В дни, когда море спит...

Море спит…Захмелев, или обессилив от собственной ярости, переводит дух, набирая силы для нового неистового порыва, а может  затаилось, как убийца,   в затхлой сырости  подвального марша  в подъезде старинного дома, разжимает на рукояти финки смертельную хватку, чтобы дать передохнуть пальцам перед  коварным ударом…Море спит.
      Серая, покрытая складками ряби шкура огромного зверя,  вздымается и опадает в такт  дыхания  - косматая  шерсть заснувшего монстра - зыбь, взъерошенная набирающим силу ветром с северо-востока. Ледяной поток, вечно текущий через  проклятое пространство…
     Я капитан. Второй год  моего  добровольного заключения в ржавом сыром пространстве.  Плечи скользят по крашеной фанере, которой облицован узкий проход, рассекающий судно, как трещина, давшая боковые побеги - щели  крохотных норок-кают, где на серых, скомканных  подстилках, бывших некогда  простынями, не сняв с себя одежду, проваливаются в беспокойный межвахтенный сон люди, где умирают от чудовищного  запойного  похмелья,  где на разделочной доске крохотного стола в отчаянии пишутся письма забывшим о тебе родным…
     Море – колыбель  взрослых мужчин, лукавая люлька раскачивает, поднимает и опускает, иной раз плавно и ласково, как будит утром  ладонь  случайной ночной  подруги, иной раз зло, безжалостно и стремительно, до холодного озноба внизу  живота.
     Меня отделяет от ледяной бездны затертый рыжий линолеум, с торчащей на изломах  шпагатной  основой,  два дюйма подгнившей доски, масляно – водный шлам, бьющийся в шпациях и ржавая, латаная, как чулок нищенки, натянутая на дуги шпангоутов,  истонченная за годы обшивка.
Дальше -  смерть. Верная, без компромиссов, без шансов как-то извернуться, ускользнуть, выкарабкаться…и длинное путешествие налитого свинцовой водой тела вниз, на километры, туда, где тысячелетиями странно живут полупрозрачные, белесые твари, которых здесь, под тусклым небом, никто, никогда толком не видел…
     Я спасатель. Тихая погода, безветрие – шесть смычек из цепного ящика вниз, под белые полоски меток осадки на штевне,  а тяжеленная железяка, придуманная  сообразительным  мистером  Холлом,  отыскав провал межу глыбами на дне,  цепко,  как картежник туза, держит нас всех на месте. Шторм. Якоря в клюзах, старый Бурмейстер и Вайн  хлопотливо  стучит поршнями, разгоняя винт, и нос судна медленно, как охотничий пес на дичь,  разворачивается туда, откуда пришел заполошный, истерический визг морзянки: три точки, три тире, три точки…Кому-то худо. Надо спасать
………………………………………………………………………………………………….
     Все началось  в Ленинграде. Далеком, полумифическом. Живущем  на невидимой  пленке  в жестяной круглой коробке на полке в чулане памяти. Иногда я мысленно заряжаю  целлулоидную ленту  в невесомый, беззвучный аппарат, каким-то странным образо вживленный в мое «я» … Я вижу в витринных зеркалах на Невском  свое лицо, курсантский бушлат с якорями,  отглаженные клеши,  очень близко вижу влажный отблеск на губах напряженно вытянувшейся девочки под  шепчущим нам глупости кленом в аллее Александровского садика, смятение, испуг и очарование  неуклюжего поцелуя в сумеречном мареве Белой ночи…
   Я вижу себя, полным внутреннего восторга, ступающим с трапа на палубу первого своего судна, вижу радости, отчаяние, предательства, верность друзей и женщин и их же измены…
     Я вижу себя, стоящим у торца длинного стола в просторной комнате, сквозь влагу подступившей слезы вижу тусклые лица, обращенные в личины судорогой пожизненного лицемерия…
    Меня исключают из Партии, из отвратительного сообщества подлецов и негодяев, убийц и лжецов, в которое мерзавцы превратили идею Любви, Добра, Братства, Справедливости и равенства перед Творцом. Сообщества, не присоединившись к которому, быть капитаном невозможно…
      Став изгоем, пополнив свою коллекцию  дипломов «волчьим билетом», я оказался на краю света у Шантарских островов, на Охотском море, на огрызке замороженной суши, где черные, крытые дранкой избы почти круглый год завалены снегом  под нижний наличник, а высланные из городов и весей за проституцию и тунеядство тетки,  расторговав запас прелестей и растолстев, встали за прилавки дощатых лавчонок, торгующих хлебом, сохатиной и болгарскими компотами в банках. В девяти часах полета от   от города, в котором  прохладной Белой ночью я впервые  обнял и прижал к себе женщину…
      На списанном с промысла старом «китобое» с проржавевшей турелью от пушки, из которой давным-давно, до войны, стрелял по китам здоровенный норвежец, нанятый страной Советов.
