Когда жизнь театр. драматическая поэма

                ПРОЛОГ
На сцену с видами Санкт-Петербурга с Университетской набережной выбегают юноши и девушки, сопровождая, как становится ясно, девушку с легкой походкой, исполненной грации, почти летящей. Прохожие невольно останавливаются и оглядываются.

ГОЛОСА. Ах, какая девушка! Ангел! Фея! Психея!
ВСЕВОЛОД (из Хора). Ее одну допустили до слушанья лекций в Университете, хотя она учится в Психоневрологическом институте Бехтерева. Лариса Рейснер!
ВЛАДИК (мальчик, сопровождающий девушку). Ее зовут Лера, Лара и даже Лери. Красотой сияет, как солнце.
ЛАРА (из Хора). Это я! Ведь Хор из наших воспоминаний о Рейснер, когда мы были юны.
СЕРГЕЙ (из Хора). Значит, Хор из будущего?
ЛАРА. Мы в настоящем и в вечности, как на заре чинквеченто.

     ХОР ЮНОШЕЙ И ДЕВУШЕК
   (отдельными голосами или вместе)
Гимназию закончив с золотой
Медалью… О, с такой-то красотой!
Серьезна, даже чуть надменна с виду,
Напишет вскоре драму - «Атлантиду» -
О юноше, которого жрецы
Решили как пророка извести:
Назначили для жертвоприношенья,
И остров, мол, избегнет затопленья.
А он призвал отплыть за море, с тем
Спастись от гибели в пучине всем.
Распятый на костре уж слышит грохот
Подземных сил, как великанов хохот,
И видит он вдали строй кораблей
В сиянье неба с новою землей!

                1
Из затемнения возникает эмблема кабаре, занимая весь экран: собака неясной породы с головой, повернутой к хвосту, с лапой на театральной маске; ниже надпись:

ПОДВАЛЪ БРОДЯЧЕЙ
С     О     Б     А     К     И
Михайловская площадь,5

             ХОР
     (в танцевальных движениях изображая то, о чем речь и где происходит действие)
Заглянем мы в «Бродячую собаку»,
Куда Лариса Рейснер зачастила,
Чтоб на поэтов посмотреть ревниво
Известных и любимых, а из них
На Гумилева и Ахматову,
Прославленную пару, не без сплетен,
Иль песен о влюбленностях, все новых.

Эмблема спадает или взмывает вверх, как занавес, и мы оказываемся в полуподвальном помещении с гостиной с камином, с буфетом и уборными, а центральное место занимает небольшой зал со сценой, с которой в исполнении Хора звучит «Собачий гимн».

Хор состоит из девушек и юношей с особенной красотой, одетых чисто театрально, иногда в масках, под стать убранству кабаре, простому и вместе с тем изысканному, как диковинные цветы на стенах и потолке, или персонажи из сказок Гоцци, словно проступающих  со стен и из-за угла.

За пианино Цыбульский Николай Карлович, композитор и музыкант, в потертом фраке, слегка выпивший (его постоянно кто-нибудь угощает вином и даже обедом, поскольку гол как сокол), играет безвозмездно вальсы собственного сочинения и временами вдохновенно импровизирует.

             ХОР
Во втором дворе подвал,
В нем - приют собачий.
Каждый, кто сюда попал, -
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

                2
Кабинет художественного руководителя и директора кабаре, похожий на мастерскую и артистическую уборную, с зеркалами и афишами.

Ольга Глебова, актриса Старинного театра, ее-то называли Феей Северной Пальмиры, переодевшись, смотрится в зеркало, Сергей Судейкин расхаживает; входит Пронин.

ПРОНИН. Ах, вы здесь! А я без стука.
ОЛЬГА. Это мы без стука, Борис Константинович. Что это вы прищурились?
СУДЕЙКИН. Жить в мансарде дома (показывает пальцем вверх) и творить миры в подвале...
ПРОНИН. Да, найти этот подвал было для меня счастьем!
ГЛЕБОВА. Да уж.
ПРОНИН. А ведь немало пришлось побегать по городу, Ольга Афанасьевна. Идея была простая - найти приют для бездомных актеров, приезжающих в столицу на гастроли или за фортуной.
ГЛЕБОВА.  И фантазия разыгралась - до артистического кабаре! Из ничего - и вдруг!
ПРОНИН. Из винного погреба в считанные дни сотворить артистическое кабаре могли только художники, друзья мои!
СУДЕЙКИН. Да, мы с Сапуновым проявили страшный темперамент, но это ты в нас возбудил, вечно в полете пребывающий...
ПРОНИН. Ольга Афанасьевна, на вас туника.
ГЛЕБОВА (невольно показывается). Да.
ПРОНИН (глядя на нее с восхищением). Не в том чудо. Можно подумать, вы в ней родились.
СУДЕЙКИН. Да, как Афина-Паллада в шлеме, с полным боевым снаряжением, вышла из головы Зевса.
ПРОНИН (весь в движении). А вы не родились, а изваяны из мрамора Пигмалионом...
СУДЕЙКИН. Разрази меня гром, да! Сначала возникает рисунок задушевный, затем платье сшить можно, и возникает новый образ... (Показывает руками, колдуя вокруг жены.)
ПРОНИН. Галатея! Она рождается из мрамора с полным боевым снаряжением юной женственности... Это вам надо разыграть...
СУДЕЙКИН. Галатея перед тобой, если тебе угодно. Я художник, не актер.
ПРОНИН. Сережа, ты же будешь играть себя. В конце концов, ты можешь изъясняться лишь знаками. Кто нам интермедию напишет? (Оглядывается и уходит.)
СУДЕЙКИН. Во что это он нас впутывает?
ГЛЕБОВА. Мой Пигмалион, я твоя Галатея. Когда была жизнь, как в сказке или в мифе, отчего же ее не разыграть?
СУДЕЙКИН. Была жизнь. Что она стала для нас воспоминанием?
ГЛЕБОВА. Прекрасным сном, который нам снится. Я буду рада погрузиться в миф.
СУДЕЙКИН. А Сапунов взял и утонул. И меня точно коснулась смерть.
ГЛЕБОВА. Нас всех коснулась его смерть. Из нашего круга молодых и веселых первая смерть.
СУДЕЙКИН. Вина хочешь? Идем. Я выпью.

Два молодых человека из Хора в полупрозрачных блузах, вошедших в моду, может быть, благодаря Андрею Белому.
СЕРГЕЙ. Мы разыгрываем то, что с нами происходит. Наша жизнь - театр вседневный и всенощный!
ВСЕВОЛОД. А что с нами происходит?
СЕРГЕЙ. Всякие чудеса. Я, к примеру, влюблен.
ВСЕВОЛОД. Эка новость! Ты влюбился, я думаю, еще до того, как родился.
СЕРГЕЙ. Еще бы! Любовь взлелеяла мою жизнь. Я и появился на свет влюбленный по уши.

Показываются девушки в легких летних современных платьях.

ВСЕВОЛОД. А в кого ты влюблен? В Лику? В Тату? Неужели в Лару?
СЕРГЕЙ. Это секрет.
ВСЕВОЛОД. Для друзей секретов нет.
СЕРГЕЙ. Это секрет для меня самого.
ВСЕВОЛОД. Значит, ты сам себе не друг.
СЕРГЕЙ.  А если ты мне друг, помог бы мне разгадать тайну моей любви.
ВСЕВОЛОД. Легко.
СЕРГЕЙ (пугается). Неужели?!
ВСЕВОЛОД. Пари?

Девушки подходят к ним.

ЛАРА. Пари?

В гостиную входит высокого роста гусар с юным лицом. Это Всеволод Гаврилович Князев, поэт, автор гимна «Бродячей собаки». К гусару подходит мужчина, хромой и учтивый, с подведенными глазами в ореоле длинных ресниц, он не Пьеро и не Арлекин, а скорее сатир или фавн, прикинувшийся поэтом. Это Михаил Алексеевич Кузмин. Ему под сорок, но выглядит моложе своих лет.

КУЗМИН. Милый друг, рад тебя видеть. Ты меня спас от смертной скуки. Не терплю я женщин, ты знаешь, в особенности, красивых и развратных... А здесь-то иных и нет. Я понимаю древних греков. Не знаю, как с мальчиками, но красота юности - сама любовь и идеал ее.
КНЯЗЕВ. Это как любовь отца к сыну, в котором он видит свое рождение в красоте? Это я понимаю, Михаил Алексеевич, и меня трогает ваше отношение ко мне. Но, кажется, вокруг во всем этом видят что-то темное.
КУЗМИН. Эрос - это отнюдь не радость, это темное, откуда рождается свет и все живое. Тебя спрашивал хунд-рук. Не сказал зачем, но что-то затевает уж точно.

Хор носится по залам, не без споров и шуток, девушки обращают внимание на молодых поэтов, которые называют себя гиперборейцами. Хор состоит собственно из образов тех, кто помнит Ларису Рейснер из своей юности, среди них и она сама как Лара.

ЛИКА. Кто такие?
СЕРГЕЙ. Слыхал, они называют себя гипербореями.
ТАТА. Это что за народ?
ЛАРА. О, это вечно юный народ! Живет далеко на севере. Ну, это для греков - далеко на севере. А для нас - где-то здесь поблизости, в пределах Северной Пальмиры. Вот этот народ объявился в «Бродячей собаке»...
ВСЕВОЛОД. Ну, конечно, на собачьих упряжках примчались! Идем к ним.

                3
Большая комната с камином и с круглым столом, над которым люстра с деревянным обручем; с них свисают белая женская перчатка и черная бархатная полумаска. Вдоль стен сплошные диваны. За столом тринадцать стульев. Молодые люди, в некоторых из них, кроме Гумилева, Мандельштама, Князева, мы узнаем Сергея Городецкого, Владимира Пяста, Михаила Лозинского, Алексея Толстого и др., и две дамы - Анна Ахматова и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева.

ВСЕВОЛОД. Ба! Знакомые мордашки!
ЛАРА. Тсс! Если мы бродячие псы и псиши,  это поэты, народ гордый и вспыльчивый. Чуть что - бросают перчатку, дают пощечину, да столь звонкую, что даже голос Шаляпина пропал было под сводами театра...
СЕРГЕЙ.  Это же Гумилев, конквистадор и путешественник.
ЛАРА. Он самый. Ему-то влепил пощечину Максимилиан Волошин, силач, счастливый его соперник...
ВСЕВОЛОД. Старая история. На дуэли кто-то из них потерял калошу в мокром снегу.
ЛАРА. Зато никто ни жизни, ни чести. Оба поэта проявили львиное бесстрашие.
ВСЕВОЛОД. Гумилев теперь синдик Цеха поэтов. Они-то создали издательство «Гиперборей».
СЕРГЕЙ. Ах, вот откуда эти гипербореи! Надо свести с ними знакомство, тем более что среди них есть хорошенькие женщины.
ВСЕВОЛОД. Хорошенькие женщины. Красавицы, каких свет не видывал. А смуглая - настоящая гречанка.
ЛАРА  Анна Ахматова.
СЕРГЕЙ. Это она? О, боги!
ВСЕВОЛОД. Ну, она совсем молода.
СЕРГЕЙ. Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.
ЛАРА.  Любовь у нее смешана с мыслью о смерти.
ВСЕВОЛОД. Тсс!

Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив.

ЛИКА. Крошка Цахес. Только фея вытянула его в росте и одарила, вместо чудесных волос, прекрасными руками.
ТАТА. И очаровательной улыбкой!
ЛАРА. В самом деле, стоит ему улыбнуться, он становится положительно хорош.
ВСЕВОЛОД. И все же в нем есть что-то деланное. Автомат.
СЕРГЕЙ. Гумилев столь тонок и высок, что приходится ему держаться прямо, чтобы не сложиться пополам или колесом, поскольку он необыкновенно гибок, как лоза, как бамбук.

Гумилев так себя и ведет: взрослый человек с тайной детства.

ГУМИЛЕВ. Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает... На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли... или адамизм...
МАНДЕЛЬШТАМ. Конечно, акмеизм. Нельзя предлагать два названия, если мы единомышленники. Что такое адамизм?
ОДИН  из поэтов. От Адама!
МАНДЕЛЬШТАМ. Обладать твердым, мужественным взглядом, быть ближе к природе - при чем тут Адам? Это от греков, как и понятие «акме» - цветенье, высший миг.
АХМАТОВА. Он прав.
ГУМИЛЕВ. Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны к мировому ритму...
ДРУГОЙ  из поэтов. К мировому разуму?
ГУМИЛЕВ. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение...
ТРЕТИЙ из поэтов. Да, будем, как Лермонтов, как говорит Мережковский, поэтами сверхчеловечества.
ГУМИЛЕВ. Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма... Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология остается на своем престоле, но ни низводить ее до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят...
МАНДЕЛЬШТАМ. Мы не последуем за Данте.
ГУМИЛЕВ. Мы последуем за Шекспиром.

В руках гиперборейцев тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами «Гиперборей».

           ХОР
Мы длинной вереницей
Пойдем за синей птицей...

ВСЕВОЛОД. Нет, это из другой пьесы...

            ХОР
       (поет с представлнием)
А мы порою росной
За голубою розой
В беспечных грезах сна
Взовьемся, как весна.
Нет, лучше мы проснемся
И в яви унесемся
Без устали лететь
И петь, и петь, и петь!
А будет вот как проще -
Мы приземлимся в роще.
Иль на зеленый луг
И встанем тотчас в круг,
И в легком, нежном трансе
Закружимся мы в танце.

                4
Эмблема кабаре свивается, как занавес.

В гостиной собираются гости. Ольга Высотская и Алиса Творогова, актрисы Старинного театра, замечают появление Гумилева, который поднимает лицо на деревянный обод люстры, с которого свисают бархатная черная полумаска и длинная женская перчатка; они усаживаются за отдельный столик в зале с затемненной сценой.

АЛИСА. Гумилев. Он не заметил тебя.
ОЛЬГА. Заметил, поэтому и взглянул на мою перчатку, которую меня угораздило забросить на люстру в день, точнее в ночь открытия кабаре в прошлом году, а Евреинов - полумаску... Сапунов одобрил нашу шалость... Боже! Как можно утонуть в Финском заливе, даже если лодка перевернулась? С тех пор я всего боюсь.
АЛИСА. Я-то думаю, не смерть Сапунова, а новая встреча с Гумилевым в Териоках подействовала на тебя так.
ОЛЬГА. Как?
АЛИСА. Сама знаешь.
ОЛЬГА. Я знаю, он влюблен в меня и любит.
АЛИСА. Невероятно. Это скорее, как Дон Жуан в донну Анну, чтобы похвастать своей очередной победой.
ОЛЬГА. Поэт всегда Дон Жуан... В этом его прелесть и соблазн.
АЛИСА. Ты потеряла голову.
ОЛЬГА. Я давно ее потеряла.
АЛИСА. Что ты говоришь?
ОЛЬГА. Ах, что я сказала?
АЛИСА. Ну, на что ты можешь рассчитывать? Он женат. И на ком?
ОЛЬГА. Знаю, на ком. Я их чуть не разлучила.
АЛИСА. Чуть - не считается.
ОЛЬГА. В знак примирения они совершили поездку в Италию.
АЛИСА. Нет, скорее в ожидании рождения сына, что их сблизило, как бывает.
ОЛЬГА. Я знаю лучше, как бывает.
АЛИСА. Что ты хочешь сказать? Он бегал за тобой, пока жена собиралась рожать? Если так, у него нет сердца. Забудь. Он погубит тебя.
ОЛЬГА. Лучше погибнуть от любви, чем из-за ее отсутствия или утраты.

Подходит Гумилев, и Алиса со всевозможными телодвижениями уступает ему свое место.

