Князь Гурин

I

Тоска, тоска! Холерный год,
По всем дорогам карантины.
Все глушь, да бедности картины,
Все недоед да недород.
Егда в ночи кто ищет брод
Чрез море снежныя равнины,
Тот знает, труден сколь поход.
Небес отверстые глубины
Мутны, ширяет выспрь буран,
Жестокий путникам тиран,
И одеялом снежным спины
Пугливым кроет жеребцам,
Плутая их путем корчажным,
И воем жалобным, протяжным
Глас заглушает бубенцам.
Поездки русские тягучи,
Морозы русские трескучи,
Впотьмах ямщик управит вбок,
Глядишь, и съехал в снег глубок.
Своротит, песье племя, дроги
В сугроб с накатанной дороги,
Собьется с ровного пути,
Заедет в бор, где ели колки,
Да тьма густа, да воют волки;
Мерзавец, Господи прости!
И так измаешься в дороге,
Что будешь рад любой берлоге:
Харчевне, станции лесной,
Какие в ночь едва приметишь,
А уж когда проездом встретишь
И городишко приписной,
Когда лесов кривые тропы
Во тракт сольются впереди,
Помнится, едешь посреди
Благоустроенной Европы —
Фонарь, да двор, да у ворот
И нужник высится отхожий:
Вкуси, проезжий и прохожий,
Цивилизации щедрот.
Уже готов и к репрессалье,
Бо разумеют мужики
Одни зашейны тумаки,
А спустишь возчику-ракалье,
Вскричишь «Сворачивай, байбак!»,
И внидешь, яко в рай, в кабак.
Когда ж, лесных терпельник терний,
Хулитель дурости возниц,
К предместьям близишься столиц
Любой из нашенских губерний —
Завидно в городе житье! —
Сна предвкушая забытье,
Душою исподволь оттаешь
И ненароком возмечтаешь,
Как банк в трактире прометаешь
Под веселящее питье.
Кто не желал забросить гуж бы
Вдокон осточертелой службы,
Расходы вдумчиво расчесть,
Столичной жизни окаянство
Оставить, и в сие пространство
Губернской бытности осесть?
Свой дом, да добрая супруга,
Да всеусердная прислуга,
Блины с икрою да вино,
А там уж Нижний ли, Калуга
Иль Кострома, не все ль равно:
Сухарь да хлеб — едино тесто.
Калуга, бишь... Знакомо место!
И аз, да не един разок,
Туда водил и свой возок.
Здесь летописцу сердце грея,
Доселе высятся дома,
Из коих был один тюрьма
Плененного Шагин-Гирея,
В другом во Смутны времена,
Жена двоих плутов-царишек,
Свои плела интриги Мнишек;
Не раз гремела здесь война;
Сюда мятежный сброд холуйский
Язвить мечом являлся Шуйский,
Чиня кремлю огнем ущерб;
За службу верную в награду
Екатерины волей граду
Дарован был губернский герб.
Здесь всяк убог тебе питомец,
Всяк господин тебе знакомец,
Иная честь и орденам,
Местам, сословиям, чинам.
И что сказать, любезны други? —
Кто знал дорожные досуги,
Кочевья пени и дары,
Кто зрел в ночи огни Калуги
Проездом из какой дыры,
Дорогой из варяг в абреки
В сельцо въезжая Кукареки,
Ко месту службы торопясь,
Будь он урядник или князь,
Тех исполняли чувства сходны:
Так сонный кормчий у руля
Веселым выкриком «Земля!»
Вдруг оглашает дали водны
И нос воротит корабля
Ко маяка огню благому,
Понеже вабит судно брег,
И пассажир ночной побег
Прервет, и санный свой ковчег
Поставит в порт, к питейну дому,
Сыскав алкаемый ночлег
И час желанного покою.

