым, уйти от суеты земной-газетной иноком в бескрайние заснеженные пустыни, куда-нибудь к берестяным чумам хантов и мансей, всё ещё живущих в той же простоте, как и при завоевании Сибири Ермаком. Он лучше бы застолбил местечко в называемом музыкантами подземки «трубой» переходе, прицепив к грифу целлофановый  пакет для монет и «бумаги», но только не это – суицид с вывалившимся почерневшим языком.
Велемирова жёнушка Маша использовала бельевые верёвки отнюдь не в поэтических целях, и потому никаких петель удавленника из них образоваться не могло. Ловя попутный ветер умиротворения, жена зама направляла их семейный бриг в Море Спокойствия, крепя на тех верёвках деревянными и пластмассовыми прищепками чёрные, как пиратский «роджер», трусы, синие, как скромный «Жигулёнок», джинсы, зелёные, как дачные грядки, майки Дунькина рядом со своими и дочуркиными белыми, как кливера бригантин, трусиками на лоджии седьмого этажа: после крепкого руководящего рукопожатия выданный в качестве ордена за доблестную службу ордер воплотился в нечто твёрдое, надёжное и железобетонное, а порывы сердца юного — лишь в давно пылящиеся в коробке магнитофонные катушки со ссохшейся, коричневой, как кожа мумии, лентой.

Две сдавленные обстоятельствами человеческие микрочастицы рано или поздно должны были слиться в молекулу. Такова, если хотите, химия и физика элементарных частиц, законы которой неизбежно действуют в гигантском синхрофазотроне жизни. Всякий вовлекаемый в сверхмашину метро чувствует, насколько все эти подвижные ступени эскалаторов, трогающиеся от перронов электрички, мелькающие за стёклами вагонов стены с подвешенными на них лианоподобными кабелями способны превратить человека в нечто вроде электрона в толще провода, по которому течёт высокое напряжение. Так просто сгореть. Аннигилировать. Куда сложнее найти вторую, тяготеющую к тебе частицу, с которой можно было бы слепиться, чтобы лететь дальше...

Пообкарнав всю философию с метафизикой, оставив лишь необходимый для втискивания в квадратик на последней полосе минимум и выведя экземпляр на принтере, я спешил к Дунькину. Велемир Павлович делал окончательную обрезь и сваливал продукт в секретариат Боре Сухоусову. Бывало, недовольно ворча, зав. отделом «Всякое разное» стравливал моё творение в корзину. Всё чаще — из-за инопланетян, метафор и литературных реминисценций.
— Пойми, читатель туп, ему некогда разжёвывать твои премудрости… Если уж про НЛО, то про НЛО, про криминал, то без мистики, а картинки с натуры должны быть реалистичными, а у тебя что? Смешались в кучу кони, люди? И вообще — што ты себя — писателем возомнил? Вторым после Галины Синицыной? Тоже мне Бредбери нашёлся!

 Пока он заводился, трещинка в штукатурке за его спиной раздвигалась, преобразуясь в явственную щель. В ней дымилось голубоватое марево. Оттуда выглядывали осёл с келарем. Края щели совершали мерцательные движения, и два гардемарина в чёрном уже упихивали меня в карету.
Княгиня Дашкова — один в один — Анна Кондакова, вперясь в меня огненными глазищами фурии, гневалась:
— В Сибири, на заимке, алхимией заниматься будешь!
И ловя себя на  мысли о том, что   родившая недавно Аня, которой на профсоюзном собрании  выделили дефицитную коляску, и Дашкова –одно нерасторжимое целое,  я уже предвкушал… Дунькин, конечно же, давил на вмонтированную в стол кнопку — и из шкафа, роняя полки со спрятанными во втором ряду томами Ленина, выскакивали два санитара и, словно мешок на голову, набрасывали на меня смирительную рубашку.
— Так, значит, говорите — наше управление лагерей подобно жертвенным пирамидам инков, майя, ацтеков? — гудел Главврач.
— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек! — чеканил бодрый детский голос из приёмника. Это Аня Кандакова напевала своей крохотуле-агушеньке, которую  мы забирали из роддома всей редакционной толпой с шампанским и цветами, заявмвшись под окна с серенадами,  папой-деревенщиком , мужем и галеристом.
-Похож! – умилялся дедушка , уже готовящийся пришпандорить внучке имя Устинья, хотя в метриках потом появилось -Марина, в чём все узрели происки галериста-двойника Макса Волошина, да и муж был – копия Эфрон, хотя и пил, как тоскующий по тиражам Грин.
..Осёл, испуганно прижав уши-долгуши, жмурился, стража стаскивала нас с келарем с костлявой спины нашего безотказного друга, готового ишачить за несъедобно горький пучок придорожной колючки. Я летел на солому, ощущая, как выливается из чернилки её содержимое, образуя мокрое холодное пятно на боку, слыша, как хрустят  гусиные перья в котомке, шуршит пергаментный лист, причитает келарь.
— Мы ещё разберёмся, откуда у тебя вот это, — вертел монах-иезуит в руке диктофон фирмы «Sony». — И как ты заставляешь с помощью этого волшебного камня говорить бесов!
И за нами захлопывалась скроенная из дубовых плах дверь.

Чтобы окончательно не утратить конспектов своих медитаций, я вначале писал репортажи так, как видел: паранормальное рядом с реальным, а потом уже сокращал, сбрасывая эти отходы производства в «Осколки».
— Ну при чём тут эти ассоциации? — выходил из берегов Моря Спокойствия  Дунькин. — Сравнение метро с синхрофазотроном явно неуместно! Синхрофазотрон — это бублик, а метро — труба. Если бы это была кольцевая подземка в Москве — другое дело! И потом, сколько раз тебе говорить — ну к чему эти навороты, вычуры эти! Пиши проще. Ведь герои твоих «картинок» — простые люди…

Он не понимал, что воспроизводимый мною паноптикум нищих старушек, торговок-лоточниц, уличных музыкантов и художников — отнюдь не мои, а его герои. Воплощение его, а не моих представлений о шедевральности, стилистических изысках, правде жизни и читательских интересах дремлющего под панцирями стёганых одеял чудовища.
— Беда в том, что во время перехода через временной барьер в котомке почему-то остался диктофон. За это они меня с келарем и промурыжили до самой весны! — задумчиво обронил я, глядя, как затягивается щель за спиной Дунькина.
— Опять ты со своими приколами! Иди, опохмелись! И запомни: газета — это реализм…

Общение с начальством было закончено и, спрятав в котомку исчирканный иезуитом пергамент с апокрифом и разломанный диктофон, я отправлялся к ручью у монастырских стен. Полежать на травке. Послушать соловья на ветке. Словом, мы с Серёгой опять оказывались в буфете, где он как на духу выкладывал, что от Киски он устал, жена ему изменяет, и вообще его семейная жизнь напоминает ему два по какой-то случайности согласившихся на совместную жизнь гарема: у него — свой, у его жены — свой. Серега вынимал из кармана кожаного пиджака томик Алистера Кроули («Дневник Наркомана» с обещанием появления тайных знаков на 93-ей странице ходил по рукам редакционных мистиков) и читал:
— Её похоть холодна, угрожающа; и бледны её китайские щёки, когда она изящно поглощает устами спрута…Это про неё!

