Бабушка купила Боре барабан

      Азбука… Арбуз… И даже, кажется, ставшая притчей во языцех, мама, которая мыла раму. Раму – и ничего другого.
      Маме нужна была только рама, и она просто налила воду в таз и быстренько вымыла тряпкой эту проклятую раму. А мне, легкое ли дело, приходится гнуть спину, чтобы изобразить эту раму словом – таким каторжно дающимся словом! – на тетрадном листе в косую линейку.
      На столе раскрыт букварь с красочными картинками. А под ними, как нарочно и мне в укор, нитяные черные изгибы букв, соединенных в слова и предложения. Да они же только портят своей витиеватой чернотой яркие картинки, которые и так понятны, а эти сплетенные друг с другом буквы еще нужно учиться понимать и писать.
 
      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      Осторожно макаю перо, торчащее из деревянной ручки с металлической вставочкой, в белую, окаймленную голубой кромкой, керамическую чернильницу. Стараюсь не сильно ударять кончиком пера о ее дно, привычным уже движением провожу пером по ободку, как бы стряхивая с него всё лишнее.
      Под пишущую руку подставляю край мучнисто-розовой промокашки. Скользкий тетрадный лист с яркой перемещающейся полосой – отражением лампы – слепит янтарным блеском.
      Можно было бы взять не эту тетрадь, московскую, с белыми глянцевыми страницами, так приятно скользящими под пальцами, а местную, Панинковской картонно-бумажной фабрики.
      Лист не был бы таким гладким, не отсвечивал бы так солнечно, а ворсисто-матово серел, как мешковина, не ударяя по глазам. Но на такой мешковине буквы тотчас расплываются, все палочки, крючки и завитки становятся одинаковой толщины, а перо то и дело врезается острием в стружечные вкрапления мучнистой поверхности, цепляется, рвет бумагу и ставит кляксы.

      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      Лист весь заляпан слезными чернильными пятнами, то ли падающими с моих ресниц, то ли слезы заранее кем-то налиты в чернильницу. Есть надежда – еще пару слезных капель, и лист будет безнадежно испорчен. Тогда не придется заниматься этой мучительной каллиграфией, и меня, наконец, оставят в покое.
      Но старшая сестра, сидящая рядом, терпелива, тиранически холодна и бескомпромиссна.
      «Ничего, – говорит она, – вырвем этот листочек и начнем опять с чистого».
      Сестра заменяет маму, которая, я знаю, полна жалости к моим мучениям и не способна быть цербером и мучителем. Потому и заменяет. И я вывожу каракули не для себя, а для сестры – она не отстанет, пока не добьется, чтобы у меня получалось красиво. Я буду корчиться в судорогах, задыхаться, хватая последние порции воздуха – она не отстанет.

      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      И лист в новых слезных пятнах. Словно чернильная фея из Страны Правописания покружила над ним, роняя со своего тянущегося по воздуху шлейфа несколько фиолетовых звезд.
      «Ничего, вырвем и этот лист. Пиши все заново».
      Нет, она никогда не отстанет.
      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      Расщепленное стальное перо при нажиме раздвигается и выводит толстую линию, а если нажим ослабить – тонкую, волосную. Но сохранить одинаковый нажим медленно плывущих вниз линий немыслимо трудно, да и волосная выходит то трусливо дрожащей, то нагло отскакивающей в сторону.
      Еще особая виртуозность требуется при переходе нажима в волосную. А труднее всего в тех местах, где буквы соединяются друг с другом. Переход должен быть плавным, четким и в то же время решительным.
      Но этой решительности мне и не хватает. Соединительная линия выходит то дрожащей скрюченной ниткой, то толстенной, как полено, отчаянно жирной чертой. Куда легче было бы маслом нарисовать картину «Опять двойка». Но это мое батальное полотно, и мое поле битвы – не на жизнь, а на смерть.

      На внутренней стороне среднего пальца образовалась вмятина – красный ноющий пролежень от сильно прижатой ручки. Но это мое копье, и я сжимаю в пальцах свое орудие всё сильнее.
      Немцам, должно быть, еще труднее. Мне рассказали, что их детей учат писать прописи готическими буквами – там вообще черт ногу сломит!  И это немного успокаивает.
      Еще несколько тяжелых, как камни, минут мучительно прокатываются в тишине под скрип пера и ритм напряженного дыхания, и вот, кажется с буквой «А» покончено. Теперь не дышать, не дотрагиваться, чернила должны высохнуть и сохранить навечно мой титанический рабский труд.
      Хотя, если приглядеться повнимательней, и две буквы «м» разнятся по ширине, и заглавная «А» в слове «Азбука» чуть кривовата – ее лихо закрученный поясок несколько выпячен и приподнят, словно она им хвастает.

      Но истязания продолжаются.
      «Теперь пишем: Букварь, Булка, Барабан. А затем предложение: Бабушка купила Боре барабан», – незаметно переводя дыхание, командует сестра. Ей не хочется показывать, что и она смертельно устала биться с несмышленым братцем, что ей надоело исполнять роль инквизитора, а хочется поскорее схватить коньки, надеть круглую вязаную шапочку и бежать на каток.
      И вновь у толстой линии пухнут бока, и прилипшие к кончику пера, неизвестно откуда взявшиеся ворсинки из волосной линии вьют веревки, мне назло перекручивают, тянут не в ту сторону – что хотят, то и делают.
      И буквы выходят не округлые, с эллипсообразными «о» и «е», а кривые, ломаные, угловатые.
      Господи, неужели опять придется переписывать весь лист!
      Этого нельзя допустить, это погибель!