II

Слиянье Яченки с Окою,
У края города, в лесу
В иное время живописно.
От века древнего и присно
Здесь дерева свою красу
И пышность лиственых нарядов
Влюбленным кажут, скрывши их
В цветущих зарослях густых
От горожан досужих взглядов,
Укутав сени полутьмой
Во всяко лето. Но зимой
Невелика судьбы награда
Въезжать в сей дальний угол града:
Порастрясешь в санях бока
Пока достигнешь кабака.
Ко мосту Каменну зигзагом,
Над Березуевским оврагом
Все едешь, взор поколь из тьмы
Фонарь не выхватит корчмы.
Калуга! Чрез твои кружала
И постоялые дома
Скитальцев разных проезжала
Неисчисляемая тьма.
И посейчас еще халупы,
Что по краям стоят Облупы,
Вовек не знавшие ранжир,
Кичливой вывеской «Трактир»
Себя, случается, нарядят,
И тем проезжему досадят,
Каков, ища ночлег и хлеб,
Во дверь желанну постучится,
А поза ней вдруг очутится
Срамных распутностей вертеп.
Пройди прибрежную юдоль до
Конца, а по таким местам
Постоя ввек не сыщешь там.

III

Харчевня старого Арнольда
Известна всякому вокруг.
Провесть желает кто досуг,
Полночи с лихостью пируя
И до рассвета понтируя,
Морфея чуждый до услуг,
В дому ночных отдохновений
Кто волю ведает одну
Предпочитать ночному сну
Горячий жар картежных бдений,
Во всей честной Калуге тот
Удобней места не найдет.
Арнольда дом вельми просторный:
Лабаз, чуланы да ледник,
Там в пору летнюю цветник,
А тут колодезь водосборный,
Здесь зала окнами во двор,
Она ж ночами клоб Мамоны,
В ней стол да лавки подоконны,
Туда конюшня и забор,
Тут кладовая, печь и сени,
Здесь во второй этаж ступени
К покойным спальням для гостей
Из всех краев и волостей.
Во стенах этого подворья
Произошла одна исторья,
О чем Арнольд и посейчас
Заводит изредка рассказ,
Углы пугливо озирая,
Чело от пота отирая,
Страшася собственным словам.
Перескажу ее и вам,
Ни на вершок не привирая,
Поколь негоже забывать
Рассказы, памяти достойны:
Хоть не всегда благопристойны,
А правды некуда девать,
Зане превратен сказ корчмарский.

IV

Стоял морозный день январский,
Арнольд на кухне резал лук
Да хрен для славныя ботвиньи
В души покойном благочиньи,
Когда в окно раздался стук.
Трактирщик живо поднял палец:
«А вот и новый постоялец!
Эй, женка! Брось свое шитье!
Очнись от сладостной дремоты.
Отверзи путнику вороты,
Неси ему еду-питье,
А я займусь его ночлегом». —
И в сени, весь усыпан снегом,
Подъяв столбом морозный пар,
Вошел решительный гусар:
«Хозяин! Комнату и ужин!» —
«Сию минуту!» — «Мне бы нужен
В тепле постельном долгий сон:
Устал, просплю полсуток кряду,
Когда до утра не засяду
Сражаться в штосс иль фараон». —
«Извольте, лучшая квартира!
Вернее нет ориентира:
Светла, тепла без духоты,
Клопы умеренно люты,
Окно во двор и мягко ложе». —
«А будет прочих ли дороже
За то что спится там теплей?» —
«С обедом встанет в пять рублей». —
«Однако». — «Лучших  в доме нету». —
«Беру ее! Держи монету!» —
И по ступеням тук да тук
Уж тащат в комнату сундук.
Меж тем, трактирщику желанный,
Вновь скрип по снегу слышен санный:
Теперь чиновник у двери.
До полу шуба, входит важно
И говорит слегка протяжно,
Что он три дня как из Твери,
Что по делам семейным в Тулу,
И так скучал по очагу,
Что б съехал переждать пургу
Хоть к азиятскому аулу,
А тут Калуга на пути:
Как славы Богу не взнести?
И просит отдыха ночного.
Ему хозяин: «Все готово
Для вас и вашей госпожи.
Прошу занять вас нумер вторый», —
И указал покой, в который
Слуга уж тащит багажи.
Меж тем сошедшись, постояльцы
Во глубине уселись зальцы,
Пьют за знакомство. Моэор
Ведет любезный разговор:
«Мадам, за вас подъемлем чаши!
Позвольте к ручке? Имя ваше?
Авдотья Карловна, ах, ах!
Звучит прелестно, скрипкой нежной!
Душой желал бы я мятежной
Воспеть его когда в стихах!
А вы? Савелий сын Абрамов!
Видна порода не из хамов,
Раз услыхав, прознает всяк:
С грозою ваше имя сходно,
Столь полнозвучно, благородно,
Не то что Трифон иль Кирьяк!
Нет, я не льщу, я не лукавец,
К чему кадить в мои года?
Кто я и следую куда?
Князь Гурин, в Малоярославец
Из Мценска, ждут меня в полку.
Спешу, законы строги службы,
Но ради счастья новой дружбы
Себя на кары обреку,
Повременив с отъездом. Право,
Готов за друга пострадать!
Супруга ваша охуждать
Меня не станет? Вот забава,
Что красит с другом вечера,
Печаль сластит, смягчает беды:
Не задушевные беседы,
А в карты добрая игра!» —
«Майор, я вам бросаю вызов!
Вот из любимых мной девизов
Один: тот не великоросс,
Кто во сраженьи ищет тылу,
И скуку вечера постылу
Не убиет за сечей в штосс!» —
«Хвала герою! Браво, браво!
Скрестить оружье с вами, право,
Почту за высшую я честь.
Хозяин, карты в доме есть?
Постройте рати, воеводы!» —