     Двадцать семь душ, собрались в этом плавучем подземелье, как упавшие  случайной гранью игральные кости, вслепую брошенные на запятнанное сукно их судеб.  Жили, спали, что-то, как умели и на сколько хватало  желания, делали. Если же желания не хватало, или  возобладала  их природная, необузданная, как у впавшей в ступор лошади, строптивость, яростно, остервенело бунтовали…
     Все, кроме меня, стармеха и радиста имели очень запутанную, мутную личную  историю, одинаковую в одном: следствие, суд, тюрьма, пересылка, лагерь… Это были люди с огромными в масштабе отпущенной нам жизни сроками, у некоторых за  двадцать. Их собрали по  единственному сходному у всех признаку – морская профессия в далеком, безгрешном прошлом.
     Тюремная этика - не удивляйтесь, таковая существует, помимо прочих странных и чуждых человеку неприобщенному, условностей не допускает прямого вопроса, типа: за что сидишь? Ответ, как и неодобрительная ухмылка, обычно стереотипен
- мол, за алименты…Это-то 15 лет строго!
     Может показаться необычным, но все они были расконвоированы, статус, который давал  право, не нарушая определенные «режимом» правила, приобщаться к бытующим в этой глухомани объедкам свободной жизни.        Тайком выпить, оплатить сомнительное удовольствие от потребления немудреных услуг местных прелестниц, побродить по поселку, посидеть в кругу вольных мужиков в местной столовке, покалякать за жизнь…Да просто жить и работать, не просыпаясь в пронизывающие холодом  шесть утра под лай лагерных собак и не кутаться на перекличке в тощую телогрейку у заметенного снегом барака. Люди ценили свою привилегию,  режим нарушали редко, но иногда срывались…
      Нет, не бежали, пользуясь «вольным» статусом – куда бежать-то? На восток, где тысячи миль затянутой в упругие, яростные  узлы  взбесившейся  в штормах воды? На запад? Под отблеск кремлевских звезд, где тысячи миль непролазной тайги, на радость проснувшимся от голода громадным медведям с крохотными злыми глазками? Куда?
     Срывались, когда с грохотом лопался от напряжения стальной стержень,
сведенный концами вместе, страшным, нечеловеческим усилием удерживаемый за отточенные  края окровавленными и слабеющими ладонями и бил наотмашь, парализуя разум и разрывая душу, как отогревшийся в медвежьем брюхе китовый ус рвет кишки... И все было в этой боли-все! И далекий, защтрихованный бездарно спаленными днями лик мамы, руки ее, положившие перед пацаном в день рождения пирожок с повидлом, теплый, испеченный  этой ночью, в мучной пыльце, и нелепая случайность, и холодное, неестественно вывернутое тело сверстника, и собственные руки в его крови, и лагерные изверги, и обломки зубов на ладони и это ржавое корыто и долговязый, лощенный капитан, с его золотыми штрипками на тужурке, нелепыми здесь и неуместными, как осколки пивной бутылки в витрине роскошного салона Ювелирторга…
……………………………………………………………………………………..
     Есть особенность, которая родилась со мною, которая существует во мне от рожения, и которая с годами стала одним из жизненных принципов: я никогда не думаю о люях, с которыми меня сводит жизнь, изначально плохо. Даже заподозрив признаки непорядочности, я долго пытаюсь найти таким проявлениям, если не оправдание, то, во всяком случае, объяснение…Стараюсь до тех тор, пока поступки и поведение не докажут с очевидностью, что человек – дрянь. Я не признаю за собой право судить,
просто  исхожу из своего понимания Добра и Зла, поэтому мой вывод остается только моим, без попыток навязать свое мнение кому-либо…
     Валера не вызывал у меня симпатии: это был низкорослый, коротконогий жилистый мужичок, слегка за сорок. Длинный, тонкий нос с приплюснутыми, как бы втянутыми в порыве злобы, крыльями носа, выступающие вперед, оттянув губу, коричневые от табака  зубы делали лицо похожим на нелепую, беспокойную  птицу.
     Я, следуя своему принципу,  заставлял себя не выделять его из числа остальной команды, но подсознательно, каким-то «задним» чутьем,  ощущал исходящую  от него угрозу. Признаюсь, я слегка лицемерил,  а, может быть, трусил, делая вид, что не замечаю очевидных признаков хамства, выпивки при возвращенит с берега на судно - он не напивался в стельку, хоть и бывал откровенно пьян. Грубил даже товарищам, взрывался выплесками неожиданной ярости...