На фоне разнузданного сексуального шабаша творческих работников Гена и Света виделись мне обретшей гармонию парой, как, впрочем, и Велимир с Марьей (порой, прячась от повзрослевшей дочуры, они запирались в рабочем кабинете Нач-Нача и дули пиво). И этим сосуществующим в параллельных мирах идиллиям можно было только позавидовать. Я-то уж и не надеялся. Потому что временами обретаемая мной Галина, внезапно появляясь, так же неожиданно истаивала, не звонила, не давала о себе знать, отключив сотовый. Но может быть — кто-то, кто не вовлечён в суматоху пресс-конференций, фуршетов, сдач строк в номер? Может быть, хотя бы во исполнение религиозно значимых фантастикумов зав. отделом «Всякое разное» Велимира Палыча Дунькина? Ему так хотелось, чтобы кто-то был счастлив простым счастьем пастуха и пастушки! Но, скорее всего, этим несметным богатством обладал лишь он сам да воплощённая мною в словесные узоры его иллюзия о простом счастье неиспорченного человека. Так и явились на свет эти двое — если не как эталон и пример для подражания, то вполне достойный предмет для умиления. Так сложилась комбинация осколков в калейдоскопе, по ту сторону мутноватого стёклышка которого зиял пульсирующий бахромастыми краями провал в другие времена.


Глава 10. Временная дыра и Наблюдатель

«…Газеты во многих домах разворачивались с чувством страха и напряжённого ожидания: никто не знал, где и когда будет нанесён следующий удар.»
 «Великий бог Пан», Артур Мейчен

После опубликования «Обгорелых трупов в морге» на нас с Серёгой опять обрушился ураган звонков. Рептилианское чудовище открывало мутный глаз. Я слушал голоса в телефонной трубке, опасаясь вызова на «электрический стул». Комментарий о. Святополка заинтересовал публику даже больше, чем мой репортаж с подробными описаниями зажаренной кожи.
— Возможно, это всё-таки те двое, которых похитила летающая тарелка, — прошелестел голос не желающего называться гражданина. — Вы писали об этом в прошлом номере…
В самом деле, ухватистый Серёга перелицевал мою историю и подал её в таинственном свечении аур полтергейста.
— Они реинкарнировали — и теперь будут блуждать по временным коридорам, — предупредил вкрадчивый голос составительницы гороскопов Изабеллы Ненидзе, числившейся в картотеке о. Святополка среди записных сатанисток.
Потом она заявилась в редакцию и, полчаса посидев у Дунькина на «электрическом стуле», так наэлектризовала нашего непосредственного, что он тут же поручил мне взять у неё интервью. После материализовавшегося из лифтовой кабины напротив курилки Украинского Христа со свечечкой в картонном алтаре, изготовленном из коробки из-под тортика, после кандидата биологических наук, утверждавшего, что он видит вокруг людей нечто вроде лучащихся скафандров, она показалась даже вполне обыденной: банальный слоёный эзотерически-религиозный бисквит для домохозяек, слегка присыпанный сверху измельчёнными жареными орешками псевдобуддизма. Если, конечно, не считать, что Ненидзе, несмотря на июльскую жару, сгустилась из дымных облаков курилки в бобровой шубке, заячьей шапке и итальянских сапогах из меха пиринейского козла …
— Знаете ли вы, что существуют временные дыры? — сама себе задала она первый вопрос. — Так вот, знайте… Причём попасть в эту дыру может любой. А выпасть из неё… Тоже, в сущности, способен любой. Но это не так-то просто. Можно даже в один день сразу побывать в нескольких временных измерениях… Древние инки знали, что время имеет не продольную, а поперечную структуру. И при помощи трепанаций черепа умели овладевать потоком секунд, минут, часов. Агасфер, знаете ли, блуждал… Так что дыра реальна. Чёрная такая, пульсирующая…

Слушая её, я украдкой, будто бы поправляя битломанский причесон или почесываясь от нестерпимого творческого зуда,  ощупывал свою непутевую голову. Случаем, не произведена ли трепанация и со мной? Скажем, даже не на вершине одной из пирамид Тенотчитлана, а где-нибудь за шкафом в кабинете Дунькина или в тёмном подъезде у чугунных гармошек радиаторов теплоснабжения посредством удара молотком по бункеру-накопителю моих безудержных фантазий. Как-никак, мне то и дело угрожали анонимные телефонные голоса, а среди сувениров в шкафу зама (ими он прикрывал корешки томов классика марксизма) был и непонятного предназначения кинжал в кожаных ножнах с ручкою из рога, с помощью которого вполне можно было привести угрозы в исполнение. Этот тесак Дунькин привёз из поездки в Пятигорск, где лечил минералкой печень и, глядя на ножичек, я чувствовал, как горят уши и покалывает немеющий кончик языка (всё это, как я уже упоминал, обещали оттяпать телефонные голоса, и кто знает — не звонил ли из соседнего кабинета изменёнными голосами сам зам?). Кроме того, в его коллекции сувениров имелось и нечто вроде каменного рубила, преподнесённого ему в дар во время открытия щебёночного завода, и миниатюрная, напоминающая эшафотик, наковаленка, подаренная кузнечно-прессовым предприятием в связи с акционированием.