V

И брани зреющей герольд,
На зов является Арнольд,
Несет мелки, несет колоды,
Бутыль шампанского со льда,
Свечей пяток и молвит слово:
«Для славной битвы все готово,
Ну что ж, сходитесь, господа!»
Но не успели забияки
И первый абцуг прометнуть,
Как снова стук, и лай собаки:
Знать, новый путник отдохнуть,
Поесть и выспаться желает.
Арнольд вороты отворяет;
И два воителя тотчас
Бросают грозное сраженье:
В сенях морозных струй вторженье,
Веселье, шумное движенье
И, мнится, дамы нежный глас!
Взметнулись брови у гусара,
Когда на свет из темноты
Явилась вдруг проезжих пара:
Жена приметной красоты
И муж осанки благородной:
«Bonjour, madame, bonjour, messieurs!
Насилу отыскал жилье
Я в этой заверти негодной,
Спеша в далекие края!
Граф Ружин. Счастлив буду я,
Покуда нумер убирают,
Чтоб над столом речей не длить,
Свой ужин с вами разделить,
Поскольку... Э, да тут играют!
Признаться, я лихой игрок!
Знать, обещает вечерок
Мне интересные занятья!» —
Поклоны, смех, рукопожатья,
Спешат знакомцы ко столу,

VI

А дамы, в кресла сев в углу,
Ведут приятную беседу:
«Авдотья Карловна, а вы...» —
«Графиня Софья Николавна!
Вот, право, сколь судьба забавна:
Решились ехать до Москвы,
Да по пути поворотили:
Сто верст не крюк. Признаться, мне
Застрять в каком карантине
Страх не хотелось. Покатили
Мы через Рузу да Можай;
Прогоны долгие, трактиры
Убоги, словно дети сиры,
Хоть вовсе в них не заезжай,
Мое такое разуменье». —
«Мой муж рязанское именье
Свое недавно заложил,
Добро судья нам удружил,
А то б... поверите ль, залога
Едва хватило, чтоб долги
Раздать». — «А выручили много?» —
«Какое! Боже помоги!
Все департаменты облазать,
Тому подмаслить, тут подмазать...
Вы понимаете теперь?
Нелегкий труд! Без воли свыше...
Берут от писаря и выше,
И счета нет для всех потерь!» —
«Ах, как дурны в России нравы!» —
«Ах, как вы в сем сужденьи правы!
Но боле нас не разоришь:
К исходу будущей седмицы
Бог даст, достигнем и границы,
И на вакации в Париж!» —
«Париж! Какие там погоды,
Салоны, клобы, лавки моды!
Помыслишь, так спирает дух!
Узришь хоть на мещанке плащ, но
В нем все так тонко, так изящно,
Что стоит он и наших двух,
А то и шубы соболиной...
Я дале Дерпта не была». —
«Как жаль! Европа так мила.
Бывает, встанешь пред витриной
Цирюльни модной, и тоска
Охватит сердце велика:
Булавка, лента, папильотка!
Нет, я, конечно, патриотка,
Мне жить невмочь средь басурман,
Мне речь их утомляет уши,
Но эти фижмы, эти рюши,
Оборки, ах! charmant, charmant!» —
«Как трудно ваше положенье!» —