ГУМИЛЕВ. Как поживает ваша мама?
ОЛЬГА. Вы нарочно спрашиваете о моей маме, чтобы напомнить мне, что вы ей не понравились? То есть не захотели понравиться.
ГУМИЛЕВ. Как же я мог понравиться вашей маме, Ольга Николаевна? Женатых мужчин мамы не жалуют. И это правильно.
ОЛЬГА. О том ли речь, Николай Степанович?
ГУМИЛЕВ. О чем?
ОЛЬГА. Я давно вас не видела. Соскучилась. А вы?
ГУМИЛЕВ. Как же! Как же! Вы и в стихах моих являетесь, и во сне, и в объятиях другой...
ОЛЬГА. Другой? Я вижу, вы-то не скучаете.
ГУМИЛЕВ. Не скучаю, некогда. В журнале «Аполлон» я первая скрипка, и поэт, и критик.
ОЛЬГА. А еще, говорят, вы там принимаете молодых поэтесс...
ГУМИЛЕВ. Да. И даже запираюсь, чтобы дать уроки стихосложения. Это мое любимое занятие. Мне бы читать лекции в университете, да недоучусь никак.
ОЛЬГА. Вы еще и учитесь?
ГУМИЛЕВ. Чему вы удивляетесь? Есть мужчины, которые поздно взрослеют.
ОЛЬГА. Быть взрослее, чем сегодня, вам нельзя.
ГУМИЛЕВ. В самом соку? И вы такая. По этому случаю надо выпить вина. (Уходят в буфет.)

Входит тонкая, стройная и очень гибкая в движениях молодая женщина в узкой юбке (шик парижской моды) в сопровождении элегантно одетого господина (Николай Владимирович Недоброво, поэт и критик).
Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. Боже! Ахматова красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, как я слышал, хорошо воспитана и приветлива.
ВТОРОЙ. И поет любовь, как Сафо.

На затемненной сцене идут таинственные приготовления к интермедии... Мелькают силуэты сатиров и нимф... Пронин проносится туда и сюда, отдавая последние указания телодвижениями и жестами и даже клавишами пианино...
Затемнение.

                5
На сцене вспыхивает свет с видом моря и неба. На площадь над морем выходит Хор сатиров и нимф.

Рукоплескания и голоса.

ДАМА. Ах, что ж это будет?
ДРУГАЯ. А  фавн похож на неутомимого художественного руководителя кабаре Бориса Пронина.
ПАЛЛАДА. Это же Хор, а он корифей.

             КОРИФЕЙ
Царь Кипра на заре, купаясь в море,
Увидел женщину себе на горе...
   (Нимфы подают голос, при этом пляшут.)
- Ах, что за диво - женщина?  - Она
Из моря выходила и одна,
Нагая, красотой своей блистая,
Как лебедей летящих в небе стая...
И также вдруг исчезла в синеве,
Прелестна и нежна, как вешний свет.

Выходит царь Пигмалион (Судейкин) в сопровождении раба (Коля Петер). Перед ними статуя, укрытая покрывалом.

- Царю явилась женщина для вида?
- Иль то была ужель сама Киприда?!
- Царь снова в руки молот и резец
Схватить во мраморе сей образец.
Лишился сна, он весь в трудах могучих,
Как Зевс разит бесформенные тучи,
И вот чиста, прозрачна, как мечта,
Явилась перед нами красота!

 В глубине сцены изваяние, столь прекрасное и пленительное, под легким покровом туники.

ПИГМАЛИОН (не верит своим глазам). Сияет свет теплом весны и жизни... Ужели это мое творение?  Или явилась сама богиня? Прекрасней и прелестней, чем мне привиделась на заре... Увы! Увы! В ней красота сияет без неги и дыхания, как смерть светла на грани мук и небытия, когда душа возносится, свободой упоена... Нет, красота не форма, а сиянье жизни, она жива! (Протягивает к статуе руки.)
РАБ. Это камень, царь. В камнях тоже есть душа, но не такая, как у человека. Поэтому она мертва, как камень, и жива, как изваяние . Не более того.
ПИГМАЛИОН. Поди прочь! Она затаила дыхание, как только ты вошел. Прочь! И пусть никто сюда не входит.
РАБ. И царицу не пускать? Весть о прекрасной статуе обнаженной женщины дошла и до ее ушей. До сих пор лишь мужчин изображали нагими, как они состязались на поле. Или мальчиков...
ПИГМАЛИОН. И впрямь! Я не знал, что женское тело, сотворенное для вынашивания дитя, может быть прекрасно без изъяна, нежна без похоти и лучезарна, как сама Киприда, если верить Гомеру. Мне кажется, я сплю. Мне кажется, я снова юн и влюблен, еще не ведая в кого, просто в девушек, смеющихся, глядя мне вслед, сына каменотеса. Одну из них звали Галатея. Ты будешь моей Галатеей, или я умру. О, боги! Афродита, богиня любви и красоты! Я, царь Кипра и ваятель, к тебе взываю... Вот красота в облике женском, а здесь любовь. Соедини нас по своей природе и сущности.

Паллада Олимповна Богданова-Бельская, одетая  в пеплос белоснежного цвета с пурпурными линиями и орнаментом, на что не обратили внимания, да, казалось, и не готовилась к тому, что ее призовут как Афродиту выйти на сцену, поднимается со словами: «Деваться некуда».

АФРОДИТА. Почему мне не сказали заранее, что мне надо держать речь, не знаю о чем? Где бумажка с текстом? На худой конец, где суфлер?
ПИГМАЛИОН. Богиня! Любовь и красота - две твои ипостаси, нераздельные в твоем облике и сиянии. Но у смертных и красота несовершенна и недолговечна, и любовь обманна и скоротечна, как юность и весна. И эта участь смертных ввергает меня в скорбь с детских лет, как я помню себя, и влечет меня красота, как залог бессмертия... Я уловил ее сияние и высек из мрамора... Она явлена! Но восторг перед созданием померк, как свет дня. Она безмолвно внемлет ночи и Космосу, не мне. Любовь моя безмерна. Впервые женская красота мне кажется высшим благом.
АФРОДИТА. Всякое восхищение красотой, в особенности женской, рождает во мне любовь, ведь я женщина, хотя и богиня.
ПИГМАЛИОН. Богиня! В этой статуе воплощение твоей красоты, заронившей в мою душу любовь; в ней твоя вечная сущность, проступающая, увы, всего на краткий миг в смертной женщине. Пробуди ее, чтобы любовь к женщине восторжествовала, во славу Афродиты.
АФРОДИТА. В самом деле! Любовь к мальчикам меня всегда возмущала, будто женщины не достойны любви и восхищения, кроме как рожать детей. Ты прав, Пигмалион! Обычно боги глухи к просьбам и мольбам смертных, поскольку и над нами довлеет Судьба. Твоя просьба не только не нарушает установившийся миропорядок, а устраняет нарушения. Столь совершенная в своей красоте, Галатея, пробудись к жизни!

Галатея  оживает, с признаками жизни, проступающими постепенно: в глазах, в бюсте с первыми вздохами, в движениях рук и ног.
Пигмалион замирает от восхищения и счастья.

КНЯЗЕВ (не помня себя). Что это? Девичья грация и нега любви. Ничего прекраснее нет на свете!

Вокруг смех.

КУЗМИН. Всеволод, это представление. Как наша Паллада не Афродита...
КНЯЗЕВ. Что такое? Вы разве не один из козлоногих? Сейчас будет празднество, с плясом козлоногих.

Разносятся звуки флейты и рожков.

«Пляс козлоногих» Ильи Саца, то есть пляска Ольги Глебовой в сопровождении сатиров и нимф. Всем смешно и весело.

                6
Крупным планом плакат с изображением таинственного лица в плаще и полумаске, афиша синема, - она спадает, открывая ночное небо над Петербургом. По набережной Фонтанки несется на извозчике высокая фигура в плаще и в черной полумаске, словно с афиши сошедшая, она высится над редкими прохожими, пугая их, а далеко впереди проносится автомобиль: за рулем Неизвестный, рядом с ним Ольга Глебова-Судейкина.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Если не домой, куда же вы, сударыня? Или это тайна? Я умею хранить тайны хорошеньких женщин.
ГЛЕБОВА. Верю, ваше инкогнито. Но тайны в том нет, куда я еду. В «Бродячую собаку».
НЕИЗВЕСТНЫЙ. А! Читал в газетах. Артистическое кабаре в России!
ГЛЕБОВА. Богема, ваше высочество.
НЕИЗВЕСТНЫЙ. Кто-то за нами гонится.
ГЛЕБОВА. Уж не дьявол ли сам?
НЕИЗВЕСТНЫЙ. Может статься, сударыня, вы и с ним водитесь?
ГЛЕБОВА. Как и с вами?
НЕИЗВЕСТНЫЙ. В вашей красоте есть что-то потустороннее, что привлекает до озноба.

Автомобиль сворачивает на Итальянскую улицу и останавливается на Михайловской площади. Фигура в плаще на извозчике показывается вдали. Автомобиль поспешно отъезжает, дама уходит во двор дома.

                7
Крупным планом эмблема кабаре, которая сворачивается, как занавес, и мы в передней, куда входит фигура в плаще и маске на голову выше других, снимает маску и плащ, это, оказывается, гусар с юным лицом, и это превращение вызывает улыбки у дам.
Хор девушек и юношей нечто затевает.

                ХОР
      Театр новейший - это мы!
Из жизни, как на волю из тюрьмы,
         Выходим мы на сцену,
      Со злобы дня сдувая пену.
      На миг бессмертны, как Кощей,
      Мы ценим не уют вещей,
         А лишь уют свободы,
         Бессмертие природы!
      Отраду легких вдохновений
      И милых сердцу сновидений.
Театр - игра? Нет, жизнь для нас, друзья!
      И Елисейские поля.
      Элизиум теней и вечность,
      Всей жизни этой бесконечность.

Тем временем в зале со сценой появление Ольги Глебовой-Судейкиной с ее искрящимися пепельными волосами, цвета шампанского, и красотой неземной, в необыкновенном платье по рисункам ее мужа Сергея Судейкина, производит, как всегда, фурор. В платье сугубо театральном или маскарадном она выглядит как Коломбина, то есть как вполне современная особа по сравнению с Галатеей в прозрачной тунике из глубин тысячелетий.

Два молодых поэта.
ПЕРВЫЙ. Ольга Афанасьевна! Наряд ее, как всегда, чудесный.
ВТОРОЙ. А нынче кто она?
ПЕРВЫЙ. Да Коломбина!

Входит Всеволод Князев в мундире гусара унтер-офицера, что вполне сходит за костюм Пьеро, поскольку все замечают, что он влюблен ослепительно, и Коломбина поглядывает на него не без восхищения и смеха.
Два немолодых актера, как две дворняги.

СЕРАФИМ. А кто Пьеро?
ГАВРИЛА. Кто Арлекин?

Глядят друг на друга, будто пришло им на ум выступить как Пьеро и Арлекин.

СЕРАФИМ. Поскольку наша Коломбина успела выйти замуж, то Арлекин - художник Сергей Судейкин, разрисовавший эти стены и своды...
ГАВРИЛА. О чем ты? Коли судить по пьесе Шницлера в постановке Мейерхольда, Коломбина только собралась выйти замуж за Арлекина, а бедный Пьеро, несчастный поэт, решил уйти из жизни...
СЕРАФИМ. Ничего подобного! Вероятно, тебя не было в «Доме интермедий», когда ставили пьесу. Коломбина в подвенечном платье прямо со свадьбы приехала к Пьеро и предложила ему вместе выпить вина с ядом. Пьеро выпил, а Коломбина не решилась и убежала на свадьбу.
ГАВРИЛА. Милый чудак, или совершенный дурак!
ПАЛЛАДА (ныне вся в кружевах, энергично качает головой). Это же по пьесе и пантомима... Нет, нет, Ольга Афанасьевна в жизни не станет разыгрывать столь мрачную пантомиму, щедро одаренная красотой и талантами. Она умеет весело посмеяться над влюбленными в нее мужчинами, словно и сама влюблена, и эта игра делает их ее друзьями, но не более. Она умна, муж ее обожает и сам хоть куда, чего же ей нужно, кроме игры?

Два молодых поэта.
ПЕРВЫЙ. А говорят, она глупа.
ВТОРОЙ. Она глупа там, где ей хочется, чтоб ее достали без труда.
КУЗМИН (проходя мимо). При ее красоте, а у нее есть шарм, как говорят французы, ей приходится попадаться часто. Она не знает слова «нет».
ВТОРОЙ. Паллада, сойдя с Олимпа, на нашей грешной земле сделалась Афродитой Пандемос.

Два немолодых актера.
СЕРАФИМ. Там, где собираются бродячие псы, как же обойтись без сучки.
ГАВРИЛА. Не одна здесь она такая. Вертеп, где нам и без светских дам и шлюх весело.

За столиком Ольга Глебова и Анна Ахматова. Обе смотрят на Всеволода Князева, только что вошедшего.

ГЛЕБОВА. Он влюбился в меня или в Галатею, все равно я могу сыграть с ним любую роль, какую мне заблагорассудится, не правда ли?
АХМАТОВА. Или какую он предложит?
ГЛЕБОВА. Какую он предложит? Он молод и поэт, и друг он Кузмина, что означает это, мне тоже хочется понять.
АХМАТОВА. О Психея! Твое любопытство погубит тебя.
ГЛЕБОВА. Нет, все это лишь игра, я Коломбина, он Пьеро, поэт влюбленный и гусар.
АХМАТОВА. Когда он Пьеро, он не гусар. Иначе все-таки это не совсем игра, а жизнь...
ГЛЕБОВА. Да, жизнь, какую мы ведем здесь в подвале Бродячей собаки...
АХМАТОВА (поднимаясь). Я не прощаюсь.

Глебова взглядывает на Князева, и тот подходит к ней. Крупным планом их лица, будто они одни.

КНЯЗЕВ. Вы что-то хотели мне сказать, сударыня?
ГЛЕБОВА. Я просто взглянула.
КНЯЗЕВ. Но в ваших глазах мелькнула... нежность.
ГЛЕБОВА. Нежность? И вы решили: это к вам?
КНЯЗЕВ. Это была вопросительная нежность.
ГЛЕБОВА. Ну, садитесь, чтобы мне не задирать голову, боюсь,  опрокинуться.
КНЯЗЕВ (делает движение подхватить ее). О, благодарю вас!
ГЛЕБОВА. Садитесь. За что вы меня благодарите?
КНЯЗЕВ. Усадили меня рядом с собою.
ГЛЕБОВА. И в чем тут радость?
КНЯЗЕВ. Я вижу вас одну, как будто мы здесь с вами совсем одни.
ГЛЕБОВА (оглянувшись). А Михаил Алексеевич? Он следит за вами, Всеволод. Он ревнует.
КНЯЗЕВ. Ах, вот вы о чем! Хотите посмеяться надо мной? Извольте.
ГЛЕБОВА. Посмеяться? Нет. Только надо условиться, чтобы потом не было недоразумений.
КНЯЗЕВ. Условиться? Хорошо. Я на все готов.
ГЛЕБОВА. Мне это не нравится. Не надо так серьезно.
КНЯЗЕВ. Игра - ваша стихия, не моя.
ГЛЕБОВА. А ваша стихия?
КНЯЗЕВ. Сказать: стихи - банально, а иначе как? Любовь.
ГЛЕБОВА (качает головой). Не надо так серьезно. Видите ли, я не стану вас слушать как Глебова-Судейкина, она дома осталась. Я здесь и сейчас Коломбина. Вы готовы сыграть роль Пьеро?
КНЯЗЕВ (страшно обрадовавшись). Худо-бедно готов.
ГЛЕБОВА. Отчего же «худо-бедно»?
КНЯЗЕВ. Увы! У Пьеро такая роль. Разве нет?
ГЛЕБОВА. Правда. Выходим на сцену.
КНЯЗЕВ. Нет, прошу вас, останемся здесь. А еще лучше: могу ли пригласить вас на интимный ужин?
ГЛЕБОВА. Но на ужин мне придется позвать мужа.
КНЯЗЕВ. К черту Арлекина! Я приглашаю вас на интимный ужин.
ГЛЕБОВА. И вы полагаете, я должна покориться?
КНЯЗЕВ. Вы сами настаивали на игре. Коломбина, будь она трижды замужем, имеет явную склонность к Пьеро. Поэтому на интимный ужин она просто не может не явиться.
ГЛЕБОВА. Это свидание?
КНЯЗЕВ. Всенепременно.
ГЛЕБОВА. Здесь это невозможно. Хорошо. Я подумаю, не пригласить ли мне вас на интимный завтрак. Но это надо заслужить.
КНЯЗЕВ. Я жизнь отдам.
ГЛЕБОВА. Отдать жизнь - значит умереть. Нет, на таких условиях я не согласна даже на игру.
КНЯЗЕВ. Это уже лучше.
ГЛЕБОВА. А, по-моему, хуже.