Ночами (а случалось — и средь бела дня) дыра заглатывала меня — и на пару с блуждающим поперёк времен, меняющим лики и маски спутником (я всё больше укреплялся в том, что это был фотокор Дмитрий Шустров), я оказывался то уложенным на колесо ответчиком инквизиторского процесса, то гремящим кандалами по пути на сибирскую каторгу иллюминатом, то зеком в шурфе с урановой рудой, обречённым погибнуть от метастазов и лейкемии, а то — спелёнутым смирительной рубашкой инакомыслящим пациентом психиатрической лечебницы. А чаще всего — и тем, и другим и третьим одновременно. Прошловековые времена выстраивались в анфиладу, соединяясь подобно мигающим лампочкам на ёлке, — и напарник по моим путешествиям разделял со мною муки плоти, скорее всего, не разделяя тех же мук духа потому, что был — сама святая простота. Неспособность к анализу и рефлексии, свойственная подседельным животным и оруженосцам, — счастливое свойство, избавляющее их от чреватых раздвоениями личности мучений. Таковые, даже попадая в самые фантастические ситуации, видят предметы и их положения непосредственно, не воспринимая вторых или третьих планов. Я же жил, окружённый видениями. Иногда эти грёзы посещали меня во время пресс-конференций и выездов «на трупы», иногда — и всё более навязчиво — на редакционных летучках или во время мучений на «электрическом стуле». Вот тогда-то Галина и являлась мне то приговоренной к костру монашкой, с которой мы варили приворотные снадобья, пока не донесла соседка, то женой масона-декабриста, устремляющейся вслед за суженым по хлябям Барабинской степи. То женой-бобылихой, пишущей вечерами письма товарищу Сталину со слёзными просьбами о прощении, освобождении, реабилитации, а то — неистовой подвижницей диссидентского подполья, готовой размножать мои рукописи на печатной машинке, пробивая крамольные буквы шрифта сквозь четыре копирки, хранить мои шедевры в горшке из-под цветов, а после визита гэбистов — удавиться. И стоило лишь мне опять попасть из этих временных пазух в ту, что отчего-то числится временем настоящим, как меня так и подмывало крикнуть: «А иди-ка ты! Эвридика!»

И я ронял выбеленную вечностью бычью башку с натянутыми между рогами сушёными жилами — и, брякнувшись о камень, она издавала жалобный стон: рог откалывался, лобовая кость отскакивала. Оглянувшись, чего категорически нельзя было делать по условию договора с Персефоной и Аидом, я видел лишь истаивающую тень над ромашковой, залитой солнцем поляной. Я удерживался на краю скалы, я продолжал тянуть руку к эдельвейсу лишь потому, что в иных закоулках времени Галина Синицына исправно несла службу погрязшей в ведовстве монашки-кармелики, декабристки, терпеливо ждущей возвращения зека жены, сочиняющей эпистолы Великому кормчему, чтобы порвать их, никому не показывая, и сжечь, самой сгорая иссохшей утробой от неутолённой любви. Не менее героическим было и её пребывание в ипостаси фанатично-преданной самиздатчицы-подельницы. Благодаря её подвижничеству в иных временах, мне легче было переносить издевательства перевоплощавшегося в иезуита, в изувера дознавателя тайной полиции, в лагерного надзирателя, в садиста-главврача психушки Велемира Дунькина. Но самым непостижимым оставалось то, что всё это были проделки его, Наблюдателя, который мог явиться ночью, просочась в мою комнату сквозь мерцающее стекло из образовавшейся на его льдистой глади капли звёздного света. Он приходил и удалялся, скользя тенью по корешкам книг на стеллажах, утекая в провальное зевище тёмного дисплея, меняя обличия, струясь поперёк времён, увлекая в эти круговые воронкообразные вихри и меня, и всех, кто был со мною рядом, включая греющегося на одеяле в ногах дымчатого кота Калиостро.

В этом калейдоскопе перевоплощений цветочница Света и гитарист Гена могли оказаться резвящимися на солнечной полянке у стен замка Пастушкой и Лютнистом, поверженными сатрапом-царём в рабство крестьянином и крестьянкой, ради освобождения которых стоило идти на эшафот, зашуганным вертухаями и начальниками народом, обывателями шестидесятых-семидесятых, жаждущими слова истины хотя бы под гитарный бряк на кухне, но только не чем-то демоническим. Такими лицезрел я этих двоих, не задумываясь о том, что кроме видимого симметричного узора в Детском Калейдоскопе непременно наличествуют закрытая с двух сторон стёклами картонная трубка, зеркальный туннель внутри неё, мелкие разноцветные стёклышки. А главное — существует Любопытный Мальчик, которому не лень крутить калейдоскоп, прижавшись глазом к его окуляру. Он был вездесущ, как многоглазый Аргус, этот проходящий науку подглядывания мальчонка, который, перекочевав из прошлого в будущее, вполне мог оказаться Стрелком, взирающим на мир сквозь оптический прицел в ожидании, когда же риски на стекле совпадут с живой мишенью?