VII

Меж тем начавшие сраженье,
Разгорячася как в пиру,
Не на живот ведут игру.
Князь угол гнет бубновой дамы:
«Вперед! Героя красят шрамы!» —
«Пять тысяч?» — «Принято». — «Merci». —
«Направо туз... валет... убита!
Судьба бывает даровита.
Довольно ль?» — «Боже упаси!
Ва-банк!» — «Вот гордая порода!
Каков напор, каков удар!
Презрит опасности гусар,
В реке искать не станет брода,
А враз ее переплывет.
Девятка... двойка вслед идет...
Семерке время уж явиться...
Вам не везет, mais quelle nuisance!
Простите, князь». — «Последний шанс! —
Уж Гурин начинает злиться, —
Неблагосклонна, знать, судьба,
Но с ней не кончена борьба:
Пришла пора злодейку высечь,
Понудить счастью уступить,
Измены прежни искупить!
Ва-банк, ва-банк!» — «На двадцать тысяч?» —
«На двадцать!» — «Pardonnez moi,
Но мне такое амплуа
В пиесе этой несподручно:
Душой желаю я пока,
Чтоб вы до вашего полка
Достичь могли благополучно;
Пора вражду и замирить:
Я вас до нитки разорить
Своей удачей не желаю». —
«Пустое! Сердцем я пылаю,
И рвусь вступить в последний бой!» —
«А есть ли состолько с собой?» —
«Признаться, малость не хватает,
Но слово чести — мой залог!» —
«Я тот, кто банка не метает
Под вексель, златом долг квитает,
И не играет на мелок». —
«Так что ж, не станете?» — «Не буду». —
И раздосадованный князь
Смеется: «Я вам не забуду»,
Перед судьбиною склонясь,
И, средь шутливых интонаций
В очах сокрывши искру злу,
Он графу кипу ассигнаций
Передвигает по столу:
Всегда таков игрецкой драмы
Финал.

VIII

Скучающие дамы,
О всем на свете рассудив,
Иное крепко охудив,
Другому почесть воздавая
В своих решительных речах,
Сидят за ужином, зевая.
Росток беседы их зачах,
Морфей сомкнуть их очи клонит,
Графиня слова не проронит,
В постель асессорше пора,
И, распростившись до утра,
Присевши каждая супругу,
Они зовут свою прислугу
И убывают в нумера.
Остались Ружин и асессор.
Капризы ведая игры,
Всяк не рискует до поры,
Всяк при науке сей профессор,
Всяк ждет удачи, а дотоль
Простой играет мирандоль.
Проходит час. Скучая, Гурин
Вертит главою как гусак,
То пьет вино, курит табак,
То марш насвистывать бравурен
Начнет, то между двух зевков
Избыток воли даст остротам
И непотребным анекдотом
Смутит знакомых игроков:
«Полегче, князь! Мне фарса ваша
Хотя и кажется смешна,
Но не прослышала б жена...» —