Заспорив, они поднимаются; Хор вокруг Коломбины и Пьеро.
 
            Х ОР
О, Коломбина! Коломбина!
Таинственна, как пантомима,
Очей веселых немота,
Телодвижений красота.

АХМАТОВА. Сергей Юрьевич, кажется, вам уготована роль Арлекина?
СУДЕЙКИН. Нет, Анна Андреевна, у Арлекина рожок.
АХМАТОВА. Рожок?
СУДЕЙКИН. Он разъезжает на автомобиле.
АХМАТОВА. Что вы хотите сказать?

Цыбульский импровизирует. Выходит, полька?

           ХОР
О, нет ее прелестней!
А наш гусар - Пьеро,
Он, как гусиное перо,
Исходит старой песней.
Любовь, отвага, честь -
Как смерти славной весть.
Всего одно свиданье -
Как сладкое признанье.
В любви успех не грех,
Но как любить ей всех?

                8
Кабаре «Бродячая собака». 1915 год. На сцене Лариса Рейснер, она вся в движеньях словно танца.

               ХОР
      (вместе и отдельными голосами)
Заглянем мы в «Бродячую собаку»,
Где с чтением стихов Лариса Рейснер
На сцене выступала, да, впервые,
Со звонким голосом любви и гнева,
Движенье вся, как в танце иль в полете,
И Медный всадник, мнилось, ей внимал.
             ЛИКА
Она с ним вдохновенно речь ведет,
Вступаясь за поэта, декабристов,
Как если бы Россия - Атлантида
И ей спасенья нет в пучине вод,
И жертвоприношения напрасны,
Покуда не восторжествует свет,
Свет Разума и Красоты нетленной.
           ВСЕВОЛОД
И девушка как светоч воссияла
В подвале тесном, с дымом от сигар.
Улыбки, легкий плеск рукоплесканий.
             ГОЛОСА
Какая прелесть! И юна на зависть!
Еще талантлива? Не может быть!
            ГУМИЛЕВ
  (поднимается, все оглядываются на него)
Красива безусловно и – бездарна!
                ХОР
   (комическая пляска вокруг поэта)
Нет, с вызовом попал он пальцем в небо:
Таланта ей хватало и ума,
Да с красотою гордой и всесильной,
Она ему, конечно, приглянулась,
Что было ясно. Барышня бы в слезы,
Но Рейснер лучезарно улыбнулась,
Нет, не ему, а публике, нашедшей
Ее стихи достойными вниманья,
И плеск рукоплескания пронесся,
Как дождь весенний посреди зимы.
       (С быстрыми сменами фона – места действия.)
И чаще Рейснер выступала всюду
На вечерах и в университете,
И в институте Бехтерева, где
Училась, изучая человека,
С умом ученого, а все поэт,
Как Леонардо, кстати с красотою
Мадонны Рафаэля, Моны Лизы,
Как находили, кто во что горазд.
    (Вовлекая и Рейснер в танцы и пляски.)
И также Рейснер обожала танцы,
Высокая, со станом Афродиты,
С глазами лучезарными, как счастье,
Красива ликом, с грацией харит
Из мира песнопений и молитв.

                9
Квартира Судейкиных. Кабинет Глебовой, на стеллажах куклы и статуэтки. Глебова и Ахматова. Обе расхаживают, рассматривая куклы и статуэтки на руках, в движениях пластика, будто это танец.

ГЛЕЛОВА. Как Коломбина я могу совершать самые безумные поступки.
АХМАТОВА. Например?
ГЛЕБОВА. Например, назначить свидание Пьеро в день свадьбы с Арлекином. Она же прибегала к нему.
АХМАТОВА. Свадьба была.
ГЛЕБОВА. И давно... А это игра. Играй и ты. Ты уж слишком серьезна.
АХМАТОВА. Но я же не актриса, и любовь для меня не игра, а мука...
ГЛЕБОВА. Мука, из которой выходят стихи, как жемчужины.
АХМАТОВА. Ну, это как ты лепишь статуэтки.
ГЛЕБОВА. Что же это у вас? Гумилев - Дон Жуан, а ты донна Анна? Как же ты умудрилась выйти за него замуж?
АХМАТОВА. Чтобы спасти его и себя.
ГЛЕБОВА. Как!
АХМАТОВА. Он думал о смерти.
ГЛЕБОВА. Он так был влюблен?!
АХМАТОВА. Без памяти... Но это было наше общее настроение. Разве ты не думала о смерти?
ГЛЕБОВА. Правда! Я увлекалась лепкой и сценой, но ничего путного не получалось. Со мной занимались как с хорошенькой барышней, с которой приятно повозиться. Я это чувствовала и становилась неловкой, как кукла. А чьей-то игрушкой мне не хотелось быть. Мне казалось, лучше умереть. В это-то время меня заметил один художник. Он писал с меня, придумывая театральные костюмы; он создал мой образ и влюбился в меня безумно.
АХМАТОВА. Пигмалион и Галатея.
ГЛЕБОВА. Да, это наша история. С тех пор Сережа пишет с меня, вызывая к жизни образы моих героинь...
АХМАТОВА. Ваша история, угаданная Всеволодом. Это ведь он сочинил интермедию, разыгранную вами.
ГЛЕБОВА. Это все наш неугомонный Пронин, хунд-директор. Увидел меня в тунике и загорелся.
АХМАТОВА. Но интермедию написал Всеволод. И сам влюбился.
ГЛЕБОВА. Это Пронин заразил его своей фантазией.
АХМАТОВА. Да, удивительная фантазия - в мифе узнать вашу историю.
ГЛЕБОВА. Не такова ли и ваша история?
АХМАТОВА. Моя с Колей? Увы, нет!
ГЛЕБОВА. Нет?
АХМАТОВА. Когда он признался мне в любви, - с его произношением это звучало уморительно, - я не отозвалась. Потом мы несколько лет не виделись. По окончании гимназии в Царском Селе он уехал в Париж, учился в Сорбонне года два, затем увлекся путешествиями в Африку. И вот куда бы он ни поехал и откуда бы ни возвращался в Петербург, он неизменно заезжал в Киев, чтобы хотя бы мельком увидеться со мной. В семье моей его не воспринимали всерьез, и я, чтобы встретиться с ним, уходила из дома. Вероятно, это и его постоянство нас свели. Когда он предложил мне выйти за него замуж, я уже не могла сказать, как некогда: останемся друзьями. Да выйти замуж за Колю означало вернуться в Царское Село, где я выросла, да еще с поездкой в Париж в свадебное путешествие.
ГЛЕБОВА. Ради подобных приключений стоило выйти замуж.
АХМАТОВА. Если сказать всю правду, в то время я была влюблена в другого, еще девичья, платоническая любовь. А с Колей и любовь была, что греха таить. Была любовь к стихам, что нас окончательно сблизило. Но тут меня ожидали разочарования. Во-первых, он не принимал всерьез женских стихов. Моему вкусу он доверял, но моими стихами не интересовался. Я затаилась. А во-вторых, далеко не красавец, фат, Гумилев имел успех у женщин и этим пользовался ради самоутверждения. Как же мне быть?
ГЛЕБОВА. Ты думала о смерти?
АХМАТОВА. Уже нет. Любовь обернулась мукой, столь сосредоточенной и пленительной, что я запела... про себя. То писала стихи, как все, заведомо слабые, даже Коля, влюбленный в меня без памяти, не решался их хвалить, а тут запела. Обрывки моих песен и составляют мои стихи. Когда Коля был в Африке, Сергей Маковский опубликовал мои стихи в «Аполлоне». Коля тоже одобрил и даже возгордился мной.
ГЛЕБОВА. Но это ему не мешает донжуанствовать.
АХМАТОВА. Что делать, если любовь во всех ее проявлениях и есть предмет поэзии! Он не слышит моих обид и тревог, кроме как в стихах.
ГЛЕБОВА. Мир не видит твоих слез, а только жемчужины.
АХМАТОВА. Такова участь женщин. И поэтов.
ГЛЕБОВА. Мы не станем обсуждать сплетни, но мне передали, со слов Высотской, не женщина, а мужчина, что...
АХМАТОВА. О Высотской я давно знаю.
ГЛЕБОВА. О том, что он предложил ей выйти за него замуж?
АХМАТОВА. Нет. Но вряд ли это так.
ГЛЕБОВА. Я огорчила тебя?
АХМАТОВА. Напротив. Ты помогла пережить мне мои предчувствия и сняла боль. Мне уже ничего не страшно.
ГЛЕБОВА. Меня находят какой-то особенной. Но, по-моему, это ты по-настоящему особенная, без всяких выкрутас и выходок.
АХМАТОВА. Да, мы с тобой двойники. Как две куклы, очень похожие и разные, одна романтическая, другая классическая.
ГЛЕБОВА. Мы здесь засиделись. Идем к гостям.

В небольшом зале с роялем Судейкин, Кузмин, Князев.
Кузмин у рояля, он поет один из своих романсов - «Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем...»

                10
Крупным планом эмблема кабаре «Бродячая собака», спадающая, как занавес. Один из новогодних вечеров с елкой и ряжеными, с чтением стихов поэтами. На сцене мы узнаем то Сергея Городецкого, то Алексея Толстого, то Осипа Мандельштама, между тем Хор девушек и юношей составляет публику на просцениуме.

СЕРГЕЙ.  Вчера здесь была разыграна мистерия Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова.
ВСЕВОЛОД. Это серьезно.
СЕРГЕЙ. «Вертеп кукольный».
ЛИКА. Это еще серьзнее, хотя куклы - народ несерьезный, неживой.
ЛАРА. «Вертеп кукольный» - это на сцене. Младенец Христос и все такое. А в зале была «Тайная вечеря».

Два немолодых актера заглядывают в зал и переглядываются.
СЕРАФИМ. Мы сидели, разумею, апостолы, за длинным столом при свечах, и чудо, тут явились ангелы с серебряными крыльями и с горящими свечами в руках...
ГАВРИЛА. И пели ангелы серебряными голосками... Апостолы возрыдали. Я был прямо счастлив.
СЕРАФИМ. Детишки из приюта... Я думаю, все это на грани ереси... Даже веру горазды превратить в театр для потехи публики...
ГАВРИЛА. А что сейчас?
СЕРАФИМ. Свой вертеп представили поэты. Читают стихи. Важный народ, а играют словами, как дети. Лучше пойдем выпьем. Поэзия без вина меня не пьянит. Возраст не тот.
ГАВРИЛА. А может быть, поэты не те. (Декламирует.) «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...». Вот это фокус! Падаешь замертво.
СЕРАФИМ. Эй! Не падай, ты еще не пьян.
ГАВРИЛА. Я пьян от Блока. «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...».

Уходят.
Князев выбегает из зала, за ним выходит Ольга Глебова.

ГЛЕБОВА. Почему вы убежали?
КНЯЗЕВ. Стихи стихами, но заговорить стихами с вами, да при всех, оказалось свыше моих сил.
ГЛЕБОВА. Но все прозвучало хорошо. Хотя, признаться, я ничего не поняла; возможно, ваше волнение передалось мне, и я не слышала слов, кроме звенящего вашего голоса... Запомнила только - «поцелуйные плечи».
КНЯЗЕВ. Я заволновался до дурноты...
ГЛЕБОВА. Ничего. Это бывает. Волнение на сцене - это и есть то, что передается в зал. Владеть собой еще научитесь.
КНЯЗЕВ. Я люблю вас. Вот чего я уже не в силах вынести. Между тем разлука близка.
ГЛЕБОВА. Вы возвращаетесь в полк?
КНЯЗЕВ. Обязан. Я и так просрочил все сроки. А зачем мне возвращаться в полк? Кто меня там ждет? Друзья мои здесь. Оставить службу я могу. Я ведь все еще вольноопределяющийся. Таков я и в поэзии... Но я должен знать, ради чего. Я люблю вас и вся моя жизнь в вас.
ГЛЕБОВА. Боже! Предостерегала я вас: нельзя так серьезно. Здесь богема, а не высший свет.
КНЯЗЕВ. Сердцу не прикажешь. Я люблю вас. Разве я не заслужил, по крайней мере, приглашения на интимный завтрак?
ГЛЕБОВА. Пожалуй, заслужили. На прощанье.
КНЯЗЕВ. Чудесно! Вы вернули меня к жизни.
ГЛЕБОВА. Там на сцену выходит Анна Андреевна. Послушаем?

Входят в зал.

        АХМАТОВА
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по небесам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

Рукоплескания не без недоумения и удивления.

ЛИКА. Нам-то здесь весело.
ЛАРА. Жестокая искренность.
ПРОНИН. Если бы здесь было объявлено состязание поэтов, как в древности, победительницей вышла бы Анна Ахматова. Ей венок!
ГЛЕБОВА. Ах, пророчица! Не меня ли ты посылаешь, как твой Данте,  в ад?
АХМАТОВА (смеется). Не одна ты танцуешь на свете. Да и не за танцы попадают в ад. Во всяком случае, ты так хорошо танцуешь, что апостол Петр  залюбуется тобой и отпустит все твои грехи.

За пианино  усаживается Кузмин, все весело окружают его. Он поет один из его романсов «Дитя, не тянися весною за розой».

                11
Квартира Судейкиных, просторная, старинная мебель, фарфор, среди картин из новых портреты Ольги Глебовой в платьях ее персонажей повсюду - то Феи, то Психеи, то Коломбины в нескольких вариантах. Одна из Коломбин оживает, это Ольга Афанасьевна выглядывает в окно; показывается девушка небольшого роста, горничная, которую именуют камеристкой.

КАМЕРИСТКА. Ольга Афанасьевна, вы уже на ногах и одеты?
ГЛЕБОВА. А ты не забыла, что нынче у меня интимный завтрак?
КАМЕРИСТКА. Интимный завтрак! Я думала, бывают лишь интимные обеды в отдельных кабинетах дорогих ресторанов. На худой конец, в кабачке «Бродячая собака».
ГЛЕБОВА. Не забывайся, Глаша. Ты не моя горничная, а камеристка Коломбины. Я твоя госпожа. Она пригласила Пьеро на интимный завтрак.
КАМЕРИСТКА. Благо, муж в отъезде.
ГЛЕБОВА. Это не твое дело. Да это всего лишь розыгрыш.
КАМЕРИСТКА. Репетиция? Так бы и сказали. Я охотно подыграю вам в роли маленькой камеристки. Так что потом и меня можно выпустить на сцену.
ГЛЕБОВА. Наконец-то! Ты меня смутила и чуть не сбила с роли.

Проносится звон колокольчика у входной двери. Камеристка уходит. Коломбина в гостиной у высокого зеркала изъясняется знаками. И тут, как из зеркала, выходит Хор в маскарадных платьях, как с картин Ватто.

Входит Всеволод Князев во фраке, рукава и брюки явно коротки, что делает его, однако, похожим на Пьеро. Далее вольно или невольно разыгрывается пантомима.