Урвав время на запись «Осколков», я принимался звонить то Вере Неупокоевой, то Антону Зубову, то отцу Святополку.
Сидя в буфете, мы пропивали с Серёгой содержимое очередного конверта. Эти бумажные журавлики с дензнаками в клювах посыпались на меня, как из рога изобилия(такие рога есть на фасаде дома на Сибиряков-Армейцев: тыквы морозоустойчивой селекции, мичуринские яблоки и другие фрукты-овощи лезут и лезут из турьих рогов — и никто не может их остановить), вызывая затаённую зависть коллег. Перехватывавшие благодарно-восторженные  звонки  Киса, Княгиня и Курочка, оскорблённые  популярностью производителя «жареного» и «чернухи», удалялись в курилку злословить по поводу отвергнувшего их романные опусы Ненасытина, попутно растворяя в серной кислоте своей язвительности не клюнувших на роль спонсоров-благодетелей Корявого и Китайца…
Понемногу накапливала электричество гроза предстоящих битв в небесах. Но громокипящий кубок ещё не пролился, а ветреная Геба держала  Зевесова орла на диете, хотя  уже ворчали вдалеке громы, посверкивали молнии. Шелестели, производя статическое электричество, неприметно возлежащие среди гранок  на столе главреда бумаги со списками акционеров, где наши фамилии представляли собою безущербные каре ещё не вступивших в сражение войск. Анчоусов  прочёл сей список кораблей до середины  и, утомившись,  направился к Дунькину пошептаться.  В шкафу у зама за томами Ленина ферзём пряталась недопитая бутылка армянского коньяку: редакционному руководству предстояло поставить родному творческому коллективу мат в три хода-и стать медийными олигархами местного разлива. Из шкафа доставались рюмашки, запирались двери- и вся предстоящая шахматная партия выстраивалась стратегами, готовящимися к своему маленькому Тулону.
До последнего дня нашей Помпеи было ещё далеко. Пока мы, как истинные помпейцы, радовались виноградному вину, гетерам и изваяли фаллосы, которые потом будут извлекать из -под пепла и стыдливо прятать благообразные христиане. Пока ещё было далеко до того дня, когда оставшиеся после извержении я  в толще вулканического пепла пустоты зальют гипсом- и мы , застигнутые врасплох в самых нелепых позах окажемся музейными экспонатами. Пока одни , как дети, радовались галопирующему  тиражу, другие томились от зависти к стяжавшему лавры везунчику. Но Серёга не завидовал моей удачливости. Он перелицовывал мои сюжеты на паранормальный манер, выдёргивал на подвёрстку пару-тройку картинок из Интернета - и забивал ими свою полосу, а то и разворот. На летучках Дунькин то и дело толковал об «умении работать над словом» главного скандального журналиста — и Серёга, имевший серьёзный на этот счёт комплекс неполноценности сержанта запаса ракетных войск, не подозревая о взлетах и падениях нашего с Галиной проекта, не выдержал.
— Слушай, у меня чё-то с романом моим не клеится! Поможешь? Давай с тобой вдвоём, как братья Стругацкие. Заварганим свой «Пикник на обочине»! А?
— А чё там у тебя? — не стал я спугивать начинающее дарование отговорками насчёт сложностей выстраивания отношений со спонсорами, издателями и прочей им подобной публикой.
— Да вот о чём ни возьмусь писать, всё у меня получается, что Анчоусов — командир летающей тарелки, а Дунькин — бортовой компьютер. Или наоборот…
— Это всё действие «электрического стула»!
— Да он меня шибко и не дрючит! Да чё там в моих заметках! Инопланетяне — они ведь не позвонят. В суд не подадут!
— Как сказать! Может быть, как раз они-то и могут позвонить, а то уже и позвонили, и у тебя потому не вытанцовывается сюжет, что ты не очень в это веришь. А вот отец Святополк уверен, что летающие тарелки — суть бесы. И как инфернальные сущности — вполне реальны. Так что если уж ты вступил с ними в контакт, тебе надо их использовать.
— Ты думаешь?
— Уверен. А ты как раз возьми и начни со звонка с того света. Введи в повествование Наблюдателя, бродящего сквозь времена, оживляющего трупы, переселяющегося из тела в тело. Или лучше целое войско таких Наблюдателей, пришедших сюда со звёзд в виде лучевой энергии, торсионных полей, магических пассов галактического кольца — и материализовавшихся в таких вот, как мы с тобой…
— А что! Надо подумать, — прекратил мочалить зубами кальмаровую жвачку Серёга, под впечатлением пересказанных ему моих видений, переживаний и умозаключений. Впрочем, сейчас я уже не могу точно сказать, были ли вначале видения и переживания, а потом эти намётки сюжета, или наоборот — вначале Серёга взялся воплощать мои подсказки, а затем уж всё это стало перетекать в сны и странноватые события. Что было вначале: фантастический роман Серёги Таврова и Георгия Кругова «Посланцы», в котором нашлось место и пришельцам, и священнику-апокалиптику, или же «волну погнала» теория о стреляющей фантомами подземке, изложенная прототипом романного героя отцом Святополком? — установить это не смог бы даже самый изощрённый виртуоз дедуктивного метода.

Глава 11. Трансформации
«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его?
Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсти его? Будет ли он много умолять тебя и говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли навсегда его к себе в рабы?»
«Книга Иова», гл.40, ст.20-23

В какой-то момент я заметил, что во взаимоотношениях прежде отчуждённых гитариста Гены и цветочницы Светы произошли существенные изменения. Гонимый от чаще всего бесфуршетных пресс-конференций и брифингов к столу в редакции, где меня ждал почему-то постоянно зависающий комп, в мгновенных промельках, в сотый или пятисотый раз я бессознательно фиксировал что-то новое сетчаткой тех «яблок», которые, возможно, и есть плоды с самого Древа Познания. Голодный и злой, галлюцинируя даже не бананами и лимонами Сингапура, а обычным беляшом, я подмечал. Да мне ведь и следовало это делать. Предметом нового цикла моих репортажей-страшилок стали изуверские секты. В телефонной трубке и компьютерной почте соревновались голоса и послания следователя прокуратуры Антона Зубова и отца Святополка. Иногда удавалось выцарапать нечто и из пресс-службы ФСБ, руководимой литературоведом в штатском Климом Дыбовым. Да и Вера Неупокоева рыла землю копытом. Эти источники наперебой подбрасывали мне то «заказняк», то убийство с явными признаками психиатрической патологии, то фактики, тянущие на контрабанду предметов искусства и археологических артефактов.