IX

Но тут графинина Дуняша
Из антресолей вниз спешит:
«Графиня Софья вам велит
Сказать, что к ней нейдет дремота:
То смех внизу, то стукнет что-то,
То смрады кухни обонять
Сквозник несносный ей приносит,
А потому графиня просит
Немедля нумер поменять». —
«Эй, человек!» — зовут Арнольда.
«Любезный, — просит граф, — изволь до
Утра впустить под кров иной». —
«Ах, ваша милость, ни одной
Свободной комнаты нет в доме, —
Арнольд ответствует, винясь, —
И лучший нумер занял князь:
Покой хорош, да нету кроме.
Вины мне нечем искупить!» —
Но тут, открывши глаз прищурен,
Вдруг в разговор вступает Гурин:
«Готов я нумер уступить!» —
«Спасибо, князь, за дар ваш ценный!» —
«Не стоит, право! Рад был я
Вам услужить: ведь мы друзья.
А я, как человек военный,
Готов везде бивак разбить:
Случалось спать и под звездами
Во чистом поле меж скирдами;
На то друзья, чтоб их любить.
Позвольте прыть явить поспешну,
И, вас оставив здесь играть,
Велеть мне кладь свою убрать,
Сказать графине весть утешну». —
«Я ваш должник теперь, mon cher!
А я, признаться суевер:
Пока удачи не застану,
Из-за стола вовек не встану». —
«Играет всяк на свой манер, —
Прощаясь, Гурин речет графу, —
Тот от судьбы приемлет дар,
Иной ее снесет удар,
А тот ей столь уплатит штрафу,
Что долго будет горевать.
Однако, время почивать». —
И князь на лестницу ступает.

X

Графиня все не засыпает,
Чуть носом примется свистать,
Как шумом сон ее смутится;
Свечу зажжет, перекрестится
И снова примется читать,
Плутая в строках сонным взором.
Не спят и в нумере во втором:
Асессорша в полночной мгле,
Что кур на чадном вертеле,
Вертится со спины на брюхо,
То кашлянет, то стонет глухо,
То счет ведет, призвать чтоб сон;
Тот поблазнит — и вышел вон.
В борьбе с асомнией злосчастной
Ея бессильныя потуг
Упорство слабнет все. Но вдруг
К Авдотье Карловне несчастной
Во дверь раздался робкий стук.
«Кто там?» — «Сосед ваш ближний, Гурин.
Услышал я ваш кашель бурен
И стоны жалобны, горьки...» —
«Ах, здесь такие сквозники,
Что ино сердце негодует:
Не греет печь, от окон дует,
Тюфяк колюч что твой бердыш,
И под полом скребется мышь!» —
«Вам не уснуть в таком содоме,
Но есть и тихий угол в доме,
О том наверно знаю я». —
«И где он»? — «Комната моя.
Я чаю, грех от вас не скрою,
До утра занят быть игрою,
И так помыслил: коль не сплю,
Я вам покой свой уступлю,
И в вашу келью перееду.
Супруг ваш сделать так просил.
Согласны ль вы?» — «Ах нет уж сил!
Спасибо доброму соседу!
Столь кстати мне ваш щедрый дар». —
И вот, накинув пеньюар,
Она войти соседа просит.
Князь, поспешая угодить,
Прислугу просит не будить
И вещи споро переносит
Авдотьи Карловны к себе,
Пред ней склоняется в мольбе
Уснуть до утра безмятежно,
Поколь ее покойный сон
Теперь хранить решился он,
И притворяет створы нежно,
И чрез мгновенье кознодей
Уж у графининых дверей:
«Вы спите, Софья Николавна?
Надеждой тешусь, что исправно
Смогу в нужде вам угодить». —
«Спасибо, князь, прошу входить.
Я уж оставила надежды
Сомкнуть свои во дреме вежды.
Что за ужасная дыра!
Вытье собачье со двора,
И не хранят тепла одежды,
И ставнем брякают ветра.
Простите мне мое злоречье:
Буран вовсю в трубе гудит,
Горелым духом печь смердит,
Сверчок дотоль трескуч в запечье,
Что весь мой ум готов известь». —
«Графиня, радостная весть!
Для вас готов уж нумер вторый:
Мягка покойная постель,
Едва и слышится метель,
Зане окно укрыто шторой,
Подушка столь собой нежна,
Что кто главою к ней склонится,
Того сознанье затемнится
От зелья сладостного сна». —
«Вы мой спаситель, князь!» — «Я счастлив
К печали вашей быть участлив:
Вас попустить сверчку сгубить?!
Нет, не таков я, право слово!
Позвольте, коли все готово,
Вам с переездом пособить». —
И дверь прикрыл за ней повеса.

