Вагон - рассказ

    
В Физтех, куда собирался поступать, Сёмка недобрал баллов, перегорел, устал. Уж слишком напряжённо готовился… Захотелось «покоя и воли». Вот и устроился пастухом при молочной ферме за городом. Родители, конечно, были против, но что они могли?.. Теперь, сидя где-нибудь на пне или в тёплом сыром стогу, он ещё больше читал, только уже не техническую литературу, а иностранную прозу и наших современных поэтов. Появились и свои, первые, ещё не уверенные стихи.
     Через полгода, загремев в армию, в связисты, он ещё какое-то время прятал под матрасом затрёпанную общую тетрадку в синей обложке, пока и её, как и всё, что у него было ценного, не украли. Страницы со своими недописанными стихами он потом обнаружил в железных коробках для бумаги солдатского сортира.
     С первого же дня Сёмка почувствовал, что он здесь не на месте. Ну, не для него эта армия… Траншеи, траншеи… Как могильщик. Будто жизнь свою закапываешь!
     Но хуже, что это столь явное несоответствие почувствовали и другие. И он тут же сделался предметом постоянных насмешек, тычков, унижений, а зачастую и угроз… Последнее время эти угрозы начали с завидным постоянством воплощаться. Он, молча, терпел, ещё больше обозлевая своих мучителей.
     Вот и сегодня его опять заставили с тремя скрученными в трубу матрасами бегать на четвёртый этаж и обратно до тех пор, пока он не осел в углу с испариной и бешено стучащим сердцем. Можно было и не бегать, конечно, но другие-то бегали, и ничего. И к ним потом уже не приставали.
     Но, видимо, ему уже ничто не могло помочь. Он был единственным из новобранцев, кто не курил, не пил, ни с кем близко не сходился, да ещё и по возможности засиживался в читальном зале красного уголка.
     Может, именно за эти "странности" и невзлюбил его ефрейтор Петраков. Хотя… Как можно, например, возлюбить чирей на собственном заду? А именно таким чирьем и был для него Семён Белугин.
– Белуга, ты что?… Мать твою… Белуга, сволочь, ты ведь нАзло, паскуда! Эй, Белуга, рыбина дохлая, прибавь шагу! – только и слышалось и на плацу, и в спортзале и даже в столовой…
Да. И в столовой! Не мог же этот самый Белуга, причмокивая, как другие, наминать «витаминный салат», сырую капусту с сеченой мойвой, когда в ложке поминутно попадались белёсые мёртвые глаза…
Но, не прошло и трёх недель, как их часть расформировали, и связистов решили перекинуть куда-то под Тулу, на глухую лесную точку.

     Была середина января. Подогнали состав. Всех определили в тёплые вагоны, а Белугина Петраков послал в холодный грузовой за каким-то тентом. Едва Сёмка, с трудом подтянувшись, забрался внутрь, дверь за его спиной со скрежетом поехала и захлопнулась. Стало почти темно. Правда, погодя, он заметил под потолком маленькое продолговатое оконце.
Вагон вдруг качнуло, и пол начал уходить из-под ног. Видимо состав тронулся. А значит, уже не было смысла молотить в стальную ребристую дверь.
     Сёмка сразу понял, что всё это не случайность… Вагон был совершенно пустой. В нём не было не то что какого-нибудь тента, но даже мятого пластикового ящика из-под бутылок или старого брошенного ватника, чтобы присесть. В узкие щели снизу дуло, заметая и выметая через них лёгкую снежную крупку…
     Сёмка поискал угол потеплее. Но, увы… И он вдруг с лёгкой дрожью в сердце осознал, что несколько часов ему придётся ехать в этом вагоне, стоя. На ум сразу же пришли коровы, которых в конце ноября обычно выбраковывали на убой. Наверное, вот так же и стояли они, сгрудившись, положив на спины друг другу навеки удивлённые морды. Но хоть – сгрудившись. А ему и сгрудиться было не с кем.
Первыми начали отмерзать колени и спина. Бегать вдоль по вагону, чтобы согреться, было трудно, сильно качало. Уцепиться тоже было не за что. И он, широко расставив ноги и слегка наклонившись вперёд, стал быстро переваливаться со ступни на ступню, иногда подпрыгивая и приседая.
     – Коровам было легче, у них ведь четыре ноги… – промелькнуло в уже немеющем сознании,  – устойчивость у них лучше! – И тут вдруг на ум стало приходить всё, что он знал и помнил о Гулаге. Сначала все леденящие душу и физические и моральные унижения, вычитанные у Шаламова и Солженицына. Потом, как бы в противовес… – прозрачные, светлые, не отдающие душу на откуп злу, стихи  Жигулина.