— Труп возле «Лепестков». По всей вероятности, опять «заказняк». Поезжай! — вчинял мне очередное задание Дунькин. И, оседлав редакционную тарахтелку, мы с Димой Шустровым, давеча перевоплощавшимся в мальчонку-келаря, научившегося разводить огонь с помощью отполированного им двояковыпуклого витражного стекла, кидались к месту происшествия, пробиваясь сквозь автомобильные пробки и милицейские оцепления. И наш бессменный серый в пятнах осёл, одним ляганием мощного копыта вышибив дубовые двери, уносил нас из стен темницы.
Мой рассказ будет неполным, ежели я не упомяну ещё об одном работнике «Городских слухов», то и дело встречавшемся мне то там, то сям во время моих хроно-путешествий. Андрюха Копейкин не то чтобы придавал итоговому продукту работы немаленького коллектива кондиции иконы, он попросту был тем фирменным знаком, благодаря которому «слухи» обретали своеобразие, выделяющее их из потока им подобных измазанных типографской краской листков. Сидя в каморке между фотолабораторией и женским туалетом, Андрюха малевал карикатуры. Намеренно искажая действительность до смехотворности, он всё же оставлял её узнаваемой. Когда вместо фотографии материал с похорон Уткина проиллюстрировали картинкой с лежащим в гробу диснеевским селезнем (вместо носа торчал клюв, вместо ботинок — перепончатые лапы), телефон не смолкал от благодарностей читателей. Казалось, Уткина «заказало» полгорода.
Но самым примечательным было то, что, заглянув в каморку Копейкина, можно было провалиться в прошловековье — и оказаться среди лесов, на которых вдумчивые монахи в перемазанных темперой рясах, выводят на сводах евангельские сцены. Приоткрыв двери между фотолабораторией и женским туалетом, можно было вдруг увидеть, что прежних стен нет, и ты находишься в мастерской экспериментатора эпохи ренессанса. Тут тебе и набор алхимических колб, над которыми мудрит ученик — в одном углу, и разлёгшаяся среди драпировок натурщица — в другом, и мольберт с недоконченным полотном посредине. Сам Копейкин в бархатной блузе, штанах с воланами, чулках, башмаках с серебряными пряжками, в берете с павлиньим пером прицеливался, чтобы сделать точный мазок кистью. Частенько заглядывали в каморку к Копейкину и наши редакционные Медичи, чтобы, поблуждав глазёнками по вполне узнаваемым в развешанных на стенах картинках рожам мэра, губернатора и кое-кого из братвы, удовлетворённо ухмыльнуться. Вот и гитариста Гену и цветочницу Свету Андрюха изобразил сообразно шаржевым канонам, перенеся их в эпоху дурашливых рыцарей и глуповатых прекрасных дам: он — тощий идальго с гитарой в руках под балконом, она — толстушка дуэнья, ядерными грудями навалившаяся на перила отгородки, довершение сюжета — летящий на голову исполнителя серенады горшок с розой.
 Мало осведомлённое о второй жизни свободного художника Копейкина начальство и не подозревало, что он имеет к андеграундному бытию подземки и сообщества её нищих куда большее отношение, чем могли догадываться серьёзные руководящие работники. Договорник Андрюха бывал в редакции набегами, через день. В другие дни он работал в мастерской. Где она находится и что собой представляет, я узнал лишь много позже, а до того, мне казалось, что в дни, когда дверь его кельи запиралась, он вместе со всем скарбом (краски, тушь, остро отточенные карандаши, ластики, листы белой бумаги) просто перемещался в другие времена, при этом металлические перья превращались в гусиные, ластики — в хлебные мякиши, бумага — в свиные кожи специальной выделки.

Случались со мною неожиданные перескоки во времени и в другие, самые неподходящие моменты. Заявившись с купленными у цветочницы Светы хризантемами на концерт к пианистке Кате, отслеживая полёт её пальцев по клавишам во время исполнения «Поэмы экстаза» неистового Скрябина, я неожиданно оказывался в готическом храме. Монашка-кармелитка в белом чепце исторгала величественные звуки из сверкающего рыцарскими латами органа. Кажется, это был Бах, которого я вместе с его многочисленными чадами видел намедни на эйзенхском базаре за покупкой снеди.
Зарулив в трактир «Фрегат на мели» с журналисткой Валей, я вдруг обнаруживал себя на борту швыряемого волнами по морю парусника. Валя оказалась портовой шлюхой, заманивающей в западни охочих до крепкобёдрых бабёнок доверчивых морячяков. Ещё хуже обстояли дела с замужней скрипачкой Любой. В других временах её муженёк был не виолончелистом, мирно скребущим смычком по струнам на репетиции в уверенности, что его жена варит ему борщ, а фехтовальщиком-забиякой, готовым проткнуть шпажонкой любого, кто посягнёт на прелести его жёнушки. Ревнивец врывался в спаленку, разрывая листы нот и роняя пюпитр. Смычок обращался в колюще-режущее орудие, усы торчали клинками — и чтобы не оказаться наколотым на то или иное остриё, я был вынужден ретироваться через окошко. Я прыгал, роняя горшок с гортензией. Горшок разбивался о булыжники мостовой. И, прихрамывая, я улепетывал от греха подальше, поспешно цеплялся за задок несущейся мимо кареты, чтобы улизнуть от несносного ревнивца. Даже рекламная дива Даша — и та осюрпризила меня однажды тем, что, провалившись вместе со мной и диваном в злополучную временную дыру, оказалась манипулирующей своими поклонниками с помощью карт колдуньей-ворожеей. И когда, проснувшись, я увидел на стене отбрасываемую пламенем свечки косматую тень перебирающей карты карги и узрел на одной из карт себя в шутовском наряде червового валета, мне стало не по себе: я не хотел, чтобы мною, как марионеткой, забавлялась старушка из прошлого, притворяющаяся в будущем великолепной дамой треф.
К этой же лукавой братии принадлежали и компьютерщики. Они-то имели возможность перемещаться по временным меридианам всего-навсего с помощью легкого нажатия клавиши Enter. В дисплеевом зазеркалье они выглядели скопищем глумливых уродцев. Грушеобразный бородавчатый нос Коли Осинина, перетирающего в ступке сушёные травы, вяленых змей и дохлых пауков, распущенные седые космы и выглядывающие из под верхней губы клыки Лиды Лунёвой, помогающей колдуну в приготовлении закипающего в котле зелья для перелётов в будущее — всё это открывалось в боковых ответвлениях от основных каналов, по которым швыряло меня туда-сюда, как песчинку — в колбах переворачиваемых чьей-то рукою песочных часов.

По мере моих блужданий по временным коридорам положения и ракурсы двух мною олитературенных обитателей подземки слагались в некий обновлённый сюжет. Отныне, когда Гена выходил на вольный воздух покурить или перехватить чебурек, Света бдительно охраняла его прислонённую к мавзолейному мрамору стены гитару, отгоняла нахально панкующую молодь. В свою очередь, когда Свете нужно было отлучиться, Гена приглядывал за цветочками, оберегал пластмассовые вёдра. И даже исполнял в целях рекламы романс об отцветших в саду хризантемах. Особенно трогательно выглядели Света и Гена в пору, когда подходило время сворачивать пахучий товар, зачехлять инструмент, считать выручку. Прежде Света маялась с нераспроданными цветами одна, в лучшем случае — с чернявеньким сынишкой — памятью о залётном Ашоте, вместе с его лёгшим могильным камнем на Светиной молодости чемоданом вечно алых, вечно зелёных гвоздик из эпохи кавказцев в кепках-аэродромах, фарцы и виниловых пластов.
Теперь оставшиеся непроданными розы-мимозы Гена и Света пеленали в четыре руки, словно тренируясь перед тем, как «соорудить маленького». Чуть позже глобусообразный животик Светы подтвердил, что объятия цветочницы вполне заменили Гене вожделения о турне-кругосветках. Наконец, в том же самом переходе между Геной и Светой я увидел детскую коляску с посасывающим пустышку, мирно спящим, убаюканным звяканьем струн и благоуханием цветов младенцем…
— Мальчик, девочка? — спросил я, бросив на этот раз десяточку: вот тебе и счастье отцовства!
— Мальчик! — прервав бренчание, нагнулся Гена, пряча в карман «червончик» с изображением беспрерывно вырабатывающей электричество Красноярской ГЭС, просияв, будто генераторы этой ГЭС тут же погнали киловатты к его глазам-лампочкам.
— Как звать-то?
— Эрик! — расплылся Гена в беззубой улыбке. — В честь Клэптона назвал… Ага! А Света ещё и девочку хочет… Сейчас у нас дела лучше пошли. Кидают-то больше на Эрика. И цветы стали брать — нет отбою. Я всё же «фендер» хочу купить. Стратокастер. Подключусь тут… Особенно хорошо бизнес идет, когда Света грудью кормит прям здесь. Маленький стриптиз. Мадонна подземелья с младенцем. А то ведь вяли цветы. На ночь их — в ванну, утром опять сюда, — лопотал счастливый отец.