XI

Сия правдивая пиеса
Калужской полночью глухой
К развязке близится лихой!
Князь безмятежный сходит в залу.
Там битвы жаркому финалу
Пришла последняя пора:
Поймал удачу граф. Игра
Пошла ва-банк. Асессор мечет.
Дрожит рука, под нос лепечет
Он заклинания себе,
Но граф сегодня люб судьбе:
Берут валет и дама кряду.
Гора билетов перед ним.
Его соперник, леденим
Конца предчувствием, браваду
Дурную кажет: вновь и вновь
Строптиво сдвинет с бровью бровь,
И, презирая ретираду,
Упрям, возвысит ставке ранг,
Но граф опять срывает банк.
Всему, увы, конец приходит,
На все покойный мир нисходит,
Судьбы скончаемы дары;
Есть край паденью, воздвиженью,
Победе, бегству, пораженью,
Огневержительну сраженью
И ночи славныя игры.
И злата власть, и скудость медна,
И тризны вой, и песнь победна —
Над всем судьба и Божий дух.

XII

Асессор проигрался в пух!
Его лежат бессильны руки,
Терзают сердце злые муки,
Его холеное лицо
Красно, как в день христов яйцо.
Нашедши силы, воздымает
Он стан затекший над столом,
И графу руку пожимает,
Взглянул на стрелки за стеклом,
И, утомленный, объявляет,
Что сутки на шестом часу,
Уже и утро на носу,
И он смертельно спать желает;
Граф благодарствует, учтив,
И, озорной свища мотив,
Несется лестницею в гору.
Но чу! Во тьме не виден взору,
Тишком как тать, по коридору
Крадется Гурин. Затаив
Дыханье, входит он в людскую,
Постель находит кучерскую,
И тихо, не возвысив глас,
Зовет храпящего Петрушу,
Трясет несчастного как грушу
И запрягать велит тотчас.
Ворча, в конюшню тот тащится.