КОЛОМБИНА в танцевальных па кружит вокруг Пьеро.
ПЬЕРО пытается приноровиться к ее движениям и закружиться с нею, но сбивается с ног и падает.
КОЛОМБИНА смеется и ставит ножку на его грудь. Вы побеждены, сударь!
ПЬЕРО приподнимается, касаясь руками ножки поначалу несмело, вдруг целует ее. Поцелуйные ножки!
КОЛОМБИНА  с торжеством протягивает руку и помогает Пьеро подняться.
Объятия и поцелуи.

Проносится звон колокольчика. Входит камеристка с корзинкой цветов и письмом.

ПЬЕРО выхватывает письмо и рвет, а цветы бросает к двери, куда отступила в испуге камеристка.
КОЛОМБИНА выказывает всячески веселое недоумение и велит камеристке подать завтрак.

Камеристка с преважным видом приглашает к столику в зальце у дивана.
Интимный завтрак. Коломбина и Пьеро едят, пьют. Откуда-то доносятся звуки музыки.
КОЛОМБИНА встает, протягивает руку Пьеро и уводит его за собой, не обращая внимание на его явное нежелание идти куда-то.

Хор то возникает в зеркале, то исчезает.
ВСЕВОЛОД. Куда они?
ЛАРА. В костел.
ТАТА. Собрались повенчаться?
ЛАРА. Нет, там концерт... «Реквием» Моцарта заполнил небеса...

             ХОР
Любовь вселенская и смерть.
Зачем такая круговерть,
Когда иных миров достичь не в силах
Истлеет красота в могилах?
     Земная красота,
Ее чудесные глаза, ее уста,
Всей неги чистой безмятежность,
Души безмерной нежность -
Все в бездну без возврата - ад иль рай,
И мук предсмертных через край.
И только музыка взыскует
      Не плакать всуе,
      Бессмертия залог,
Как Космос или Бог!

                12
Квартира Судейкиных. Спальня. Входят Ольга Глебова и Всеволод Князев и заключают друг друга в объятия.

КНЯЗЕВ. Ольга, наконец-то!
ГЛЕБОВА. Я Коломбина, вы Пьеро.
КНЯЗЕВ. Как! И «Реквием» Моцарта для вас всего лишь игра?
ГЛЕБОВА. Театр вселенский - что ж еще? Или Пьеро не способен любить Коломбину на вселенской сцене?

Любовная сцена за легким полупрозрачным пологом, за которым проступает Хор и выходит на первый план. Юноши и девушки под стать фигуркам Ватто в танце изображают негу любви.

                ХОР
Здесь жизнь вся в розовом тумане.
Как сон, она его обманет?
Ведь для нее все это лишь игра,
А он-то горд и несказанно рад!
О, первая любовь! Одно смятенье
И в грезах пышное цветенье.
А женственность божественно нежна
И сладострастна, как весна.
И негой страсти дышат речи,
Как губы, поцелуйны плечи.
Какое счастье! Жизни высший миг!
Истома смерти заглушает крик.
Ночь Клеопатры? Танец Саломеи?
О, слава вам, гипербореи!
       (Исчезает.)

ГЛЕБОВА. Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.
КНЯЗЕВ. И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!
ГЛЕБОВА. Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.
КНЯЗЕВ. Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.
ГЛЕБОВА. Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.
КНЯЗЕВ. Восторг радости.
ГЛЕБОВА. Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.) Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...
КНЯЗЕВ. Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»

ГЛЕБОВА  вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.
КНЯЗЕВ (приподнявшись, простирая руки). «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».
ГЛЕБОВА  в изнеможении. Довольно!
КНЯЗЕВ (вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало). «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)
ГЛЕБОВА (высвобождаясь). Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.
КНЯЗЕВ. Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!

Снова «Реквием» Моцарта.

                13
Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.

КУЗМИН. Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам:  «Друг мой, имея талант, то есть умение по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»
КНЯЗЕВ. Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».
КУЗМИН. Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».
КНЯЗЕВ. Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...
КУЗМИН. Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.

Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.

ГУМИЛЕВ. Мишенька!
КУЗМИН. Коля!

Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.
За пианино Цыбульский импровизирует.  Рукоплескания.

На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову.

ГОЛОСА. Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?

Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.

       АХМАТОВА
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым».

Недоброво встает, идет навстречу Ахматовой и уходит с нею.
Пауза.

ПАЛЛАДА. Восхитительно!
МАНДЕЛЬШТАМ. Вполоборота...

Хор взволнованно сбегается.
СЕРГЕЙ. Что это было?
ЛИКА. Импровизация?
ЛАРА. Признание в любви!
Пауза.

Пронин, чтобы заполнить паузу, по своему обыкновению, берет в руки гитару, перебирает струны, переходя с одной мелодии на другую. Звучит один из популярных романсов.

В буфете среди уже веселой к ночи публики два немолодых актера за отдельным столиком. Кузьмич поглядывает на них с издевкой и с восхищением. К стойке подходит Цыбульский и жестом показывает: как всегда.

КУЗЬМИЧ. Это я понимаю. А кто платит?
ЦЫБУЛЬСКИЙ. Не знаю. Но кто-то звал меня в буфет.
ПЕТРОВ. Если это был голос свыше, я охотно исполню волю Господа Бога.
КУЗЬМИЧ. Не богохульствуйте, Коля Петер.
ПЕТРОВ. Ничего подобного. Любимого вина старца Распутина!
КУЗЬМИЧ. Мадеры, значит.

Два немолодых актера.
СЕРАФИМ. Приятно пахнет кошелек.
ГАВРИЛА. Спрячь! Заподозрят нас еще в краже.
СЕРАФИМ. С чего? Сама отдала.
ГАВРИЛА. То-то и оно. Милостыню так не подают.
СЕРАФИМ. Светская дама. Актриса. Поэтесса.
ГАВРИЛА. Афродита!
СЕРАФИМ. В кошельке однако негусто.
ГАВРИЛА. Стой! Паллада.

К ним подходит весьма смущенная Паллада Олимповна.

ПАЛЛАДА. Отужинали, господа?
ОБА АКТЕРА. Благодарствуйте! Благодарствуйте!

Гумилев с дальнего угла обращает внимание на смущение Паллады Олимповны.

ПАЛЛАДА. Знаете, я не подумала об извозчике. Мне, право, неудобно. Нельзя ли попросить у вас взаймы на извозчика?
СЕРАФИМ. Взаймы? У бродячего пса?
ГАВРИЛА. Постой. Тронут до слез.

Гумилев подходит к Палладе Олимповне.

ГУМИЛЕВ. Сударыня, не могу ли я вам чем помочь?
ПАЛЛАДА. О, да, конечно, Николай Степанович! (Вздыхает с облегчением.) Простите, господа актеры. Спокойной ночи!
ГУМИЛЕВ. Что случилось?
ПАЛЛАДА. Совершенно не умею подавать милостыню. Отдаю все.
ГУМИЛЕВ. Милостивая государыня! Вы отдали все деньги этим клоунам и вернулись к ним одолжить у них на извозчика? Замечательно!
ПАЛЛАДА. Вы смеетесь надо мной, Николай Степанович?
ГУМИЛЕВ. Разве на то похоже? Я в восторге! Вы божественны!
ПАЛЛАДА. Улыбка у вас милая. Как не поверить? Можно подумать, вы хотите меня обольстить.
ГУМИЛЕВ. Не знаю, что со мною... Но, кажется, в меня вселился Сатана? (Смеется.) Или всего лишь Дон Жуан?
ПАЛЛАДА (приосанивается). Что это? Признание в любви?
ГУМИЛЕВ. Любить и петь - одно и то же...
ПАЛЛАДА. Иль обольщенье без околичностей? Боже!
ГУМИЛЕВ. Я говорю, в меня вселился дьявол, который прельстился вашими прелестями...
ПАЛЛАДА. Но, кажется, в вас влюблены?
ГУМИЛЕВ. Вы кого имеете в виду? Впрочем, неважно. Важно, когда ты сам влюблен, обуян страстью. Ведь и у чувственной страсти есть миг цветенья, ее высший миг.
ПАЛЛАДА.  Акмеист. Вам это так не пройдет. Увезите меня отсюда. Поскорее. Сейчас!
ГУМИЛЕВ. Из огня да в полымя!

Хор провожает их к выходу:

ЛИКА. Он же смеется над ней!
ВСЕВОЛОД. Смеется он или нет, он ее не упустит.
ТАТА. Однако, какой нахал!
ЛИКА. Кажется, будет весьма кстати нам вспомнить строфу из «Собачьего гимна»-2.
ВСЕВОЛОД. Первый сочинил Князев, второй - через год - Кузмин.

           ХОР
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя Дриада,
Что резвится на лугу.
Ей любовь одна отрада,
И где надо и не надо
Не ответит(3 раза) «не могу».
      (Пляшет.)

                14
Эмблема кабаре взвивается.
Хор в беспокойстве - Князев сам не свой, он избегает Кузмина; входит Осип Мандельштам, поглядывает на Князева не без сарказма, явно сочувственного.

МАНДЕЛЬШТАМ. Теперь вы видите? Не только от символизма, но и романтизма во всех его видах следует уходить...
КНЯЗЕВ. Что? Куда уходить?
МАНДЕЛЬШТАМ. Недавно я бы сказал, в революцию, но выбрал я поэзию. А вы - царскую службу или поэзию?
КНЯЗЕВ. Я думал, совместить.
МАНДЕЛЬШТАМ. Лермонтову не удалось.
КНЯЗЕВ. Как сказать.
МАНДЕЛЬШТАМ. Тоже верно. Но не те времена.
КНЯЗЕВ. Тоже верно.

Ольга Высотская и Алиса Творогова в гостиной уединились в дальнем углу, не обращая внимания на персонажей Карло Гоцци, которые прямо нависают над ними.

АЛИСА. Ольга, что случилось?
ОЛЬГА. А что?
АЛИСА. Ты в простом темном платье и платочке, как для посещения церкви.
ОЛЬГА. Я и была в церкви. Но заглянула сюда, чтобы увидеться с тобой.
АЛИСА. Вот и спрашиваю я тебя, что случилось. Расстроенной и даже в слезах я тебя видела, но такой - нет. Ты, как Чайка у Чехова.
ОЛЬГА. В самом деле. Его еще здесь нет. Это хорошо. Мне надо собраться с мыслями.
АЛИСА. Его может и не быть.
ОЛЬГА. Я и не буду его ждать. Я хотела увидеться с тобой. Представь себе: встречаю днем на Невском Палладу... Совершенно случайная и нелепая встреча. Не сон ли это? Она принялась расхваливать Гумилева. Ну, думаю, все знают о нас. Потом что-то сказала, я не поняла. И до сих пор понять не могу.
АЛИСА. Весьма экстравагантная женщина. Как! Он приударил за ней?
ОЛЬГА. Вот именно. «Как отказать такому мужчине!» Это ее слова.
АЛИСА. Не выдумывает?
ОЛЬГА. Мы едва знакомы. Зачем ей заговаривать со мной о нем? Зачем лгать? Но и гадать тут нечего. Я прямо спрошу у него, и станет все ясно. Но и так уже все ясно. Я - Чайка! Это больше, чем  метафора из пьесы.
АЛИСА. Что?
ОЛЬГА. Мне лучше уйти.

Входит Гумилев с надменным видом и проходит мимо Ольги Высотской. Ольга опускается на диван, тут же поднимается и идет к выходу. Алиса бросается за Гумилевым.

Хор обнаруживает неладное и сбегается, сводя Гумилева с Ольгой Высотской.

В кабинете Пронина Гумилев и Ольга Высотская.

ОЛЬГА. Что сказала мне Паллада Олимповна, правда?
ГУМИЛЕВ. Я не знаю, что она сказала. В любом случае, это какой-нибудь вздор. В сплетнях разбираться не стану.
ОЛЬГА. Значит, это правда.
ГУМИЛЕВ. Не стану обсуждать.
ОЛЬГА. И не надо.

Гумилев делает движение поцеловать ее в голову, взять ее руку, но в испуге и с чувством отвращения к самому себе замирает.

ОЛЬГА. Два слова на прощанье. Я верила, любила, но ухожу, не веря, не любя... Погибну, может быть, но отрекаюсь от тебя навеки.

Ольга в простом и темном платье, со скорбным лицом взглядывает на него последний раз и уходит.

Гумилев вздыхает с облегчением и смотрит с удовольствием на афишу с изображением льва.

ГУМИЛЕВ. Прочь отсюда. О, муза дальних странствий!

Хор заполняет сцену с пятнами света, где возникают то Ольга на фоне видов Москвы, то Гумилев, одетый, как англичанин, на фоне моря и пальм, то Анна Ахматова на фоне видов Екатерининского парка в Царском Селе, - все завершается маршем во славу музы дальних странствий.
             
           ХОР
Когда любовь без цели,
Как песни, что мы пели,
Уносится, как сон,
И светел небосклон,
Свобода у порога,
Зовет нас в даль дорога.
Но сердце пополам
В тоске по вешним снам.
О, горестная мука,
Измена и разлука!
Вся жизнь - как свет ночей.
Но лишь звончей, звончей
Ликующие стансы
У музы дальних странствий

Хор в пляске словно возносится все выше и выше в ночь к звездам поверх пальм.

                15
Петроградская сторона. Квартира профессора Рейснера М.А. в новом доме в стиле модерн. Михаил Андреевич, Екатерина Александровна, родители Ларисы, принимающие активное участие в ее начинаниях; Рейснер и другие. В гостиной за общим столом все заняты бумагами – рукописями, корректурами и рисунками.

Проступает Хор словно втайне, с участием Игоря и Владика, они здесь дома.

                ХОР
С войной, бессмысленной для всех народов,
Решив покончить, Рейснер издает,
С отцом и матерью, а деньги - в долг,
Журнал, исполненный сатиры, «Рудин»,
Клеймя тех левых, что пришли к поддержке
Царя, который жаждет кровь пролить,
Чтоб самовластье сохранить на троне,
Ничтожества с дворцовой камарильей,
Чье поражение - победа всех,
С прорывом в новый мир добра и правды.
               ИГОРЬ
Когда все жаждут крови и победы
Лишь для своей страны за счет других,
В угаре веры, мистики в тумане,
Пророчества о гибели не слышат,
Как было по легенде в Атлантиде,
В поэме, прозвучавшей злобой дня.
              ВЛАДИК
В итоге: новые долги с цензурой
Покончили с журналом «Рудин» Рейснер.
Но горечь поражений на фронтах,
Пожалуй, вразумляла лучше слов:
«Война – войне!», чтоб утвердился мир.
То бросил Ленин клич на всю Европу.

                16
Вечерний Петербург с ярким электрическим сиянием витрин и трамваев, настоящих островков света в сумерках улиц.

Всеволод Князев в плаще и цилиндре у фонарного столба. Несколько девушек из Хора, проходя мимо, со смехом останавливаются.

ЛИКА. Всеволод!
ТАТА. Гусар. Поэт. Значит, влюбленный. Только, увы, красавица замужем.
ЛАРА. Не в том беда, красавица непостоянна, то Фея она, то Галатея, то Коломбина... Драматическая актриса, певица, танцовщица и ваянием увлекается, и стихи пишет... Словом, волшебница.
ТАТА. Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне счастлив?
ЛИКА. Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне несчастлив.
ЛАРА. Всеволод! Здесь ваш пост?
КНЯЗЕВ. Мне сказали, она на балу в великокняжеском дворце, где присутствует и государь; она спляшет там «Русскую».
ЛАРА.  Хочешь заглянуть на бал?
КНЯЗЕВ. О, нет! Меня тотчас арестуют и посадят, хорошо еще, в гауптвахту. Мне достаточно увидеть два-три ее шага до двери, пленительных, как ее улыбка, чтобы почувствовать себя на седьмом небе.
ЛАРА. Или в аду.
ЛИКА. О, Сивилла, помолчи!
ЛАРА. Ну, так, смотрите в яви!
ТАТА. Что это?!
ЛАРА. Вы видите то, что вижу я при свете бытия.