Выносимый на поверхность напирающим потоком, обгоняемый ухватившим веникообразный букет роз мэном, я размышлял о загадке человеческого счастья, умиротворённо думая о том, что вот этим двоим, похоже, уже ничто не угрожает. Меня, провожаемого минорным звяком струн, выталкивали на свет божий самозакрывающиеся створки. Мне нужно было спешить. Тем более что по просьбе Серёги мне надлежало забрать третьеклашку Вовчика из школы и выполнить обязанности «папы на прокат» до тех пор, пока Серж не досочинит очередную «главу романа» с Киской, перевоплотясь в мартовского, блуждающего среди чердачных стропил, посвечивающего полтергейстовыми глазами-плошками кота.
Я встречал скрюченного под тяжестью ранца, изрядно подросшего с детсадовских времён Вовчика, вручал ему приготовленный было для Веры Неупокоевой шоколад — и мы шли мимо детских площадок, обсуждая перипетии компьютерной игры, в которой монстры выскакивают из-за углов лабиринта, и чтобы они тебя не разорвали, надо успевать отстреливаться из ружья-аннигилятора.
— Вот так! — прицеливался пальцем в никуда Вовчик — и из-за угла выскакивала его фотомодельно-журнальнообложечная мамка. Наблюдая, как в сторонке горделиво дымит сигаретой, опершись на капот «Ауди», изучающий нас толстый дяхон, я понимал, что о нём Серёге говорить не нужно даже под страхом упразднения нашего творческого консорциума по сочинению космического блокбастера. Даже Ироничный Хмырь — и тот помалкивал, не высовывая своей наглой рожи из пещерных глубин моего густо населённого чудовищами подсознания. Зато Меланхоличный Поэт взгромождался на пьедестал над элегичной могилой утраченной юности и замирал в трагической позе. Возвращаясь на остановку, я, выныривающим из тех самых, кипящих гадами глубин недрёмным оком, словно бы опять и опять видел счастливое семейство — гитариста Гену и цветочницу Свету. Ну разве можно было сравнить эти два соединившихся воедино осколка со спешащей куда-то бесконечной, составившейся из человеческих тел сороконожкой? Разве наш с Галей Синицыной бесплодный транзитный союз, в результате которого никак не могло явиться на свет ничего оруще-сосущего и агукающего, а лишь множились клоны тоски, депрессух и нехороших предчувствий, можно было сопоставить с этой буколикой? Разве шла хоть в какое-то сравнение эта, обретшая счастье пара, с одиноко-безногим гитаристом Витей на другом конце метро, на площади Маркса, и сидящей напротив него замызганной тётей с тряпичным свёртком, из которого выглядывала мордашка с малахитовыми соплями под носом? Разве можно было соотнести Гену и Свету с одноглазым гармонистом Кешей в переходе у Дома офицеров и вечной его спутницей, собирающей урожай подаяний побирушкой-пуштункой с помощью уложенного на колени грязного кокона, в словно прогрызенную червячком дырочку которого сопело нечто носато-глазастое?

— Ну, что там у тебя — «картинки» будут? Или опять секты, заказухи, похороны братвы? — вопрошал Велемир Палыч Дунькин, изучая меня поверх оптики кругленьких очочков, как энтомолог разглядывает насекомое, вирусолог — экзотическую, топорщащуюся агрессивными штырьками-колючками конструкцию из аминокислот, микробиолог, создатель бактериологического оружия, ту самую молочно-кислую бактерию, которой и был я, осуществляя процесс пищеварения в утробе ужасающего оСМИнога: а нельзя ли из этой безобидной культурологически-филологической козявки создать какого-нибудь быстро размножающегося хищника, который, внедряясь в организмы госучреждений (таких же головоногих), общественных институтов и частных новообразований извлекал бы из них токсины сенсаций?
 Мне казалось — на носу моего инквизитора, тайного советника, вертухая, Главврача психушки нацеплены детали разобранного оптического прицела той самой винтовки, существенную часть которой составляет детский калейдоскоп — два кругленьких донышка в оправе. Мерещилось: стоит ему немного сменить «угол зрения» — и я попаду в перекрестье: выговор, строгий выговор, последнее предупреждение, увольнение. «Электрический стул» гудел и трясся, мясо дымилось, пахло жареным. Палач что было сил давил на рукоять рубильника. Трансформирующийся в пластмассовые тисочки телефон подползал к моим беззащитным гениталиям. Сейчас должно было хрустнуть, брызнуть и всё такое. А потом похихикивающий мясник(скорее всего в него воплотятся по предварительной договорённости с главредом раздолбавшие меня на летучке девочки-щебетуньи) будет вытирать тряпьём руки и приговаривать…
— Здесь у нас трудовой коллектив, а не фабрика звёзд!  И штоб завтра же сдал материал в номер!

И, пускаясь во все тяжкие, я опять налегал на сочинялки про обитателей дна.