XIII

Граф не издать ни звука тщится,
Вошел в свой нумер новый. Дверь
Прикрыл, и как полночный зверь,
Чьи не слышны в побежке лапы,
На женки крадется он храпы;
Уж он совсем раздет теперь;
Журчит за ширмою в урыльник,
И вот, свободный от урин,
Угасший выругал светильник,
И в недра жаркие перин
Как в омут бросился. Чиновник,
В соседнем нумере, во тьме
Блудит, ушибся о письмовник,
Грозит недружеской корчме
Он всеми карами Аида,
Проклятья тихие шепча
(Жена во гневе горяча;
Не разбудить бы, грохоча;
Иных мужей горька планида),
Но, наконец, в постеле он,
Под женкин бок подлез, зевает,
И силы неба призывает
Послать ему покойный сон.
Но тут зашлося сердце, ноя;
Асессор чувствует дурное:
Над ним проказлива рука
Вершит бесстыдный танец весел,
То гладит грудь, коснулась чресел,
То дразнит брюхо, то бока,
То вдруг потеребит в щепоти
Иную часть чиновней плоти,
Да так еще потеребит,
Что очи лезут из орбит!
Несчастный мается в испуге:
Он двадцать лет как от супруги
Не знал охоты таковой;
Мычит, мотает головой,
Не в силах вымолвить и слово
Опричь сипения глухого;
Все помутилось в голове;
Окончить пытку он желает,
Но зев отверстый посылает
Во тьму лишь звуки «ы» да «э».
В сей самый миг в покоях графа
Интриги каверзной парафа
Каракуль чертится иной:
«Какая славная исторья!
Один, другой убит! Викторья!» —
Так мыслит он в тиши ночной.
От счастья графа распирает,
В нем все бурлит, в нем все играет,
Не в силах страсти он сдержать:
Желанно пряное к обеду,
И хочет он еще победу
Счастливой ночью одержать.
Под пелену покровной стлани
Он запускает жарки длани,
Ретив, горячий гладит бок,
Рукою вдоль рельефа водит
И разысканьем в нем находит
То холм, то нежный желобок,
Цветеньем полные равнины,
Средь туч сокрытые вершины
И между них провал глубок.
Его снедает страсти трепет;
Он потрясенья робкий лепет
Услышав, мнит, что с ним жена
Пребыть решилась холодна;
Он рвется в бой, он стал неистов;
Сорочки рвет покров батистов,
И се — любовный исполин,
Сигнальной поднятый трубою,
Подъемлет дуло, чтобы с бою
Достичь пленительных долин.
А вот иной театр военный:
Асессор там, почти плененный,
Обороняет свой редут,
Покуда в смертоносной драке
Его последние вояки
В неравной битве не падут.
Близка развязка лютой брани:
К нему стремятся вражьи длани,
И вот, за шею схвачен вдруг,
Он пал лицом в росистый луг.
Подмят врагом, уж он и сдался,
Не рвется, стон унял блажной,
Но над страдальцем вдруг раздался
В потемках голос озорной:
«Я знала вас в любом наряде,
В потехе этой нет вреда,
Но, граф, ведь мы не в маскараде!
Зачем вам эта борода?
Моих конфузий вы виновник». —

XIV

И тут измученный чиновник,
Собравши весь остаток сил,
В ночную тьму заголосил:
«Какой я к черту граф, Авдотья!?
Все члены мне пронзает боль,
Едва дышу, умру вот-вот я!
Ночну срачицу на лохмотья
Мне извела! Рехнулась что ль?»
Сражений скоро окончанье,
Идеже мочь преходит грань.
Нашло могильное молчанье
На поле, где гремела брань.
Ничтоже разумеют дамы,
Немы герои нашей драмы;
Во двух соседних нумерах
Не слышно жаркое сопенье,
Но лишь испуг, оторопенье,
Недоумение и страх.
Досадой праведной пылая,
Изведать истину желая,
Асессор, граф во тьме ночи
Наощупь, криво, торопливо
Стучат огнивами ретиво
И зажигают две свечи.
Слаба труба Иерихона,
И вешний гром, и левий рык,
И рев свирепого муссона,
И перелив набатна звона,
А паче слаб и мой язык
Изобразить ужасный крик,
Простор арнольдова притона
Каков потряс в грядущий миг,
Клянусь святынями Сиона!
И пол и стены — все дрожит;
Истошным визгом бучу множа,
Графиня спрыгивает с ложа
И прочь из комнаты бежит,
Красна как августовский вереск.
Граф, услыхав супруги верезг,
В лохмотьях рваного белья
Спасать кидается ея;
Туда ж асессор, но на горе
Они столкнулись в коридоре,
Навстречь летя во весь опор;
Сцепились, граф дает отпор;
Смятенье, крик «Держите вора!»,
Ревет асессорша: «Позора
Тому, кто честью дорожит,
Не снесть такого!» — и бежит.
Удары, вой венчают смуту!
И в эту самую минуту
К ним, как паломник Чайльд Гарольд,
На шум является Арнольд
И лампу кверху воздевает.
И что ж при свете видит он?
Он мнит, что это скверный сон,
Он речь людскую забывает,
И, слова молвить не поспев,
Застыв, стоит, оторопев.
Морали друг, воззри без гнева
На то, что взору предстает:
Графиня, голая как Ева
В садах Эдема, вопиет;
Асессорша, в ее-то леты,
Свободна от одежных пут,
Исходит криком; граф разут,
Раздет и вопит «Пистолеты!»,
Прикрывши дланью срамный уд;
Чиновник требует кареты,
И всех грозит отдать под суд.
Но ты, разврата порицатель,
Картины этой созерцатель,
Чтоб нравы юных не смутить,
Во имя веры, просвещенья
И осуждения прельщенья,
Над нею полог опустить
Позволь рассказчику. Осталось
Упомянуть утешну малость:
Что вопли вскоре улеглись,
Что страстотерпцы разошлись
По нумерам своим, и вскоре,
Кротки, явились в коридоре,
Спустились в зал, понурив взор.
Ведет асессор разговор,
Что все виденьем злым считает,
Что невзначай случился вздор,
Что он забыть о том мечтает,
И где вчерашний моэор?
Арнольд клянется: «Ваша милость!
Как тишь ночная преломилась
Ужасным криком, он коньков
Своих хлестнул — и был таков!» —
«Ну что ж, и к лучшему, ей-богу!
А ты, трактирщик, коль к острогу
Дороги хочешь не узнать,
Не смей о том и поминать».
Арнольд поклоны бить пустился:
Силен бывает страх, взыграв.