              ХОР
Дворец в амурах и наядах,
В великолепнейших нарядах
Вельмож, военных, светских дам,
И государь недвижный там.
Захвачена вся пляской,
Танцовщица исходит лаской.
      (Пугается.)
При блеске электрических свечей
Прозрачна кожа до костей.
      О, Боже! Боже!
Вся жизнь как смерти ложе.
Великолепный маскарад -
Как смерти неизбывной сад.
     (Видение исчезает.)
Нет, с нами юность наша,
Как жизни полной чаша!

Разносится рожок автомобиля, Хор отступает, стараясь увести гусара. Подъезжает автомобиль; Неизвестный и Ольга Глебова как Арлекин и Коломбина прощаются у двери - с объятиями и поцелуями.
Всеволод Князев прячется за столб и убегает прочь.

                17
Эмблема кабаре спадает, как занавес. В гостиной накрывают стол. Там распоряжаются Пронин и Кузьмич.

В полутемном зале со сценой Кузмин и Князев.

КУЗМИН. Милый друг, ты ведешь себя, как капризный ребенок, которого приголубила женщина против его воли. Ты в обиде, когда должен радоваться.
КНЯЗЕВ. Чему?
КУЗМИН. Ты получил все, чего может пожелать мужчина в твоем возрасте.
КНЯЗЕВ. Я получил все?! Черт возьми! Да, знаете ли вы, о чем говорите!
КУЗМИН. Ну, ну, ну. Мне ведомо все. И я попадал в переплет, в каком оказались вы.
КНЯЗЕВ. Допускаю. Вы всеобщий баловень... и мужчин, и женщин...
КУЗМИН. Я так не думаю. Я ныне таков, каким себя поставил перед людьми и судьбой. Я вступал в жизнь... пасынком и природы, и культуры, поскольку родился в старообрядческой семье.
КНЯЗЕВ. Как!
КУЗМИН. Никакой беды в том нет. Мои нравственные начала - оттуда. Но мир вокруг нас изменился, особенно в России, нас всех потянуло к свету, к познанию премудрости земной, к творчеству. Я учился в классической гимназии в Петербурге, судьбе было так угодно. Во мне рано пробудился дар к музыке и к поэзии. И все же уже студентом консерватории я готов был уйти в леса, в скит, окунуться, вместо музыки и современной суеты, в благоговейное созерцание природы. Здоровье подкачало. И уроками музыки зарабатывать уже не было сил. Не закончив консерватории, по обстоятельствам, не зависящим от меня, я не мог уйти в скит. Это значило бы сразу лечь в могилу.
КНЯЗЕВ. И что же вы сделали?
КУЗМИН. Поскольку душа моя тянулась не только в дали и тишину лесов, но и в необозримые горизонты культуры, я отправился по случаю в Египет. Мало что я успел там увидеть. Но южные ночи и море навеяли в мою страждущую душу жизнь Средиземноморья в тысячелетиях. Затем я уехал в Италию. А во Франции и побывать, как Пушкину, мне не нужно было. Ведь среди моих предков не только старообрядцы, но и французы.
КНЯЗЕВ. Из путешествий вы вернулись гражданином мира.
КУЗМИН. Я не космополит. Это удел богачей, ну, и пролетариев. Богатому всюду хорошо, бедному всюду плохо. Я представитель всечеловеческой культуры. И таковым должен быть поэт в России. Вот о чем вы забыли, мой друг.
КНЯЗЕВ. Но есть ли у меня дар?
КУЗМИН. Это риторический вопрос. Ответ: есть или нет, ничего не означает. Поэт живет звуками небес, как и музыкант.
КНЯЗЕВ. Я слышу лишь звуки ее голоса и вижу ее глаза, ее телодвижения. Она любила меня с такой негой самозабвения и истомы, что казалась мне ангелом и с нею я возносился в рай. И вдруг... Как?! Меня лишили Рая. Я в аду моих страстей.
КУЗМИН. Это благо, мой друг. Только из мук неисполненных страстей рождаются стихи. Обладание снимает страсть, и остается пустота. Вот поэтому она оттолкнула тебя, как убийца жертву.
КНЯЗЕВ. Но я полон любви!
КУЗМИН. Прекрасно. Пиши стихи.
КНЯЗЕВ. Смешно. Стихи - дерьмо, когда голова кружится от любви.
КУЗМИН. Ты не поэт.
КНЯЗЕВ. Бездарность, хотите сказать?
КУЗМИН. Нет. Не все пишущие стихи - поэты. Ты несомненно талантлив как личность. Для гусара это хорошо.
КНЯЗЕВ. Разве вы не хвалили мои стихи?
КУЗМИН. Гусары в России всегда были отменными стихотворцами.
КНЯЗЕВ. Мне отказывают  в любви. А вы отказываете мне в таланте поэта.
КУЗМИН. Вы так себя повели, мой бедный друг. Ну, совсем, как Пьеро, которому зачем-то вздумалось выпить вино с ядом, послушавшись Коломбины. Это же бред.
КНЯЗЕВ. А вы не думали о самоубийстве?
КУЗМИН. О самоубийстве? Нет. Это же смертный грех. Я думал об уходе в скит. На вашем месте, имея клочок земли, я бы уединился на мызе.
КНЯЗЕВ. Вы смеетесь надо мной.
КУЗМИН. Чтоб скорее отрезвить вас, мой друг.
КНЯЗЕВ. Увы! Я в самом деле выпил вино с ядом!

В зал заглядывают Ахматова и Мандельштам; Князев порывается подойти к ним.      

КНЯЗЕВ. Простите, Михаил Алексеевич.
КУЗМИН. Ты прав. Поговори с Анной Андреевной. Она явно неравнодушна к вам, с Ольгой Афанасьевной. Гумилев в Африке бегает за дикарками, она не прочь, я думаю, утешить тебя.
КНЯЗЕВ. Я не думал, что вы циник.
КУЗМИН. Я ничего плохого не подумал и не сказал об Анне Андреевне. Она поет любовь. Для нее любовь - песня. Учись у нее.

Кузмин с Мандельштамом уходят; Анна Андреевна подходит к Князеву.

КНЯЗЕВ. Благодарю вас, Анна Андреевна!
АХМАТОВА. Не за что.
КНЯЗЕВ. Как это вы догадались, что я хотел подойти к вам?
АХМАТОВА. Я читаю чужие мысли.
КНЯЗЕВ. О чем я думаю сейчас?
АХМАТОВА. Я догадалась. Только не скажу. Не обо мне же речь.
КНЯЗЕВ. Да, я в самом деле подумал о вас. Но, разумеется, спросить я хотел вас об Ольге Афанасьевне. Вы ведь близкие подруги.
АХМАТОВА. Нет, мы не подруги. Но, верно, друзья. Это как с вами.
КНЯЗЕВ. Как странно. Вы относитесь ко мне лучше, чем она.
АХМАТОВА. Но она тоже к вам хорошо относится. Только не может женщина принадлежать всем, кто влюблен в нее, кто любит.
КНЯЗЕВ. Она принадлежит всем.
АХМАТОВА. И никому. Она актриса. Хуже с нами, поэтами.
КНЯЗЕВ. Нет, хуже с ними, актрисами. Зачем завлекать на одну ночь? Она же не шлюха.
АХМАТОВА. А разве не вы ее завлекали, простодушен и решителен? Она попалась и опомнилась. В вас говорит обида. Как в стихах Осипа Мандельштама. Это прекрасное детское чувство. Потом вам будет смешно и весело вспоминать...
КНЯЗЕВ. Потом? В том-то и дело, Анна Андреевна, потом уже ничего нет и не будет. Мне предстоит вернуться в полк, где никто меня не ждет. Мои друзья здесь. Но здесь я кто? Бездарный любовник и бездарный поэт.
АХМАТОВА. О, нет! Это тяжкое состояние, я знаю. Но если удастся вам его пережить, вы будете еще счастливы и гениальны.
КНЯЗЕВ. Простите, поверить не в силах. И жить!
АХМАТОВА. С Мандельштамом мы решили здесь поужинать. Присоединяйтесь к нам.
КНЯЗЕВ. О, благодарю, Анна Андреевна! Но это я вас всех, моих друзей, приглашаю на прощальный ужин.
АХМАТОВА. Это сегодня?
КНЯЗЕВ. Да. Сегодня кстати интимный вечер, гостей не будет.
АХМАТОВА. А Ольга Афанасьевна с Судейкиным?
КНЯЗЕВ. Не знаю. Боюсь и жду, как обреченный на смерть.
АХМАТОВА. Это тоже в итоге плодотворное чувство для поэта, Всеволод.

Хор обегает комнаты, сзывая всех к столу, накрытому в гостиной. Являются Пронин, Петров, Кузмин, Цыбульский с двумя музыкантами, Князев, Ахматова, Мандельштам в сопровождении Хора.
Входят Ольга Глебова и Судейкин; волнение Князева доходит до предела.

КНЯЗЕВ (к музыкантам). Николай Карлович! Друзья! Не в услугу, а в дружбу сыграйте «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца.

В исполнении трио звучит «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца. Хор кружит вокруг Князева, которого не удержать, он словно бросается в море.

                18
Высокая лесистая местность у Красного Села. Весенний день. Всадник несется над ущельем, как над бездной, конь  встает на дыбы и останавливается. Всадник вскакивает на землю, плетью отгоняет коня, - это Всеволод Князев. 

КНЯЗЕВ. Не стану спрашивать: «Быть или не быть?». Смешно. Ответ один. В ученьях иль в сраженьях только пот и кровь... О, жизни скука смертная! Ужели тяжелей небытие, забвение, безвестность? Век героев в прошлом. И век поэтов тоже. Уйти. Исчезнуть.

Звучит выстрел.

За деревьями Хор и фигурки Глебовой и Ахматовой в простых платках. Это на Смоленском кладбище. Отзвуки «Реквиема» Моцарта.

                19
Эмблема кабаре «Бродячая собака», как занавес, свивается. На стенах в гостиной афиши «Русских сезонов» в Париже. Хор девушек и юношей в современных одеждах, составляя публику, рассматривает афиши; здесь все действующие лица, кроме Ольги Высотской и Всеволода Князева.

ГЛЕБОВА. Что ты любишь балет, понятно. Ты гибка и пластична, как балерина.
АХМАТОВА. Не балет я люблю, а поэзию танца, вот как танцует Анна Павлова, лебедь наш непостижимый... Или Карсавина...

               ХОР
Балет из Франции пришедший
В Париж вернулся, как нездешний,
Поэзией Востока полн,
Как море из летучих волн,
С игрой русалок и дельфинов,
Иль Павловой, в полете дивной,
Или Нижинского прыжки -
И вдохновенны, и легки!
Не Петипа, его уроки
Творит, как гений танца, Фокин.
И музыка, чья новизна
Ликует негой, как весна.
Явилось русское искусство,
Как счастья сладостное чувство!

Сцена среди зала обозначена голубым ковром XVIII века и настоящими деревянными амурами того же века при канделябрах, а также выложена зеркалами и окружена гирляндами живых цветов.

СУДЕЙКИН. Невиданная интимная прелесть!
ПРОНИН. Сам восторгается тем, что сотворил. Ты прав. Знаешь, нам нужна сцена побольше и зал. Но интимная обстановка XVIII века здесь, в нашем подвале, ничем не заменима, как балерина, кавалер ордена Бродячей собаки.
СУДЕЙКИН. Она!

Выходит Карсавина в легком платье, как с рисунка с натуры С.Ю.Судейкина.
Музыка - трио на старинных инструментах, включая клавесин.

ПРОНИН. Прима-балерина «Русских сезонов» в Париже Тамара Карсавина!
Рукоплескания, как шум дождя.

У сцены клетка, сделанная из настоящих роз; в ней сидел Амур, который при появлении балерины Карсавиной оживает, и она выпускает, к всеобщему восхищению, живого ребенка-амура.
Звуки клавесина, напоминающие жужжание пчел на лугу весной.

КАРСАВИНА танцует «Французский карнавал, или Домино» («Добрые кукушки» и «Колокола острова Киферы») Куперена.

Публика, судя по возгласам многочисленная, стонет, вздыхает от восторга и рукоплещет.

ГОЛОСА. Очаровательно! Умопомрачительно хорошо! Чудесно!
ЛАРА. Декорация и танец несравненной Карсавиной были столь чудесны, как волшебство, что, кажется, стены и своды подвала раздвинулись, вечер наш будет иметь продолжение как бал-маскарад, когда театр и жизнь сливаются в реальность, сиюминутную и вечную.
Все приходит в движение.

                20
 «Привал комедиантов». Публика и Лариса Рейснер на сцене.

                ХОР
Заглянем мы в «Привал комедиантов»,
Что заменил «Бродячую собаку»,
Закрытую за нарушенья, скажут,
Сухого, мол, закона в дни войны.
Объявлен вечер был Ларисы Рейснер.
Явился Гумилев, среди поэтов
Один в военной форме и герой.
Друзья предупредили не без страха,
А Рейснер лишь встряхнула головой,
И локон с ионийским завитком,
Как в юности друзья ее прозвали,
Взвился, что красоты чудесной символ.
    (Зачиная пляски вокруг Рейснер в движеньях танца.)
Успех был безусловный. Гумилев,
Поднявшись, хлопал, да с улыбкой детской,
Когда он мил и даже чуть красив.
Лариса Рейснер подошла к поэту,
Худому и прямому, как тростник,
Одетый франтом, и с мясистым носом,
Уродец, что глядит красавцем смелым,
Как мэтр поэтов или Дон Жуан?
Стройна и статна и даже выше ростом,
И все движенья грации полны,
С лицом классического обаянья,
С улыбкой лучезарных глаз любви.

            ГУМИЛЕВ
      (чуть шепелявит)
Любые объясненья дать готов я
За отзыв резкий, ныне все иначе.
            РЕЙСНЕР
Вы бросили перчатку понарошку?
Тем хуже.
            ГУМИЛЕВ
                Нет! Позвольте проводить.
Приехал я сюда в автомобиле,
Мы кстати можем совершить прогулку.
            РЕЙСНЕР
Но разве вы одни приехали?
           ГУМИЛЕВ
Подвез я девушку с фамилией
Аристократки Анну Энгельгардт,
Влюбленную в меня, увы, некстати.
            РЕЙСНЕР
Некстати?
            ГУМИЛЕВ
                Да, когда я не влюблен;
И жаль мне, хоть возьми тут и женись.
            РЕЙСНЕР
А как жена? Известно, кто она.
            ГУМИЛЕВ
Известна? Значит, многое известно
И по стихам ее... И я таков.
Жизнь у поэтов - исповедь обманов,
Невольных, может быть, и злых измен.
Вступать на этот путь вам вряд ли стоит,
Да с красотой, достойной похищенья
И нынешней войны племен и стран.
            РЕЙСНЕР
Война идет за красоту ль Елены?
            ГУМИЛЕВ
По мне, о, да! Не бойтесь, похищенья
Не будет, кроме вашей красоты,
В ночь просиявшей в небесах столицы
Знамением побед....
            РЕЙСНЕР
                Побед не будет.
Увы! Мне жаль, во что ввязались вы.
Идемте. Может быть,  другой прогулки
По городу у вас не будет больше.
           (Уходят.)

                ХОР
    (словно следуя в танцевальных движеньях за автомобилем)
Поездка на автомобиле ночью
По Северной Пальмире в дни войны,
Кровавой бойни ради торжества
Торгашеской элиты стран Европы,
О чем забыть легко в воспоминаньях
Из мирных дней и юности далекой,
Когда впервые повстречались мельком,
Поэт известный, чем-то очень близкий,
Под тридцать лет, серьезен, как подросток
С его игрой в конквистадора в грезах,
Со славой Дон Жуана и жены,
Поэта настоящего средь женщин,
При этом мило странен до улыбки,
Хотя и некрасив, почти урод.
В заочное знакомство с ним вступив,
Дала прозвание ему: Гафиз, -
И новое себе же имя: Лери.
             ВЛАДИК
Так, встретились не Рейснер с Гумилевым,
А образы сердечных грез и дум.
И в ту игру поэт вступил охотно:
Между свиданьями на Островах
Иль приезжая срочно в Летний сад,
Поэт в работе весь над пьесой новой,
А героине дал он имя Лери,
Да и герой под стать ему, урод.
И речи поучительные тоже
Все о стихах, - не странно ль барышне?
Свиданья гимназиста с гимназисткой,
Когда желания скрывай, как хочешь?