С некоторых пор мы с Серёгой начали осуществление своего плана серии мистификаций, о чём я расскажу чуть позже, заметив здесь лишь о том, что для лучшего изучения мира отверженных я переодевался бомжем и уходил в народ. Для того чтобы преобразиться в юродивого теплотрасс и помоек, многого и не надо было. Борода с уже наметившейся проседью отрастала у меня до нужных кондиций за неделю. Волосы у меня и без того были в пределах причёски Джона Леннона времен его постельных акций протеста. Старую шапку, заношенную куртку и ботинки «прощай молодость» в моё распоряжение предоставлял великий художник Копейкин — и вот современный вариант типажа в рубище, восседающего на снегу посередь Красной площади с крестом на шее и осеняющего двоеперстием отъезжающую в розвальнях от храма боярыню, был готов. Что касается серии «картинок с натуры» о гитаристе и цветочнице, то в чисто формалистическом смысле дело облегчало то, что прототип представлял нечто вроде библейской реминисценции. А с ними я пообвыкся с той поры, как наряду с судьями, милицейскими чинами, следователями прокуратуры и рассекреченным офицером ФСБ — пресс-службистом моим источником информации стал отец Святополк.
— Вот, — представил мне Велемир Дунькин отца Святополка. — Настоятель храма имени Архангела Гавриила. Автор публикаций, разоблачающих сектантов, сатанистов, оккультологов, черных магов… Чё творят эти Белые Братья, кришнаиты, рерихисты, иеговисты! А одна мама начиталась сомнительных брошюр и зарезала своего ребёночка кухонным ножичком! Голос гуру ей приказал из его фотокарточки: убей! Вот до чего дожили…
Отец Святополк согласно кивал головою, сидя под календарём с картинкой, изображающей рериховские Гималаи, развалясь в кресле рядом с «электрическим стулом» и оглаживая каштановую бороду.
— Иван Крыж! — протянул я отцу длань со стигматами от пыток. Но он ничего такого не узрел. Для него, пожалуй, моя рука выглядела зелёной, струящаяся звёздной плазмой лапкой пришельца.
— Батюшка нас благословляет! — умильно сложив ручки на пивном животике, продолжал Дунькин. — Пора дать православную оценку писаниям Галины Синицыной. Вот! — сгрёб Нач-Нач со стола кучу местами надиктованных моей подружкой, а в основной массе — произведённых на свет моей бурнокипучей фантазией книжонок. — Зловещие ритуалы. Масоны. Реинкарнация. Египетская чертовщина…
— А молодежь читает, — леденяще-спокойным голосом вставил отец Святополк, — и всё это воспроизводит в реальности. Сатанисты плодятся в нашем городе, как инфузории в луже… (Тут я вспомнил о своей жажде отцовства и поёжился). Вы ведь, кажется, уже сообщали о девочке, чей спрятанный в мешок расчленённый труп был найден в канализационном колодце. Я вам сообщу новые подробности…

Я, было, хотел просветить батюшку насчёт того, что расчленённый труп девочки в мешке — одна из моих мистификаций. Розыгрыш. Перформанс. Страшилка. Не более того. Но явно уловивший, что я намереваюсь выдать редакционную тайну, выпучивший глаза Дунькин опередил:
— Подробности будут нелишними! Иван Юрьевич вас проинтервьюирует…
Запечатлев речи батюшки на диктофон и проводив его от кабинета до лифта возле курилки, откуда мигом выпорхнули все испорченные восточными вероучениями девочки, стоило появиться там дядьке в рясе, я застал в кабинете у Дунькина пиршество. Фотокор Дима Шустров успел щелкнуть бородача, который вполне мог сойти за бредущего босым по асфальту аки по суху Джона Леннона, будь на нём не ряса, а пиджак без воротника а-ля Махариши и расклешённые брюки. Мой иновременной спутник хрустел чипсами, запасаясь калориями на случай, если вдруг нам опять придётся оказаться в заточенье, где из яств полагается лишь протухшая вода да заплесневелая горбушка ржаного хлеба.
— Заходи! — поманил бутербродом Давид Петрович Анчоусов, наш главный. — Согреши коньячком…
Пятизвёздочный эликсир приятно согрел нутро.
— Прокололся я с этими Гималаями, — кивнул Велемир Дунькин в сторону картинки на стенке. — Знал бы, что наш обличитель заявится, — снял бы. А то он спрашивает: «А вы, часом, сами не масон?» И говорит, что эти вот две горы — груди блудницы. Ну а уж насчет «Града обречённого», змея, обвившего городские стены и тому подобного он произнёс настоящую проповедь. Мол, близок час и всё такое…
— Так и в отделе у тебя девчата этих индийских Свами понавешали! — приложился к стеклянному пистончику главный. — Но тебе, Иван, гы, благодарность с занесением в личную учётную карточку пионера… Вишь, какие волны от твоей девочки, найденной в колодце, пошли! Я ж говорил — на хрена лопатить эту нудятину из ментовских телетайпов? А фантазия на што! Вот и тираж! А теперь вишь, чё получается-то — что ты придумал — и на самом деле произошло… Может, правда, прав батюшка: зло воплощается? Я ведь тоже православный. Вот крест-то…

По ту сторону отстегнутой пуговки на ковбойской рубашке обнаружилась  седоватая нагрудная растительность - и, пошарив  по этому густолесью могучей ручищей, он вытащил из-за пазухи тусклый алюминиевый крестик на не первой свежести беловатой суровой нитке. Дунькин перекрестился на Гималаи и ещё раз опрокинул. Я молчал. Зам. главного по контактам с мэрией Шура Туркин задумчиво жевал шоколад. На стене над ним красовался свежеотпечатанный имиджевый календарь для читателей – произведение карикатуриста Копейкина. С календаря в обличии Наполеона, в треуголе, лосинах с «подзорной трубой» в виде скрученной в трубку газеты победно взирал вдаль главред Анчоусов.
— Значит так! — ударил себя по джинсовым ляжкам главный и добавил, чуть не выпрыгнув из кожаного пиджака, сливаясь с календарным корсиканцем. — Пусть Святополк громит Синицыну. Дадим интервью с ним — на полосу. И чтобы крест на рясе был виден и распятие почётче, и проседь в бороде. А на другой стороне начнём печатать роман Александра Туркина «Лунные волки»… Под псевдонимом Дымов.
Шура Туркин  потупился, скорчив кислую мину: скромность!
— Синицына напала на золотую жилу. И мы можем привлечь читателя, создав свою кузницу бестселлеров. У неё там что-то про египетскую мистику. А мы создадим сериал на местном материале. Шаманизм. Алтайские находки. Ну и чтобы трупов и секса побольше. Надо пощекотать читателю нервы…
Эти слова Глав Главныча прозвучали в тишине кабинета, словно умноженные эхом в ущельях Гималаев, - и в ответ на вибрации его раскатистого голоса с заснеженных кристаллов трехтысячников начали сходить лавины. Тут-то  Анчоусов и тряхнул до того сжимаемой в руке бумагой: это был первый блин комом или ком блином( кто его теперь разберет!),  за которым  последовала цепная реакция дальнейших событий. Именно в этот момент на клетчатой доске  была перемещена первая шахматная фигура. Знаменитое Е-2, Е-4! Фитиль был поднесён к первой пушке –и ядро вот-вот должно было с грохотом вырваться из пушечного жерла.
— Вот первые главы романа Александра. Я прочту только несколько абзацев!
И главный забубнил, зловеще выпучив глаза:

«Он откинул одеяло и встал, стараясь не будить жену. Спальня на девятом этаже была залита пробивающимся сквозь шторы колдовским светом. Константин Селенин подошел к окну и, отдёрнув штору, уставился на луну. Ему хотелось выть. В последнее время с ним происходило что-то странное. Ему, доктору исторических наук, знаменитому археологу, знатоку алтайских древних культур стало мерещиться всякое. У него обострились слух и нюх. Волосы на подбородке, щеках и даже на лбу начали расти с такой скоростью, что он брился по три раза на дню, брал с собой в университет электробритву, чтобы, уединившись в деканате, ещё раз пройтись по щетине, но это мало помогало. Запахи, исходящие от некоторых студенток, его буквально терзали. А началось всё с того, что во время последних раскопок он наколол палец о зуб черепа шамана. Это было захоронение в долине Чарыша, где до сих пор бытовали легенды об оборотнях. Село Змеиное, где в екатерининские времена поселились казаки, а вслед за ними пришли старообрядцы-бегуны и скрытники, было гнездовищем легенд. По поверьям, в соседней пещеристой горе жил Змей, который должен был выйти из подземелья в последние времена. Местные шаманы считали себя детьми Змея и были способны превращаться в зверей-тотемов.
Череп шамана и несколько оберегов в виде плоских волчьих фигурок Константин Эдуардович привёз домой и пополнил ими коллекцию в своем кабинете-библиотеке. И вот сейчас, голый, он прошлёпал босыми ногами в это ставшее чем-то вроде музея прибежище анахорета. Лунный свет мерцал на медной скульптурке Будды, скользил по корешкам старинных книг.
Неладное начало с ним твориться ещё в лагере экспедиции, где студенты удумали поклоняться духам долины. Пораненный палец зажил довольно быстро, но вдруг начали отрастать и загибаться ногти на руках и ногах. От них он кое-как избавлялся с помощью кусачек. Стричься и бриться в экспедиции было не принято, поэтому никто не обратил особого внимания, какие у него выдурили космы и борода. К концу полевого сезона он походил на друида, дервиша, австралийского аборигена. Вот тогда-то так и получилось, что он, в сущности, изнасиловал практикантку Клавдию. И хотя она сама напросилась, согласившись прогуляться с ним до места с наскальными рисунками, где так же были изображены теперь уже редкие в этих краях волки, но такого натиска, как видно, не ожидала от почтенного доктора исторических наук даже эта весьма фривольного поведения девица.

Ещё раз взглянув на фосфоресцирующий диск луны, Константин Эдуардович открыл балконную дверь, легко перебрался через ограждение — и, цепляясь когтями за неровности панелей, без особых усилий спустился на газон. Его вёл лунный свет и, чувствуя, как удлиняется его лицо, превращаясь в рыло зверя, как заостряются зубы, как закипает в пасти волчья слюна, он мчался на четвереньках туда, куда звали его запах и завораживающее имя Клавдия.
Он не знал, почему, но знал — та самая спортсменка-биатлонистка, чемпионка с районной Доски почёта знаменитых земляков, должна была сейчас возвращаться в свой загородный домик. Она была студенткой их университета — и он давно обанял соблазнительные флюиды её запахов. Здесь, невдалеке от поселка Огурцово, всё перемешалось — дома окраины, частный сектор, сады и особняки. Замерев в кустах, существо, которое ещё полчаса назад было Константином Эдуардовичем, выжидало. Он должен был овладеть Клавдией Прониной! И вот — лёгкие шаги по тропе, запах духов, неизъяснимо дурманящий аромат женской кожи. Подождав, когда она пройдет мимо, Константин Эдуардович ринулся вслед и, предвкушая, распластался в прыжке. Ударившая в нос струя из газового баллончика заставила его откатиться в кусты. Скуля, он пытался стереть лапой выедающую глаза гадость. Тем временем он слышал, как затопали по тропе кроссовки на убегающих ногах, как скрипнули петли ворот. Но не таков он был, чтобы отступаться! Кроме похожей на крысу коротконогой таксы в двухэтажном особняке Клавдии не водилось никакой охраны — и, влекомый зовом луны, Константин Эдуардович вознамерился совершить ещё одну попытку. Его гнал инстинкт!
Сделав круг вдоль забора и пометив пару углов, он встал на задние лапы и попробовал заглянуть внутрь усадьбы. Окна светились. Дверь была заперта, но он легко мог проломиться сквозь окно первого незарешёченного этажа: стекла его шкуре были не страшны! Отбежав от ограждения и разогнавшись, Константин Эдуардович перемахнул через забор и уже собирался сигануть в оконный проём, когда раздался лай таксы, прогремел выстрел и, чувствуя, как обожгло пулей ухо, — он быстро ретировался по другую сторону забора.

Входя утром в аудиторию, Константин Эдуардович поймал взгляд Клавдии. Девушка зарделась.
— Вот! — опережая ехидные вопросы студентов, скалясь, обратился к своим подопечным профессор. — Взялся вчера ремонтировать люстру. И надо же! Прилетело плоскогубцами по уху. Едва залил йодом, залепил пластырем!
Клава ухмылялась. Девушка, конечно же, была одной из тех, кто, как и он, и ещё несколько участников экспедиции, оцарапала палец о зубы черепа!
— Н-да! Я, кажется, обещал рассказать вам о тотеме волка! О родственном уренхайцам племени алтайцев, веровавших в то, что они оборотни. А уренхайцем был Чингисхан, — отвернулся он от Клавдии, остро чувствуя спиной присутствие самки, каждой клеткой обновлённого тела помня, как ночью, в свете луны, у скалы, испещрённой петроглифами, он вскакивал на неё, перевоплотившуюся в отлитую из лунного света волчицу…»