 
     Я не будил лиха,  малодушно помалкивал…А надо бы было списать и отправить в лагерь…Была жесткая инструкция…Жалел…
…………………………………………………………………………………….
     Море заснуло. Глубоко. Необычайная, исключитнльная редкость для этих мест-третьи сутки серая шкура, разгладив складки, плавно поднимала и опускало уставшее за жизнь тело судна. Радиостанция, чутко насторожив уши на аварийной частоте, нежно, умиротворенно  похрюкивала в ответ на заигрывания успокоившегося неба, 16 канал  УКВ умиротворенно безмолвствовал.
      «Вольный» радист Сеня, блаженно вытянув саженные ноги в войлочных тапках через порог крохотной радиорубки, дул на раскаленный кипятильником кофе. Редкие часы безделья…
     Вахтенный матрос Валерий  Осадчий, уткнувшись птичьим клювом в лобове стекло с «вертушкой» застыл в неподвижности, прижавшись к разогретому желтому кожуху «Донца». Внизу, выйдя из-под палубы и нырнув в клюз, терлась об стальную трубу якорная цепь.
-= Третьи сутки стоим, Валерий. Цепь травили?
-  А я знаю? – мне похрен(более грубо)!
- Потравить два метра! Это приказ!
=Пошел на хрен(более грубо), тебе надо – сам трави!
     Сеня осторожно подобрал ноги, втянув их в рубку. Вопросительно посмотрел на меня.
-Так, Семен, немедленно, срочную! Два адреса(Сеня схватил бланк, зачиркал ручкой): 
     -Магадан ЧР, копия Дальлаг, зам. Нач.режим…
     Жилистые руки обхаптили меня сзади за пояс, неожиданно сильным ударом сорвавшийся зек сбил меня с ног, толкнув в спину. Я перекатился на спину, вскочил, но увидев блеснувшее лезвие, бросился в боковой проход, ударом ноги распахнул дверь и оказался у правой шлюпки. Зимой, раздетый, безоружный.  Нож все же достал меня, правая ладонь наполнилась кровью, вытекающей из рукава форменной тужурки -лезвие, вспоров ткань, глубоко рассекло мышцу от локтя к запястью и вены.  Мелькнула мысль – к фальштрубе!-туда «Дед» всякий хлам стаскивает. Точно! Метровый кусок полудюймовой арматуры: ну, сволочь, теперь на равных! Мысль, как разряд в извилины: правой руки нет, онемела…Перехватил прут в левую…Чущь…Быстро слабею. Скоро туда, под серую шкуру, к странным белесым тварям…Хоть так больно не будет…Близко-близко влажный блеск на губах напряженно вытянувшейся девочки…некстати…поплыл. По луже собственной крови… Последним усилием  сжал ненужный прут, сказал тихо, а их уже много, как псы сбежались  в азарте ...   
     За перекошенными безумием масками,  далеко, на самом краю света, перепуганное лицо радиста Сени,  и дальше, за кисточкой волос на его макушке, сверкающие зеркала, разбросанные по скалам и солнце, как волшебник-кузнец закаляет пылающие клинки лучей в ледяной глубине камня…  Сказал в пустоту перед собой:
    - бейте, но бейте насмерть, иначе отлежусь, отойду, из-под воды, со дна выползу и лично, каждому перепелю горло. Лично. Каждому.
     Прут, выпал, звякнув о палубу… Бейте.
……………………………………………………………………………………
     Влаимир Федорович, округлив глаза: - Юрий Саныч! Это клад! Самородок! «Теорию» знает!» Лично сам проверял, а я-то - ты в курсе! Не на помойке пальцем  делан!(Дед, перепутав, срастил две половинки расхожих присловий), он считать умеет!, то-есть, всё рассчитывать! Нагрузки там, прочее…
     К слову «теория» Дед относился с благоговением, как к высшей ступени профессиональных знаний. Сам, отмучившись заочно в «Рыбке» - мореходном рыбной промышленности, добирал знания, шагая по скользким от масла и козней подпирающих в зад коллег, ступенькам карьеры от масленщика до Деда на малом, «москитном» флоте. Наш китобой был для него лайнером… Дед любил, навинтив «Майгак» на индикаторный кран цилиндра и произведя немудреные расчеты, веско, покуривая, порассуждать о Пэ зет и Пэ же.
     Самородок – это стармех об «электрике», новом  электромеханике, присланном  из «Зоны» взамен прежнего пьяницы и бездельника.