             РЕЙСНЕР
      (надменно и ревниво)
И в чем геройство там вы проявили?
            ГУМИЛЕВ
По правде, никакого. Под обстрел
Попал в ночной разведке, спасся все же, -
Стрельба впотьмах не очень-то опасна, -
С обнаруженьем вражеских траншей,
Что следовало знать для артобстрела.
             РЕЙСНЕР
Рутинная разведка - и Георгий?
Ах, все равно, геройство есть геройство.
А, главное, остался жив, Гафиз!
            ГУМИЛЕВ
Второй же случай вовсе смехотворный.
             РЕЙСНЕР
Смеетесь сами? Это хорошо!
            ГУМИЛЕВ
Помог я пулеметчику тащить
Его орудие при отступленьи...
Один оставшись, звал на помощь, - ясно:
Нести не может, бросить то ж нельзя,
Достанется врагу, бегут все мимо...
Не вынес я, вернулся, чтоб помочь;
Так пулемет мы все-таки спасли.
            РЕЙСНЕР
Спасенье пулемета - это подвиг?
Война идет ничтожная, как видно.
Простите! Ваш поступок все ж геройство,
Не воина, конечно, а поэта,
           (Про себя.)
Тщедушного, ну, как складной солдатик.
Он мил до боли, славный мой Гафиз!
          (Вслух.)
Могу поцеловать я вас, Гафиз?
            ГУМИЛЕВ
Гафиза можете.
             РЕЙСНЕР
                Смеетесь?
            ГУМИЛЕВ
                Разве?
Гафиза целовать вам безопасно.
Солдата на побывке пожалейте.
Обласканный такою красотою,
На фронте бросится он сам под пули
Или застрелится, как Князев бедный.
            РЕЙСНЕР
Нет, красота не губит, а голубит.
           ГУМИЛЕВ
Возносит в небеса, как вдохновенье!
Я с этим и встречаюсь с вами, бросив
Занятья, чтобы сдать экзамены
На званье офицера, и запоем
Пишу поэму о любви моей,
И осень золотая то ж поет...

                21
Летний сад. Гумилев в штатском, заметив двух девушек, одна из них Аня Энгельгардт, прячется от них за деревья и статуи, но они явно высматривали его, а не просто проходили через сад. Поскольку Рейснер еще не было, он счел за благо заговорить с девушками и выпроводить их за пределы сада.

Издали это была весьма выразительная пантомима, которую успела заметить Лариса Рейснер. Между тем и у нее объявились поклонники из гуляющей публики. Если на улице лишь оборачивались, тут начиналось кружение вокруг прекрасной незнакомки, одетой отнюдь не роскошно, как светские дамы, но по столичному свежо, с изысками шарма. При ее приближении девушки Гумилева сами поспешили расстаться с ним.

           РЕЙСНЕР
Не опоздала я? Конечно, нет.
Пришла пораньше, чтобы поразмыслить
О наших встречах, словно бы свиданьях,
Невинных и веселых, как игра
Из детских снов и девичьих мечтаний.
Меж тем идет война повсюду в мире,
Поэт в солдатах, прибыл на побывку,
Весь в помыслах о драме и стихах,
Как жил бы в башне из слоновой кости.
           ГУМИЛЕВ
В окопах неуютно, но война –
Ведь та ж игра, чем увлекался с детства,
Срываясь с дерева иль с лошади, -
Да это же восторг, а не паденье, -
От боли я не плакал, а смеялся!
            РЕЙСНЕР
Я знаю; я сама такая с детства…
Но в тяготах войны веселья  нет,
Здесь преступленье против человека
И человечества, чему нет смысла!
            ГУМИЛЕВ
Нет, этих мы вопросов не решим.
Прекрасна осень; ею насладимся;
Хочу я наглядеться и на вас!
             РЕЙСНЕР
Ах, наконец, увидели меня?
            ГУМИЛЕВ
Увидел вас я с первой нашей встречи,
То есть пронзен до боли красотой
Нездешней, вы предстали предо мной
Еленою Спартанской, - за нее
Идет война от века, разве нет?
             РЕЙСНЕР
Увы! У войн одна причина – власть
В стране своей, над странами чужими
Наживы ради, ради процветанья,
Чем славится Европа на закате:
Судьба «Титаника» - ведь вещий знак!
             ГУМИЛЕВ
    (не слыша слов, глядит с восхищением)
Высока ростом, статна и легка,
Подвижна, как стремительна река;
С походкой балерины, словно в танце,
Красива и прелестна! Это счастье!
             РЕЙСНЕР
Что вы сказали? Танцы я люблю!
Могла б протанцевать всю жизнь мою,
Но не на сцене, словно балерины,
А в жизни за судьбу моей отчизны.
             ГУМИЛЕВ
О, прелесть,  что на подвиг нас зовет,
Я уношусь с тобой в полет.
Пусть опалит мне крылья солнце,
Но песнь моя несется звонче!
             РЕЙСНЕР
        (задумываясь)
Так вы собрались снова на войну?
             ГУМИЛЕВ
С экзаменами провалился я,
Отвлекшись на писанье драмы «Гондла»
И на свидания с прелестной Музой,
С улыбкой лучезарной и земной.
Я возвращаюсь в полк, пора, что делать?
Переэкзаменовка не поможет,
Да и какой я воин, я поэт.
    (Внезапно схватывает девушку в объятия.)
              РЕЙСНЕР
          (отстраняясь)
Что это вдруг на вас нашло, Гафиз?
             ГУМИЛЕВ
    (упрямо потянувшись снова)
Влюбляясь, точно забываюсь я,
Весь преисполнен неги и любви.
              РЕЙСНЕР
     (отстраняясь решительно)
Вы влюблены? И часто это с вами?
Ах, впрочем, для поэта – это благо.
Идемте. Сад уж опустел, и тени
Из прошлого здесь оживают к ночи,
Амур целует спящую Психею,
И ночь влюбленных воцарится днесь.

                22
Петроградская сторона. Квартира проф. Рейснера М.А. Входит Михаил Андреевич. В гостиной за столом Екатерина Александровна с письмом в руках.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Наконец-то от Леры письмо?
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (задумчиво). Да. Наша дочь, как всегда, неожиданна.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. А что случилось? Выходит замуж? Поездку на Волгу превратила в свадебное путешествие?
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА. Не шути. Владимир Злобин не производил впечатления влюбленного поэта-романтика, а скорее пажа принцессы Северной Пальмиры. Иначе вряд ли Лера отправилась с ним в путешествие. При всех неожиданностях она не столь легкомысленна.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Могу я прочесть письмо?

       Показываются Игорь и Владик.

ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (рассмеявшись). Лучше я прочту ее голосом. (Читает.) «Милые котики, пишу из Костромы, куда приехали после трех дней путешествия. Описать всего невозможно. Но на дно моего я легли черные ночи с блуждающими просветами, журчащие воды под веслами, непрерывные то желтые, как шафран, берега, то высокие заросли и эти бесконечно умиротворенные, белоснежные церковки, над которыми встают радуги».
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Лирика!
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (не выходя из роли). «И еще одно: за Россию бояться не надо; в маленьких сторожевых будках, в торговых селах, по всем причалам этой великой реки – все уже бесповоротно решено. Здесь все знают, ничего не простят и никогда не забудут. И именно тогда, когда будет нужно, приговор будет произнесен и совершится казнь, какой еще никогда не было».
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Да, это же впечатления от русской живописи!
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА. «Все в порядке. Меня иногда томили безвыходные предчувствия; только бы не оборвалась эта струна слишком рано, только бы не стали словами эти грозные и спокойные действия. Но это различно везде; за всеми желтеющими опушками, за островками и быстринами. Такие стихии не совершают ошибок. Володя говорит, что мы сейчас как после бала: так свободно устали, так легки и спокойны. Вот что дала Волга».
ИГОРЬ. Мама, как у тебя получилось?
ВЛАДИК. Полное впечатление, будто сама Лера здесь озвучила свое письмо.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Наша дочь права. Действительно от больших русских рек, от Волги, Оби, Енисея, веет неукротимой стихией свободы.

                23
Квартира профессора Рейснера М.А..  Лариса Рейснер входит в свою комнату, усаживается за стол и, достав из ящика стола письма от Гумилева, просматривает, невольно произнося вслух отдельные места.

           ГУМИЛЕВ
     (возникая, как на сцене)
Я был у Вас совсем влюбленный,
Ушел, сжимаясь от тоски.
Ужасней шашки занесенной
Жест отстраняющей руки.
           РЕЙСНЕР
         (смеется)
Не строила я недотрогу,
Играл мальчишку воин сам,
Шутлив, ребячлив всю дорогу,
Что видно вот и по стихам.
           ГУМИЛЕВ
Но сохранил воспоминанье
О дивных и тревожных днях,
Мое пугливое мечтанье
О Ваших сладостных глазах.
Ужель опять я их увижу,
Замру от боли и любви,
И к ним, сияющим, приближу
Татарские глаза мои?!
И вновь начнутся наши встречи,
Блужданья ночью наугад,
И наши озорные речи,
И Острова, и Летний сад?!

РЕЙСНЕР.  Мило, под Пушкина «Подъезжая под Ижоры…»? А вот письмо в прозе от 8 ноября 1916 года.
ГУМИЛЕВ. Больше двух недель, как я уехал, а от Вас ни одного письма. Не ленитесь и не забывайте меня так скоро, я этого не заслужил. Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если Вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность.
РЕЙСНЕР.  Так я и поверила!
ГУМИЛЕВ. Мне непременно нужно ощущать другое существование – яркое и прекрасное. А что Вы прекрасны, – в этом нет сомнения. Моя любовь только освободила меня от, увы, столь частой при нашем образе жизни слепоты.
РЕЙСНЕР. Неужели?
ГУМИЛЕВ. У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посредине.
РЕЙСНЕР (вся вспыхивает). Еще чего! То я «красива и бездарна», то у меня «прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев», то «сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посредине». Он разглядел в микроскоп, когда в уме только стихи и мэтрессы.
ГУМИЛЕВ. Вы – Дафна, превращенная в Лавр, принцесса, превращенная в статую. Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты.
    До свидания, Лери, я буду Вам писать.
О моем возвращении я не знаю ничего, но зимой на неделю думаю вырваться.
Целую Ваши милые руки. Ваш Гафиз.

РЕЙСНЕР (набрасывает черновик письма). Ах, привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человек якобы обретает простоту души и счастие бытия.
Ну, будьте здоровы, моя тоска прошла. Жду Вас.
Ваша Лери.

                24
Петроградская сторона. Квартира профессора Рейснера М.А.
Входит в свою комнату Лариса Рейснер, вся еще красная от мороза и катанья на коньках, в окнах иней, она поспешно раскрывает письмо от 8 декабря 1916 года.

ГУМИЛЕВ. Лери моя, приехав в полк, я нашел оба Ваши письма. Какая Вы милая в них. Читая их, я вдруг остро понял, что Вы мне однажды сказали, – что я слишком мало беру от Вас. Действительно, это непростительное мальчишество с моей стороны разбирать с Вами проклятые вопросы. Я даже не хочу обращать Вас. Вы годитесь на бесконечно лучшее. И в моей голове уже складывается план книги, которую я мысленно напишу только для Вас. Ее заглавие будет огромными красными, как зимнее солнце, буквами: «Лери и любовь».
РЕЙСНЕР. Любовь и вдохновение?
ГУМИЛЕВ. Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселенье душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т. д. Так мне хочется Вас увезти.
РЕЙСНЕР. Всего лишь мальчишество?
ГУМИЛЕВ. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю. Вспомните, Вы мне обещали прислать Вашу карточку. Не знаю только, дождусь ли я ее, пожалуй, прежде удеру в город пересчитывать столбы на решетке Летнего сада.
Пишите мне, целующему Ваши милые, милые руки.
Ваш Гафиз.
РЕЙСНЕР (целует письмо). И я целую твои красивые руки, Гафиз.

                25
Студенческий бал в спортивном зале Психоневрологического института. С последними звуками оркестра танцующие пары разлетелись по сторонам. К Ларисе Рейснер подходит поэт, одетый франтом, Георгий Иванов.

РЕЙСНЕР (с улыбкой невольного удивления). Как вы попали на скромный студенческий бал, где не подают шампанского и не будет ужина?
ИВАНОВ (усмехнувшись). Совершенно случайно, как мы с вами нередко встречались то на школьных балах, то на студенческих, то великосветских за последние годы с тех пор, как однажды вы предстали передо мной… Психеей.
РЕЙСНЕР. На маскараде? Мне не приходило в голову рядиться Психеей.
ИВАНОВ. Нет, на Петроградской стороне, в квартире профессора Рейснера, где и жила Психея. Училась она в гимназии и рядиться Психеей ей вовсе не было нужно. Я увидел ее впервые, как Амур под видом юного кадета упоительно целовался с нею.
РЕЙСНЕР (краснея). А вы курьером из редакции принесли корректуру профессору Рейснеру. Помню.
ИВАНОВ. Лариса Михайловна! Вы и сейчас покраснели, как тогда!
РЕЙСНЕР. Тогда я раскраснелась от поцелуя, сейчас устыдилась своей детской шалости. Со мной это бывает. Вы подошли ко мне лишь поговорить?
ИВАНОВ. Боюсь, я опоздал, здесь слишком много жаждущих потанцевать с вами.
РЕЙСНЕР. Не бойтесь! Ко мне подходят только те, кому позволено.
ИВАНОВ. Кем?!
РЕЙСНЕР. Мною. Все на меня оглядываются, это как на улице. Я же обращаю внимание мало на кого, но каждый это сразу замечает и волен подойти и заговорить, если хочет.
ИВАНОВ. Если осмелится.
РЕЙСНЕР. Осмелится, если я еще раз взгляну на него.
ИВАНОВ. Что-то не замечал в вас присущего женщинам кокетства. Вы скорее надменно несете, как солнце, сияние своей красоты.
РЕЙСНЕР. Всё, что присуще женщинам, и мужество, думаю, во мне есть.
ИВАНОВ. И ум, и темперамент. С вами и танцевать страшно.
РЕЙСНЕР. Ах, вот почему вы дистанцию соблюдаете. А еще – стихи мои вам не нравятся.
ИВАНОВ. Нет, нет!
РЕЙСНЕР. Если не по форме, то по теме. К искусству я тянусь, но слишком люблю жизнь. А танцы – это же упоительное воплощение жизни!

Оркестр вновь заиграл, к Ларисе Рейснер подходит молодой человек в поношенной студенческой тужурке, явно с чужого плеча, и она уносится под звуки вальса с кавалером, который тут стоял на стреме под воздействием неуловимого кокетства красавицы. У него тонкое, подвижное лицо, залитое краской напряженного волнения.

