Душевые похождения

В шестидесятых годах наша семья жила в старой квартире, что на улице Кирпичный проезд. Улица так называлась, потому что дорога, проходящая по ней, вела к кирпичному заводу. Теперь и завода давно уж нет, а улица так и осталась – Кирпичный проезд.
Ну, не будем отвлекаться.
В доме, рассчитанном на четыре семьи железнодорожников, никаких удобств не было. Туалет - на улице, вода – в колодце, тепло – из печек, мыться – в корыте.
Иногда мы посещали общественную баню, которая еще функционировала на улице Маяковского, что возле Татарского озера. Но чаще отмывать разновозрастные телеса мы направлялись в пэчевский душ.
Почему-то из детства мне больше всего запомнились наши зимние душевые похождения.
Где-то часов в шесть вечера начинались сборы в душ. В объемную сетку складывался чистый скарб шестерых членов семьи: майки, трусы, носки, рубашки, кофты и т.д.
Все носильные вещи, а так же помывочные средства: пахучие мыла, типа цветочного, мочалки заворачивались в газету « Гудок»
Одевались потеплее и шли мыться сначала по темным закоулкам Кирпичного проезда, потом выходили к железнодорожному полотну. Как будто попадали из деревни Тмутаракань в Париж. Здесь за пятьсот метров до вокзала кипела, сверкала, гудела, лязгала, громыхала, двигалась жизнь.
Рельсы переплетались, сходились и расходились, по ним то и дело, весело отфыркиваясь, туда-сюда шнырял чумазый юркий паровозик. Носились бешенные ядовито зеленого цвета электрички, похожие на летучих голландцев.
Серьезные тепловозы  сосредоточенно волокли за собой бесконечные вагоны, набитые всякой всячиной.
Все пространство было залито ярким светом. Словно парижский Монматр разворачивался перед нами. Мигали красные, сиреневые, лимонные, фиолетовые, зеленые, пурпурные, синие огоньки семафоров, прожекторов, всяческих подсветок.
От пантографов электровозов и электричек, как бенгальские огни, рассыпались снопы шипящих искр.
По громкому селектору голоса неведомых людей ругали мастера Михайлова, настойчиво упрашивали мастера Замилацкого позвонить дежурному ПЧ-11, кто-то пытался петь: Ой, мороз, мороз…, песня обрывалась. Голоса перекрикивались, кому-то грозили, к кому-то взывали. В общем, творилась мелодия под названием « ноктюрн станции Александров»
Снег алмазно искрился подсвеченный радугой разнообразных источников света, визжал под нашими валенками резвым поросенком.
А, сверху, темно синее декабрьское небо подмигивало нам миллиардами звездных глаз. Небо дышало, в морозном воздухе созвездья дрожали, роились и звенели.
Голова кружилась от свежего воздуха, от бесконечной красоты вечного неба.
Наша семья распадалась на три двойки. Задрав голову,  я спрашивала отца.
- Пап, а где ковш?
Отец вкусно причмокивал и начинал долго, смачно, артистично рассказывать мне о созвездиях и туманностях.
Немного отстав от нас, вышагивали мама и бабушка. Разговор их мирно протекал под кипением звезд. Тема разговора чаще касались наших животных: коровы, теленка, курей, порося, трех собак и двух котов.
Замыкали наше душевое шествие мои старшие братишки – Саша и Витя. Их беседа была шумной, спорили о поджигалках, вспоминали боевики советского производства – « Чапаев», « Неуловимые мстители» или опасный французский « Фантомас»
Итак, хрустя, кряхтя, сопя, беседуя, мы благополучно  добирались до заветного душа.
На двери висело объявление – Муская душь в понидельник не работает.
Мы ходили мыться по пятницам, значит, сие воззвание нас не касалось.
В перддушнике мы опять делились, но уже на девочек и мальчиков. Душевая была поделена на «Ж» и «М». Следовательно, мальчишки и отец шли мыться на свою половину, а мы на свою.
Мама торжественно вручала мне грозную мочалку и разовое земляничное мыло, включала лейку, что висела над моей головой. Мама и бабушка мылись рядом, каждая в своем закутке.
Горячая вода плясала по моей озябшей коже, тело приятно ныло, отогревалось. Поры, очищаясь от авгиевых конюшен пыли и пота, подавали чистый кислород организму.
Бабушка, между натиранием спин, травила маме какие-то байки из дореволюционной жизни.
Отец, очищенный водой, просветленный и удовлетворенный начинал петь.
Его голос хорошо был слышен, потому, что перегородка между «М» и «Ж» была сделана не глухой, а чуть повыше среднего роста настырного мужчины,
собиравшегося подглядеть за обнаженной женской натурой.
Отец пел:
- Полюбила я пилота,
Он зараза улетел …
Или серьезное:
- Наш паровоз вперед лети
В коммуне остановка…
Мама с нашей стороны вторила ему:
Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки…
Мальчишки вносили посильную лепту в какофонию семейно-душевых звуков. Они фыркали, орали, голосовыми связками изображали взрывы фугасок, жужжание пуль.
-Бух-бух, фьють-фьють.
Он ему раз в глаз.
В конце помывки мама подходила ко мне и начинала тереть мою кожу, поверять ее на наличие катышек. Я должна была скрипеть от чистоты как тридцатиградусный снег. Если я проходила сан. проверку, мытье считалось законченным.
Мама спрашивала через стенку:
-Отец, проверь, ребята скрипят?
Услышав в ответ: Как огурцы в банке, -
Мама успокаивалась и давала добро на всеобщее одевание.
Мы выходили на морозный воздух, облегченные до пушинкости, чистые, как тетрадь первоклассника первого сентября. Мы не шли, а казалось, плыли домой. Я боялась глядеть на небо, страшилась улететь  в сине-звездную бесконечность, поэтому таращилась на семафоры. Глаза слипались, разморенная, забаюканная ласковой водой, я жаждала спать. Сквозь ресницы в зрачки лился золотой игольчатый радужный свето-дождь.
Проезжал паровоз:
-Фу-фу-фу, фу-фу-фу, у-у-у-у !
По спине бегало миллион мурашек неги и счастья. Безмерно клонило в сон,
хотелось скорее юркнуть под одеяло.
Когда заходили в дом, я только успевала сбросить валенки и шубку, тут же валилась в заранее застланную снежно-хрустящую постель и проваливалась в сказочный сон.
Во сне было звездное небо, по нему бегали огнедышащие паровозики. На одном из них восседала наша семья и вся наша живность, включая ежика. У каждого в руках или в лапах была мочалка, который каждый мыл свою звезду.
Я слышала лязг вагонов, стук колесных пар, гудки и не могла понять, то ли это все снится, то ли за окном эти звуки?
Потом все уплывало куда-то. Я исчезала, растворялась. И только утром весь мир возвращался ко мне, а я в него.