      И вязаная шапочка сестры вся сплошь состоит из нажимных и волосных линий, почему-то вдруг думается мне.
      Стройно тянущиеся к макушке ровные, одинаковые по толщине шерстяные линии в рубчик, а волосные – те бессчетные приподнятые шерстинки, что их окружают.
      И мой свитер, и скатерть на столе, и ковер на полу, и на окне гардина, и даже там, за окном, покачивающиеся зимние ветки деревьев и электрические провода, прочерченные от столба к столбу, и весь мир – всё это лишь сочетание нажимных и волосных, твердо и безоговорочно придуманный графический рисунок каким-то невидимым извергом, злодеем, истязателем на мою бедную голову!

      Почему в детстве попавшая в глаз ресница или порезанный палец доставляют такие страдания, которые во взрослом возрасте почти не замечаешь? Почему так мучительны азы постижения этого колючего и шершавого, грубого, как холст, мира, и так болезненно трудны для неумелых пальцев и хрупких неокрепших душ?
      О, ранимые обнаженные детские души! Тяжелы и горьки слезы ваши. Они осияны небом и обильно падают на суровую ко всему землю, но, даже быстро скатываясь со щек, оставляют там на всю жизнь невидимые следы, похожие на рубцы и шрамы.

      И вот снова слезы из глаз. Теперь уже не только у меня, но и у сестры. Мы оба рыдаем над бабушкой, которая неясно, с какого переполоху, вздумала осчастливить внука Борю, купив ему барабан. Зачем ему барабан? А мне тем более!
      И так мне ненавистна эта бабушка, которую я представляю в виде буквы «Б», с огромным, как барабан, животом, по которому маленький Боря радостно лупит твердыми кулачками, и выходит громкое «бом! бом! бом!» – колоколом отдающее в моей голове.

      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      «Прочти, что ты написал. Ты это мне назло?» – новая порция слез подступает к строгим темным глазам сестры, которая уставилась на меня, как на кровопийцу.
      Я читаю написанное слово: «бабабан».
      А как надо-то? А надо ведь – «барабан».
      И я, палач для самого себя и своей сестры, все начинаю сначала… Нажим, волосная… Нажим, волосная…
      Будь они прокляты… И Боря, и его пузатая бабушка… Проглотила, глупая, барабан, вот и вышло – бабабан, будь он неладен!.. и все эти нажимы с волосными…
      
      Нажим, волосная… Нажим, волосная…

      И вот – о чудо! – в глазах сестры мигом высыхают слезы, и мои уже почти сухие глаза, сличая образец каллиграфии в учебнике и предложение, написанное мной, отчетливо видят: я написал не хуже. Нет, даже лучше, чем в букваре. Во всяком случае, так видит мой замутненный рыданиями глаз. Невероятно!
      Торжество с непременной наградой за пройденные испытания. Так устроена жизнь: мучайся и тебе воздастся.
      Бабушка купила Боре барабан!
      Это ж просто заглядеться можно, как красиво написано! И все нажимы, и волосные, и соединения букв, и их идеальная удлиненность и округлость.
      Какая умница эта бабушка! Просто замечательная бабушка! Придумала купить Боре такую нужную вещь – барабан! Тем более, так идеально мною написанный. Как бедный Боря обходился без него раньше? Ах, как здорово, что на свете есть барабаны и бабушки, которые могут так красиво выходить на письме!..

      О, нет, современные дети больше не знают сладости этой вымученной победы над каллиграфией, захватывающего дух альпийского покорения нажимно-волосных!
      Почерк уже не имеет значения, и все пишут шариковыми или гелиевыми ручками как попало, без всяких нажимов и волосных. А скоро и вообще от ручек откажутся – компьютерная клавиатура заменяет артистично выверенное движение руки стандартным печатным шрифтом. И клавишам безразличны усилия и ловкость твоих пальцев. Это раньше ты был словно пианист за роялем над своими прописями, выжимающий из них гармонию красоты и стиля, небесную музыку своего письма. Теперь только скорость нужна – бей по клавишам, как в Борин барабан, да побыстрей!

      И моя некогда старательная каллиграфия, так называемое, чистописание, с возрастом куда-то подевалась, пишу скорописью, а потом сам с трудом разбираю написанное. Почерк становится всё хуже и хуже. И всё чаще и чаще сразу набираю тексты клавиатурой.
      Но мне кажется, не зря покупала бабушка Боре барабан. Не зря были наши с сестрой слезы над чернильными прописями.
      Что-то было в этом человечески важное, необходимое, выстраданное – для осознания нечто возвышенного в нашем бытие, для правильного освоения территории эстетики, для воспитания культурной души, для трепетного отношения к письму, к слову, к той самой музыке письма.
      Как юная балерина, обливаясь потом и теряя дыхание, тысячу раз повторяет сложное движение, чтобы когда-нибудь, на большой сцене, кажущимся легким, эфирным, совсем непринужденным движением изящной ножки в головокружительном фуэте грациозно черкнуть в воздухе:
      «Бабушка купила Боре барабан».


      Февраль 2011