РЕЙСНЕР (приглядевшись внимательнее). Скажите, я вас знаю?
РАСКОЛЬНИКОВ. Неужели не узнали?  Отлично!
РЕЙСНЕР. Федор Ильин?
РАСКОЛЬНИКОВ. Федор Раскольников.
РЕЙСНЕР. Ну да. Прямо из романа Федора Достоевского. В образе вечного студента. А я слышала, вы после Политехнического института поступили в Гардемаринские классы…
РАСКОЛЬНИКОВ. Я получил экономическое образование, заинтересовался было археологией, но потянуло на море.
РЕЙСНЕР. Ильины и романтика? Что-то не верится. Я знаю Рошаля, который хорошо знает Федора Раскольникова. Рошаль тоже из тех, кто охотно рядится под вечного студента.
РАСКОЛЬНИКОВ. Рошаль из тех, кто пытался затащить меня на бал, чтобы похвастаться красивыми студентками. И в самом деле! Еще недавно курсисток называли синими чулками. А здесь светские красавицы времен Пушкина и Лермонтова, только в платьях попроще, под вечных студентов! Что это вы все затеяли?
РЕЙСНЕР. Вы сами знаете, что мы затеяли.
РАСКОЛЬНИКОВ. Ого!
РЕЙСНЕР. Гардемаринов могут отправить на фронт?
РАСКОЛЬНИКОВ. Гардемаринов прежде всего отправляют в плавание.
РЕЙСНЕР. В кругосветное плавание?
РАСКОЛЬНИКОВ. Почти! И дважды. Как говорится, судьба Евгения хранила. Теперь экзамены – и офицерское звание.
РЕЙСНЕР. Сей офицер будет неотразим! Только его отправят в Кронштадт. А это уже линия фронта.
РАСКОЛЬНИКОВ. Романтика!
РЕЙСНЕР. Вы смеетесь? Кроме Рошаля, я кое-что знаю о вас, поскольку мы с вами из родственных семей.
РАСКОЛЬНИКОВ. Время у нас такое.
РЕЙСНЕР. Боюсь, мне за вами не поспеть.
РАСКОЛЬНИКОВ. Это мне за вами не поспеть, как легко и просто вы кружитесь, с изяществом и грацией, столь упоительными для вас и для всех. Думаю, и Наталья Николаевна Пушкина не была прелестнее вас.
РЕЙСНЕР. К несчастью!
РАСКОЛЬНИКОВ. Нет. Несчастья и смерть неизбежны, только красотой оправдана жизнь. Мне пора. К делу. Рошаля призвали…
РЕЙСНЕР. Я знаю.
РАСКОЛЬНИКОВ. На фронте он взялся за свое дело. Дошло до нас: Рошаль в тюрьме. Мама посоветовала мне найти вас, чтобы вы навестили Рошаля. Это здесь, в «Крестах».
РЕЙСНЕР (вся вспыхивает). Благодарю вас! Я непременно увижусь с ним.
РАСКОЛЬНИКОВ. Прощайте! Мне давно пора удалиться, исчезнуть… «в тумане моря голубом».
РЕЙСНЕР. Счастливого Нового года!
РАСКОЛЬНИКОВ (оглядываясь, с восхищением). Диана!

У импровизированного буфета с самоварами подают чай с бутербродами. За столиком сидят Георгий Иванов и Николай Гумилев в форме прапорщика.

ИВАНОВ. Кажется, они хорошо знакомы.
ГУМИЛЕВ. Никакой он не студент. Выправка военная.

Николай Гумилев поднялся и направился к выходу, куда устремилась, как в танце, легко и стремительно Лариса Рейснер.

ГУМИЛЕВ. Лери!
РЕЙСНЕР (оборачиваясь). Гафиз! Боюсь, это сон!
ГУМИЛЕВ (последовав за нею). Да, это сон, в котором мне приходится сдавать экзамены и, как бывает во сне, все проваливаться.
РЕЙСНЕР. Какие еще экзамены?
ГУМИЛЕВ. Начиная с гимназических и кончая университетскими.
РЕЙСНЕР. В Сорбонне?
ГУМИЛЕВ. И здесь, в Петербургском университете, куда женщин не пускают, кроме вас, и где я так и недоучился, как в Сорбонне.
РЕЙСНЕР. Слишком увлекались охотой на львов в Африке? А теперь на несчастных немцев, засевших в окопах?
ГУМИЛЕВ. Так и они на нас охотятся.
РЕЙСНЕР. Смотрите, Гафиз, какая это нелепость – война! А вы упиваетесь военной формой с георгиевскими крестами.
ГУМИЛЕВ. Я не упиваюсь, Лери, формой прапорщика. Мне больше пристала бы форма офицера. Только вот на экзаменах на офицерское звание все проваливаюсь.
РЕЙСНЕР. Во сне? Или наяву?
ГУМИЛЕВ. И во сне. И наяву, увы! Встречи с вами в Летнем саду и на Островах в эту прекрасную осень и работа над драмой «Гондла» отвлекли меня от зубрежки азов военной науки.
РЕЙСНЕР. Вы приехали на автомобиле?
ГУМИЛЕВ. На трамвае.
РЕЙСНЕР. Хорошо. Бежим на трамвай. Мне надо домой.
ГУМИЛЕВ. Лери! Я здесь проездом и возвращаюсь на фронт.
РЕЙСНЕР. Гафиз! Смотрите, что получается. Бессмысленная всеевропейская война – это катастрофа!
ГУМИЛЕВ. Увы! Коли не с вами, я еще заеду в «Привал комедиантов» с Георгием Ивановым.
РЕЙСНЕР. Конечно, вам нужно попрощаться с вашими поклонницами, коих вы как мэтр называете мэтрессами. Надеюсь, в ваших глазах я не из их числа.
ГУМИЛЕВ. Жаль. Вы не хотите обращаться.
РЕЙСНЕР. Уверовать в вас, как в гуру? Нет, в сфере поэзии мне мистика не нужна, я слишком люблю жизнь. Прощайте, Гафиз!

Трамвай, ярко освещенный изнутри электрическим светом, что было в то время еще в новинку, уходит в ночь  с окраины города.

                26
Петроградская сторона. Квартира проф. Рейснера. Лариса входит к себе с письмом от Гумилева, грустная до тоски, встряхивает головой и разрывает конверт.

                ХОР
Под Новый год встречались только мельком,
И Рейснер все ждала весенних дней,
Когда начало года для нее,
Ждешь перемен, с признаньями Гафиза -
В судьбе девичьей, - как поверить счастью?
Но перемены ждали Атлантиду,
И вихрь событий словно подхватил
Влюбленных с новой встречей...
     (Уносится, словно подхваченный вихрем.)

ГУМИЛЕВ (15 января 1917 года). Леричка моя, Вы, конечно, браните меня, я пишу Вам первый раз после отъезда, а от Вас получил уже два прелестных письма. Но в первый же день приезда я очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня, и так прошли две недели.
РЕЙСНЕР. Это все игра или вправду?
ГУМИЛЕВ. И я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между нами линию, рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес. Это восхитительное занятие, Вы как-нибудь попробуйте. Теперь я временно в полуприличной обстановке и хожу на аршин от земли. Дело в том, что заказанная Вами пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной ясней и ясней. Сквозь «магический кристалл» (помните у Пушкина) я вижу до мучительности яркие картины, слышу запахи, голоса. Иногда я даже вскакиваю, как собака, увидевшая взволновавший ее сон.
Целую без конца Ваши милые, милые ручки.
Ваш Гафиз.
РЕЙСНЕР (пишет, произнося вслух). Мой Гафиз, – смотрите, как все глупо вышло. Вы не писали целую вечность, я рассердилась – и не подготовила Вашу книгу… Миниатюра еще не готова – но, наверно, будет готова в первых числах. Что сказать Вам еще? Да, о Вашей работе. Помните, мы как-то говорили, что в России должно начаться Возрождение? Я в последнее время много думала об этих странных людях, которые после утонченного, прозрачного, мудрого кватроченто – вдруг просто, одним движением сделались родоначальниками совсем нового века…
Ну прощайте. Пишите Вашу драму, и возвращайтесь, ради Бога.

                ХОР
В разлуке Гумилев влюблен по-детски,
Как бы впервые, лебедь царскосельский,
Впервые пишет письма о любви,
Бросаясь неохотно уж в бои.
Закончив драму «Гондла» с героиней
В двух ликах - и Лаик, и Лери имя,
Возжаждал образ Рейснер воссоздать,
Чтоб в нем она могла себя узнать,
    Самофракийскую Победу,
Иначе грош цена ему, поэту.
Но драма о Кортесе не игра
Фантазий детских, Гумилев не рад,
Что взялся за заказ премудрой Рейснер,
С Шекспиром не сравняться, как не бейся!

ГУМИЛЕВ (22 января 1917 года). Леричка моя, какая Вы золотая прелесть, и Ваш Прескотт, и Ваше письмо, и главное, Вы. Это прямо чудо, что во всем, что Вы делаете, что пишете, так живо чувствуется особое Ваше очарование… Я уже совсем собрался вести разведку по ту сторону Двины, как вдруг был отправлен закупать сено для дивизии. Так что я теперь в такой же безопасности, как и Вы. Жаль только, что приходится менять план пьесы. Прескотт убедил меня в моем невежестве относительно мексиканских дел. Но план вздор, пьеса все-таки будет, и я не знаю, почему Вы решили, что она будет миниатюрной, она трагедия в пяти актах, синтез Шекспира и Расина!
РЕЙСНЕР. Неужели?!
ГУМИЛЕВ. Лери, Лери, Вы не верите в меня. К первому приехать мне не удастся, но в начале февраля, наверное. Кроме того, пример Кортеса меня взволновал. И я начал сильно подумывать о Персии. Почему бы на самом деле не заняться усмирением бахтиаров? Переведусь в Кавказскую армию, закажу себе малиновую черкеску, стану резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана и к концу войны, кроме славы, у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость – экзотическая живопись.
Лери, я Вас люблю. Ваш Гафиз.
Вот хотел прислать Вам первую сцену Трагедии и не хватило места.
РЕЙСНЕР. Милый Гафиз, как хорошо жить! Это, собственно, главное, что я хотела Вам написать. Что я делаю? Во-первых, обрела тихую пристань. Как пьяница, который долго ищет «свой» любимейший кабачок, я все искала место строгое, уединенное и теплое для моих занятий. В Публичной библиотеке мне разонравилось. Много знакомых, из окна не видно набережной, книги выдаются с видом глубокого недоумения. Вам Блока? А-а…»

Спустя некоторое время. Рейснер у телефона застывает на месте. Владик и Игорь смеются.

РЕЙСНЕР. Тсс! Рошаля за агитацию на фронте приговорили к смертной казни. Но ведь можно подать просьбу о помиловании? Я с ним увижусь, если уже не поздно.

                27
Невский проспект. 23 февраля (8 марта по новому стилю) 1917 года. На фоне демонстрации с красными флагами Хор работниц.

       ХОР РАБОТНИЦ
Как труд тяжел, нас не жалей!
Мы справимся, но тяжелей
    От века униженье,
    Бесправье женщин!
Не станем больше мы терпеть.
    Конец войне – теперь!
И равноправье, и свобода,
    И жизнь - удел народа.
Иначе торжествует смерть,
    Когда восстать не сметь.
Довольно славословий
Монархии сословной,
Царю, ничтожеству с женой,
Что тщится управлять страной!

ИГОРЬ (выглядывая в окна Городской думы, где служил секретарем депутата, проговаривает вслух, словно дома собрался поведать). Работницы шли целыми фабриками. К ним присоединились женщины, стоявшие в очередях. Со всех примыкающих к проспекту улиц вливались все новые массы женщин из районов. Невский проспект представлял в это время огромную реку, по которой плыли колонны питерских работниц, требовавших мира, хлеба и свободы. Полиция опешила и не посмела трогать измученных войной и голодом женщин.

                28
У Летнего сада со стороны Невы среди редких прохожих Рейснер и Гумилев.

РЕЙСНЕР. Вместо писем, я получаю от вас открытки с канцонами. Первая канцона о любви в ее высший миг (в открытке от 22 февраля 1917 года).

           ГУМИЛЕВ
Волшебница, я не случайно
К следам ступней твоих приник,
Ведь я тебя увидел тайно
В невыразимый этот миг.
Ты розу белую срывала
И наклонялась к розе той,
А небо над тобой сияло,
     Твоей залито красотой.

РЕЙСНЕР. Вторая канцона (в открытке от 23 февраля 1917 года) - попытка повернуть летящую, как птица, по своим законам  в свою сторону, с упованиями на мир иной, вместо переустройства жизни на Земле по законам добра и красоты.

          ГУМИЛЕВ
Да! Ты в моей беспокойной судьбе
Иерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
На языке серафимов.

РЕЙСНЕР (прячет открытки). На улицы вышли бесчисленные толпы работниц. Работают за гроши, но и на них сегодня нельзя купить хлеба. Ни городовые, ни солдаты ничего с ними не могут сделать. Происходит что-то необыкновенное, как по весне лед тронется на Неве и несутся льдины то мирно, то наплывая друг на друга и рассыпаясь у быков моста…

          ГУМИЛЕВ
На улицах в ночь беспокойно ныне.
Куда б укрыться, Лера, нам от черни,
Ликующей от злобы и свободы.
Анархия повсюду и на фронте...
          РЕЙСНЕР
   (в приподнятом настроении, как в праздник)
Вы все хотите воевать, Гафиз?
          ГУМИЛЕВ
Мечта стать полным кавалером - детство,
Согласен. Но Россию лишь победа
Спасет...
          РЕЙСНЕР
             Победа революции!
Довольно вам играть в войну, Гафиз.
        (Целует его в губы.)
Солдата приголубить я готова,
Чтоб жизнь он возлюбил, а не войну,
В которой слава - смерти торжество.
А ведь она и так придет однажды,
Но я во всем за жизни торжество!
            ГУМИЛЕВ
Блистательна! Божественна! Елена
Спартанская явилась предо мной,
Как Фаусту. Но я не чернокнижник,
В вопросах веры разум мне не нужен.
            РЕЙСНЕР
Но и в любви, насколько знаю вас.
Здесь вы скорей безбожник Дон Жуан.
           ГУМИЛЕВ
Я ваш Гафиз и им останусь с вами.
Хотите соблазнить? Какая смелость!
На вызов у меня ответ один.
Сейчас готовы ехать в меблирашки,
Где я остановился на постой?
            РЕЙСНЕР
Уединиться можем. Там посмотрим,
Куда нас заведет игра в свиданья
Все вечера и ночи напролет,
Невинные такие, до досады.
     (Поспешно садятся на извозчика.)

               ХОР
   (словно воочию наблюдая свидание)
О, девушка! Как яблоня в цвету!
     Влюбиться можно и в мечту.
Но в наготе своей скорей желанна,
    Чем восхитительно прекрасна,
     Тебя захватывает страсть,
     Твоя, чужая, как понять?
О, нет, постой! Дай посмотреть на это,
На лучезарное сиянье света!
     Красива ты лицом, нет слов,
Но телом ты прекрасна, как Любовь
     Небесная, Земная вместе, -
     Рад несказанно, как невесте!
Не видел смертный, - это не мечты, -
Такой чудесной женской красоты!

              ГУМИЛЕВ
Послушай, ты Елена! К черту шутки!
Поверил я в переселенье душ
И страхом, вишь, объят, как Дон Жуан.
              РЕЙСНЕР
Елена предстает в красе нетленной,
Как статуя? Иль красота - возмездье!
             ГУМИЛЕВ
Тобою можно только любоваться.
Любить же, как насиловать цветы,
Красу планеты с женской красотою.
             РЕЙСНЕР
Но ты желанен мне: хочу еще,
Впервые знаю я, чего хочу, -
Охоты сладостной в пещере нимф,
Купаясь всласть в источнике священном
И исчезая в бездне бытия
В полете ослепительно чудесном,
Как Эвридика на плече Орфея.
            ГУМИЛЕВ
Несемся мы с тобою к гибели?
             РЕЙСНЕР
Вся жизнь моя - у бездны на краю,
Как мама говорит.
            ГУМИЛЕВ
                Таков и я!
            РЕЙСНЕР
Ну, так смелей, Гафиз! Ужель устал?
Со мною сладить нелегко, пожалуй.
            ГУМИЛЕВ
Целуешь ты, и голос твой - отрада
И сладость нежная, какой не ведал,
И все твои движенья, взгляд и речи -
Как будто ты в полете пребываешь,
С тобою я несусь среди созвездий!
Как ты, хотя и статна, а юна,
Из вечности сошедшая жена!
            РЕЙСНЕР
А ты столь тонок, все-таки могуч
В плечах, ну, прямо Ахиллес проворный.
Увы!
           ГУМИЛЕВ
          Ах, что такое?
            РЕЙСНЕР
        (поспешно одеваясь)
                Мне пора.
Остаться на ночь - явно неразумно,
Когда уж покусилась я на грех.
А ночь любви - то право новобрачных.
        (Прощаются.)   