XV

А что же граф, несчастный граф?
Он все метался, кипятился,
Стенал, что шутка предерзка,
Что он накажет шутника,
Что так он князя не оставит,
Что он рыдать его заставит,
Что проклянет тот день и час
Своих злокозненных проказ.
Он клялся, в грудь себя ударя,
Что делу даст в столице ход,
Что он в Сенат, что он в Синод,
Что он дойдет до государя,
Что душу князю вынет он,
И, хлопнув дверью, съехал вон.
Незнамо, сам ли князь-кутила,
Ветров безудержная сила,
Метель, молва ли весела
По белу свету понесла
Весть о пристойности погроме,
Имевшем быть в заезжем доме,
Но что гостям там знать пришлось,
Везде в округе разошлось.
Арнольду хоть кидайся в воду:
Во всей Калуге нет проходу;
Пойдет на рынок — мужики,
Поза ларями чинно сидя,
Толкуют, а его завидя,
Нет-нет да прыснут в кулаки.
Озорники-семинаристы,
Купцы, попы, канцеляристы
Не преминут с ним пошутить,
И лишь закат во тьме растает,
Какой остряк его пытает,
Не нужно ль старцу посветить.
Коль во Калуге вам случится
Остановиться на постой,
В трактир прославлен с быстротой
Возница нанятый домчится;
Нетяжек труд и самому
Сыскать арнольдову корчму.
Найти трактир известный просто:
Прими от Каменного моста
Правей, где церковь высока,
Езжай за Троицким собором,
Поколь увидишь за забором
Отверсты двери кабака.
Арнольд за божескую цену
Сраженья славного арену,
Где битва шла не на живот,
Покажет странствующим: вот
Гусара, графа вот покои,
Сюда сбежалися герои,
Вот стол, за коим ввечеру
Они вели свою игру,
Вот раритет с любовной плахи —
Лоскут графининой рубахи,
С плеча асессорши бретель,
А вот та самая постель,
Где пребывали обе дамы,
Супругу графа где застиг
Во роковой для чести миг
Последний акт ужасной драмы.
Когда же доброе вино
Меморий боль Арнольду сгладит,
Корчмарь к гостям своим подсядет
И заведет твердить одно:
Что он хранить все в тайне клялся,
Что смерть как сам перепугался,
Что граф казался бесноват,
Что он ни в чем не виноват,
Что нет у сплетников святого,
Что из всего пережитого
Велику мудрость вывел он,
Что честь хранит един закон,
Нам Богом данный в назиданье,
Что от распутств нечистоты
Спасают исповедь, посты,
Греховной плоти обузданье
И отвержения страданье
При видах женской наготы;
А под конец прибавит бранно:
«Ложась в полнощной тишине,
При свечки призрачном огне
Проведай, внидешь ли к жене».

XVI

Сие разумно, хоть и странно.