     Алексей выглядел опрятно, даже интеллигентно. Прилично одет, неспешная, вдумчивая речь, возраст зрелого мужчины. О таком при встрече не придет в голову мысль, что человек как-то связан с обстоятельствами, влекущими за собой осуждение и  изоляцию. Тем не менее, Алексей был зеком, причем зеком со «стажем», рецидивистом. Тяжелые статьи: грабежи, налеты, недоказанные убийства…На мой детский вопрос за что судились вежливо ответил – пустяки! Долги, алименты…
     Алексей зверел с детства. Ненавидел отца-алкоголика, который, не отыскав свои башмаки, в женских плетенных босоножках на «босу ногу» околачивался у гастронома, выклянчивая у пьяниц глоток портвейна, ненавидел мать, устраивавшую пьяную,  похабную возню с незнакомыми мужиками в одной кровати с храпящим отцом, на глазах у голодного Лешки.
     Парень забросил школу, хоть имел очевидную одаренность к учебе, в особенности к геометрии и физике. Однажды,  отыскал в груде макулатуры
 « Инструкцию по техническому обслуживанию автомобиля М-20 «Победа»,
неожиданно для себя, заинтересовался. Самостоятельно разобрался с принципом работы двигателя, детально докопался до всех секретов электрооборудования, выяснил хитрости образования искры…  Ошеломил взрослых дядек, копавшихся часами в старом «Иже», за десять минут наладив зажигание и взревев заглохшим мотором…Взрослел. Чередовал тюрьму с волей. Жадно хватал знания, самостоятельно постиг многие отрасли прикладных наук, практически став инженером.  Никогда,  не пил, сохраняя с детства омерзение к пьяным и к водке…Параллельно оставался вором. Авторитетным. На зонах и пересылках его узнавали,  уважительно показывали взглядом.
     Когда  зампореж спросил перед строем: -кто волокет в электрике, Алексей поднял руку.
- не батарейку, я имею, сменить, или там лампочку ввинтить, а по науке?
-По науке.
Не брешешь? Может,  диплом какой есть?
-Диплома нет, но за базар отвечаю.
Лады.  Расстреножим. На «Спасатель» пойдёшь. Электриком.
     Алексей обрел то, к чему  бессознательно стремился всю жизнь: собственный угол, с идеально разложенными по ящичкам напильничками, сверлышками, тисочками, паяльниками, дрелями, с гаечками и винтиками-все по размерам, каждый в своей баночке. Бесценные книги и справочники не в связках под шконкой, а на полочке, корешками наружу. Мастерская глубоко под палубой, без окошек, но света хватает. К морю привык, первые дни  мутило, есть не мог. Перетерпел.
     Народ приличный, уважающий порядки, авторитет чтут, если что-с полуслова! Один только чудик, Валера – баклан горлопанистый...
      Судно на якоре. Набросал план на завтра, поднялся покурить.
     Сверху, из-под шлюпки визг истерический – шпаненок этот Валера заходится. Все! Пора в стойло ставить!
     В два прыжка взлетел на шлюпочную, а там капитан, в  схватившейся на морозе льдом луже крови затылком…
    В последний миг рукой поперек летящего вниз лезвия, а другой, как петлею пращи, кулаком, как камнем, со страшной силой, с размаху по крысиным зубам. Хряснуло в позвонках, запрокинулась шея кадыком в небо, нож из ладони, как пуля из ствола вниз, за борт…
     Алексей выпрямился. –Хозяина домой. Перевязать. Ничего…очухается... Здесь все прибрать, лишнее за борт. И, чтобы тихо мне!
     Посмотрел  в белое лицо капитана, вспомнил: чудак, вертел секстан в руках, а я спросил для чего это…Да просто все, говорит, элементарно-сферическая, мол, тригонометрия… А, говорю, знаю: соотношение функций углов и дуг. Главное, первую формулу помнить-синусы, а от нее  прочие, во все стороны, по аналогии…Капитан обалдел: как точно и как просто!
     ………………………………………………………………………………………
     Никакого следствия не было. И я помалкивал – впрочем, ничего я не видел, я тогда уже с полупрозрачными, белесыми тварями почти беседовал. Месяца через полтора к скалам прибило бледное, обезображенное маленькое тело с торчащими вперед из объденных  рачками губ зубами. Поскользнулся человек, упал за борт…
     Хоронили в прямоугольном ящике с надписью «Стропить здесь Slings here». Шел мелкий злой снег-пороша, покрывая крышку белой пылью, как мукой пирожок с повидлом, испеченный бессонной ночью мамой в день рождения для спящего крепким сном мальчика…