Помнится, тогда, ещё дома, Семён прочитал его поэтический сборник жадно и быстро, как проглотил. И наутро почему-то помнил несколько стихотворений наизусть. Видно, и такое бывает… Когда по-настоящему близко. Когда твоё… Вот и сейчас будто всплыло и тотчас захватило:

Мой бедный мозг, мой хрупкий разум,
Как много ты всего хранишь!
И всё больнее с каждым разом
Тревожно вслушиваться в тишь.

В глухую тишь безмолвной думы,
Что не отступит никогда,
Где странны, пёстры и угрюмы,
Живут ушедшие года.

Там всё по-прежнему, как было.
И майский полдень, и пурга.
И друга чёрная могила,
И жёсткое лицо врага…
………………………….

      И вдруг будто потеплело… Словно он на несколько минут выпал из ледяной коробки этого вагона и оказался там, на летнем лугу, с кнутом, котомкой и любимым коричневым сборничком под мышкой.
      – Да, – вдруг откликнулось и радостно согласилось сердце, –  и здесь, в этом громыхающем мёртвом ужасе, всё – по-прежнему… И, когда всё это минет, тоже будет по-прежнему. Ведь если был хоть раз счастлив, и было тебе радостно легко и свободно, то этого уже никто у тебя не отнимет, никогда! Пока жива память… Пока жив ты.

Опять сильно тряхнуло, и чтобы не упасть, он присел, упёршись пальцами в ледяной пол, и тут же вскочил, обтирая о грудь больно заломившие ладони.
     Скоро в нём почти не осталось живого тепла. Начал бить неудержимый озноб, зубы стучали, как челюсти Железного дровосека. Пришлось сменить тактику: он начал бегать поперёк вагона, отталкиваясь от стен согнутыми в локтях руками. Туда-сюда, туда-сюда…
Теперь любимые стихи, попадая в ритм его перемещений, будто подталкивали Семёна дружескими тёплыми ладонями то в грудь, то в спину. Если какие-то строчки или слова выпадали из памяти, он легко заменял их своими, близкими по смыслу, мысленно прося прощения за эту вольность.

Что будет – то будет.
Умрём – как уснём.
Тяжёлой полынью
в полях прорастём.

И будет над нами
Струится заря.
И будет полынью
Светиться земля.

Пару раз он даже криво улыбнулся, попытавшись представить, как бы ефрейтор Петраков вытаращил свои бесцветные и без того круглые глаза, узнав, что за лекарство от его наказания изобрёл его злополучный «чирей».


И кто-нибудь скажет:
– Какая теплынь!
Какая в полях
Голубая полынь!
………………….

На губах, и правда, стало горчить. Да и холода он уже не чувствовал. Сначала почти, потом совсем. Не потому, что умер, а потому, что, окончательно потеряв силы, незаметно для себя осел и уснул в углу вагона, упёршись в выбоины мятого жестяного пола каблуками заиндевелых сапог. Ни холода, ни боли, ни даже удивления, как у тех коров…
Только парок еле заметного дыхания всё ещё струился из приоткрытых губ, и на лице держалось что-то вроде бумажной мертвенной улыбки.

      Наконец, опять проскрежетала дверь, и в открывшийся проём метнуло вьюгой и качающимся фонарным светом.
      – Ну, что? Сделал я из тебя человека?! – заглянул в вагон Петраков и вдруг испугался.

      Потом, когда сослуживцы вытаскивали скрюченное, бесчувственное тело из вагона, Сёмка даже пытался благодарить их непослушными белесыми губами.

      И был госпиталь, и застуженные почки, и обмороженные пальцы на руках и ногах… И вот, его списали, теперь уже за непригодностью и за ненадобностью...

      Но теперь Семён Белугин уже точно знал, где и в чём он может пригодится, и какая в нём открылась надобность. Теперь всё случившееся казалась ему лишь дурным да и, скорее всего, уже чужим сном. Ему захотелось просто жить, как, не задумываясь и не напрягаясь, живёт всё в природе. Конечно же, работать, но не ради больших денег, а так… чтобы только не быть родным обузой. И писать, писать, писать…
Через полгода в столичном журнале вышел его первый рассказ «Вагон». Потом ещё и ещё. А вот стихи... Стихи почему-то не пошли. Да и зачем они – смущённо улыбался он на расспросы – после Жигулина?..