                29
Дворец Кшесинской. Вокруг и внутри масса народу, в большинстве солдаты и горстка ответственных работников партии большевиков, собравшихся в связи с приездом В.И.Ленина.

                ХОР
   (разыгрывая работниц и солдат)
Ищите женщину? Ищите женщин!
Что может сотворить пол слабый, нежный?
    Когда в опасности страна,
    В огне пожарищ, как весна,
Работницы столицы запрудили
Все улицы до центра, где не жили,
К солдатам обращаясь, как к родным,
    И братьям, и отцам своим.
Войска заколебались: а ведь правда!
Толпа повсюду, словно в праздник, рада.
«Восстание в столице!» - пронеслась
Весть долгожданная, и Божий глас
    Подвиг царя на отреченье,
    России - во спасенье!

Проносятся голоса: «Прибыли моряки из Кронштадта!»

У входа Раскольников в форме мичмана встречает Рошаля в студенческой тужурке и залихватской кепке. Приговоренного к смертной казни спасла революция.

РАСКОЛЬНИКОВ. Рошаль, где это вы пропали?
РОШАЛЬ (смеется). Мы поспешили по талому льду и несколько раз чуть не выкупались. Пришлось кружить, чтобы вступить на берег.
РАСКОЛЬНИКОВ. Идем. Умоешься, приведешь себя в порядок. Никто не утонул?
РОШАЛЬ. Нет! По льду прошли, как ледокол, и остались на плаву.
РАСКОЛЬНИКОВ. И все-таки опоздали!
РОШАЛЬ. Куда, Федя? Революция только начинается!
РАСКОЛЬНИКОВ. Вот в этом ты прав.
РОШАЛЬ. Ты видел Ленина?
РАСКОЛЬНИКОВ. Как ты Керенского на митинге в Кронштадте, когда он тебя обнял и поцеловал. Очевидно, он не слышал ни одного слова из твоего приветствия, иначе бы разрыдался от обиды.
РОШАЛЬ. Тьфу ты! Лучше бы я тогда провалился под трибуну. Иудин поцелуй!
РАСКОЛЬНИКОВ. Слушай! Выехав с Каменевым в Белоостров, среди именитых персон я встречал Ленина. На Финляндском вокзале посреди бесчисленного народа Ленин, стоя на броневике, произнес речь.
РОШАЛЬ. Что он сказал?
РАСКОЛЬНИКОВ. Ты не поверишь! Я думаю, еще никто толком не понял и не поверил. Закончил он речь кратко: «Да здравствует социалистическая революция!»
РОШАЛЬ (умываясь).  Как! По всему миру или в России? По всему миру сомневаюсь, а в России – верю! Иначе и затевать ничего не стоило.
РАСКОЛЬНИКОВ. Ленин выступал с балкона  и закончил речь с тем же призывом. Масса рабочих и солдат была солидарна всецело с ним.
РОШАЛЬ. Я готов. Идем.
РАСКОЛЬНИКОВ. Что ты намерен делать?
РОШАЛЬ. Выйду на балкон с Лениным приветствовать его от имени кронштадтцев. Можешь это устроить?
РАСКОЛЬНИКОВ. Ты прав. Идем! Сейчас начнется чествование Ленина, что он скорее превратит в совещание, но перед кронштадтцами Ленин с кратким словом выступить не откажется, я думаю.

Гостиная с роялем и примыкающим к ней зимним садом. Масса народу, здесь Каменев, Зиновьев, Сталин, Крупская, Инесса Арманд, Коллонтай и Ленин.
Выступления ораторов, поскольку речь шла о нем, Ленин слушает с улыбкой, проявляя нетерпение, мол, пора заканчивать с чествованием и перейти к насущным вопросам.

Рошаль и Раскольников у окна.

РОШАЛЬ (полушепотом, пребывая в самом радостном настроении). Он пожал мне руку, как старый знакомый.
РАСКОЛЬНИКОВ (рассмеявшись). Всем кронштадтцам! А знаешь, как мне повезло! Поскольку я был на встрече в Белоострове среди ответственных работников, кого лично знал Ильич, и они все здоровались и целовались с ним, и я, представленный ему, расцеловался с ним. Веселая улыбка и отеческий поцелуй – вот кто произвел меня в мичманы, а не военный и морской министр Гучков.

ЛЕНИН (поднимаясь, с оживлением). Благодарю товарищей за добрые слова. Здесь очень много благодушия, как в выражении «постольку – поскольку». Мы, большевики, поддерживаем Временное правительство постольку, поскольку оно идет навстречу решениям Петроградского Совета рабочих депутатов, в котором задают тон меньшевики и эсеры, а мы в меньшинстве? Кого же мы поддерживаем? И ради чего? Главное, ради кого?
ГОЛОСА. Что же делать? Нас не слышно, поскольку мы в меньшинстве!
ЛЕНИН (вдумчиво, словно проговаривает мысли про себя). В высшей степени замечательное своеобразие нашей революции состоит в том, что она создала двоевластие. Этот факт надо уяснить себе прежде всего; не поняв его, нельзя идти вперед. О двоевластии никто раньше не думал и думать не мог.

   Все с интересом переглядываются.

В чем состоит двоевластие? В том, что рядом с Временным правительством, правительством буржуазии, сложилось еще слабое, зачаточное, но все-таки несомненно существующее на деле и растущее, другое правительство: Советы рабочих и солдатских депутатов.
ГОЛОСА. Никакой поддержки Временному правительству! Так, надо его просто свергнуть!
ЛЕНИН. Отвечаю: 1) его надо свергнуть – ибо оно олигархическое, буржуазное, а не общенародное, оно не может дать ни мира, ни  хлеба, ни полной свободы; 2) его нельзя сейчас свергнуть, ибо оно держится прямым и косвенным, формальным и фактическим соглашением с Советами рабочих и главным Советом, Питерским, прежде всего; 3) его вообще нельзя «свергнуть» обычным способом, ибо оно опирается на «поддержку» буржуазии вторым правительством, Советом рабочих депутатов, а это правительство есть единственно возможное революционное правительство, прямо выражающее сознание и волю большинства рабочих и крестьян.

Выше, лучше такого типа правительства, как Советы… человечество не выработало и мы до сих пор не знаем.

Чтобы стать властью, сознательные рабочие должны завоевать большинство на свою сторону: пока нет насилия над массами, нет иного пути к власти. Мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством. Мы – марксисты, сторонники пролетарской классовой борьбы против мелкобуржуазного угара, шовинизма-оборончества, фразы, зависимости от буржуазии.

Раздались аплодисменты, это были прежде всего приветствия, а смысл сказанного Лениным был ясен далеко не всем даже среди большевиков.

ГОЛОСА. Как! И это уже в настоящее время? А революции в странах Европы? Что же Россия, с отречением царя, оказалась самой свободной и передовой страной в мире, чтобы перейти к социализму? Сказка!
КАМЕНЕВ. Мы можем быть согласны или не согласны со взглядами товарища Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения, но во всяком случае в лице товарища Ленина вернулся в Россию гениальный и признанный вождь нашей партии, и вместе с ним мы пойдем вперед, навстречу социализму.

Рошаль и Раскольников выходят из гостиной.

РОШАЛЬ. Двоевластие, Советы… Все ясно. Завоевание большинства в Советах теперь главное!
РАСКОЛЬНИКОВ. Попробуем разместить матросов в Петропавловской крепости. (Уходят.)

                30
Квартира Рейснера М.А.  Столовая. За сервированным столом к ужину собирается семья. Михаил Андреевич, Лариса, Владик и Игорь.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Я социалист, даже точнее, я марксист по убеждениям, но не совсем понимаю Ленина.
РЕЙСНЕР. Как Плеханов, который речи Ленина по приезде в Россию назвал «бредом»?
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. У нас только что произошла буржуазная революция. Это уже громадное достижение.
РЕЙСНЕР. Но война-то идет, Временное правительство продолжает политику царя, который из-за нее был вынужден отречься от престола. И это громадное достижение может обернуться для России катастрофой.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Да, если мы поспешим с переходом к социализму первыми из европейских стран…
РЕЙСНЕР. Там социал-демократы предали интересы рабочих и давно вошли в буржуазные правительства, как у нас Керенский. Именно эти правительства развязали мировую войну.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Да, верно.
РЕЙСНЕР. Ленин и говорит о двоевластии, как об уникальном явлении, о чем никто не предполагал, но творчество масс породило Советы рабочих и солдатских депутатов, зародыш новой власти, типа Парижской Коммуны 1871 года. Это значит: Россия созрела для социалистической революции, вопреки представлениям марксизма прошлого века, которых придерживается Плеханов. Ленин прав. Сама жизнь ставит как самый насущный вопрос – вопрос о социалистической революции.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Мир – народам! Земля – крестьянам! Фабрики – рабочим! Свобода от эксплуатации человека человеком. Это самые насущные лозунги и именно  социалистической революции. Если крестьянство поддержит, вместо эсеров, большевиков, то социалистическая революция в России – это отнюдь не «бред», а реальность!
РЕЙСНЕР (с восхищением). Вот видишь, папа! В России вслед за кватроченто наступает… новый мир?!
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (входит со стороны кухни). О чем это вы?
РЕЙСНЕР. Мама! Мы в России переживаем эпоху Возрождения с прорывом в новый мир!

                31
Летний сад. Весенний день, изящно одетая публика. Лариса Рейснер и Николай Гумилев.

             РЕЙСНЕР
Мы разминулись. Я ждала звонка...
             ГУМИЛЕВ
     (как бы вновь влюбляясь)
Весь в хлопотах и уезжаю скоро...
Мне жаль, не встретились наедине
Мы раньше и еще... Какое счастье
Я упустил! Давай поженимся?
             РЕЙСНЕР
Но вы женаты, я еще студентка;
Вы возвращаетесь на фронт, - увы!
А что случилось с драмой о Кортесе?
Давно не слышу вдохновенных слов,
Готовой сцены так и не прислали,
Да писем милых, лишь одни открытки
С канцонами, в которых пыл вознесся
Повыше звезд и, просияв, угас.
             ГУМИЛЕВ
Когда закончу драму о Кортесе,
По вашему заказу, я не знаю.
Боюсь, не мне равняться на Шекспира.
Для писем нужен ведь досуг, а ныне
Все завертелось, как в метели снежной...
              РЕЙСНЕР
Нужна для писем ведь еще влюбленность,
Созвучье душ, сотворчество еще, -
Ужели, не созрев, как верилось,
Нас минула любовь, сверкнув сияньем
Метелей снежных Блока и любви?
             ГУМИЛЕВ
Сияньем солнца, как твоей улыбки,
Когда ты влюблена!
              РЕЙСНЕР
                В кого? В кого же?
Ах, впрочем, в жизнь всегда я влюблена!
             ГУМИЛЕВ
А что ж, по-вашему, случилось с нами?
              РЕЙСНЕР
Да вы же разыграли Дон Жуана,
При этом воин и поэт, и отрок,
В игре веселой бравый и нелепый,
Который мил до боли, словно клоун.
Ну, я, конечно, не могла отстать,
Задир всегда я ставила на место,
Рискуя честью, уж таков характер.
             ГУМИЛЕВ
Так, кто кого здесь разыграл? В накладе
Остался - кто? Давай поженимся,
Чтоб счастье наше испытать сполна.
             РЕЙСНЕР
Так только отрок может и мечтать.
В разлуке чувства зреют или гаснут.
У нас есть время выработать счастье,
Когда его достойны оба мы.
            ГУМИЛЕВ
Условились. Уеду я на фронт,
Один из европейских, чтоб помочь
России в меру сил моих в победе.
            РЕЙСНЕР
      (с горьким сарказмом)
Когда бы вы Наполеоном были,
В деяниях нелепых смерть нашли.
       (С раскаяньем и сочувствием.)
В победе революции спасенье
России; кватроченто - день вчерашний.
А ныне весь в зарницах новый мир
В сиянии небес восходит, видишь?
Иль слеп ты, на глазах повязка,
С которой Гондла, твой герой, погиб?
            ГУМИЛЕВ
Готов и я погибнуть.
             РЕЙСНЕР
                Уж отмечен
Крестами, гибельными для поэта,
А думает, что славой осенен.
             ГУМИЛЕВ
Прощайте! Развлекайтесь до упаду,
Политикой не занимайтесь.
  (Уходит широкими шагами, как на ходулях.)
              РЕЙСНЕР
         (оставшись одна у Летнего сада)
                Боже!
Меня он принимает за мэтрессу,
Добившись своего, как Дон Жуан?
И с легким сердцем оставляет жертву,
Упившись юностью моей, как кровью?
Вся суть севильского озорника -
Лишь в праве первой ночи сюзерена.
Как он в средневековье угодил
В эпоху Возрождения в России?

                32
Кронштадт. Якорная площадь. 3 июля 1917 года. Стихийно возникший митинг, созванный анархистами из 1-го пулеметного полка.

                ХОР
О, остров Котлин! Крепость у Невы,
Форпост столицы в далях синевы,
Куда возносится морской собор,
Лаская благодатью Божьей взор
У верующих или устремленных
В бескрайних океанов небосклоны.

Здесь мастерские флота, что тюрьма,
Свобода – вожделенная мечта! –
Порыв души, достоинство матроса,
Залог побед великоросса.

У трибуны подошедшие сейчас Раскольников и Рошаль. На трибуне анархист, прибывший из Петрограда. Он говорил о преследованиях анархистов.

РАСКОЛЬНИКОВ (вполголоса Рошалю). Звонил в Питер. Разговаривал с Зиновьевым. Там выступил 1-й пулеметный полк, уже вышел на улицу с пулеметами на грузовиках. Это безответственный шаг наша партия не поддерживает.
РОШАЛЬ. Понятно.
РАСКОЛЬНИКОВ. Выступишь ты, записной оратор?
АНАРХИСТ (истерическим голосом). Товарищи, сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддержать своих товарищей? Неужели вы не выступите на защиту революции?

Публика – больше матросов, меньше солдат – взорвалась, проявляя готовность немедленно отправиться в Петроград.

РОШАЛЬ (поднимаясь на трибуну под одобрительные возгласы, его узнавали). Спокойно, товарищи! Так дела не делаются. Несвоевременное и самочинное выступление против Временного правительства ничем хорошим не закончится. Это похоже на провокацию…
ГОЛОСА (неистовые по силе, тысячеустые). До-лой! Долой!

Представителя левых эсеров тоже освистали. Слушали только тех, кто призывал немедленно отправиться в казармы, захватить оружие и идти на пристань, овладеть всеми пароходами и двинуться на Питер.

РАСКОЛЬНИКОВ (поднявшись на трибуну). Прошу слова! (Говорит тихо, над площадью звенящая тишина.) Ваши чувства я полностью разделяю. У нас в Совете есть прямой провод с Питером, и мы прежде всего должны собрать сведения, что там происходит. В случае необходимости нашего участия, надо ввести в это дело строжайшую организацию. Предварительно нужно подсчитать плавучие средства и организованным порядком распределить их. Затем нужно учесть запасы оружия, чтобы избежать поездки людей, вооруженных одними палками.
ГОЛОСА. Принято! Принято!

                33
Петроградская сторона. Квартира проф. Рейснера М.А. Сборы к переезду на дачу под вечер, с горячим обсуждением событий.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Оказывается, правительственный кризис разразился еще 2 июля, в воскресенье, все делалось в экстренном порядке, – по поводу утверждения декрета об автономии Украины. Кадеты потребовали существенных поправок, которые большинством министров-социалистов были отвергнуты, и они – четыре министра – решили уйти в отставку.
ИГОРЬ. Говорят, Керенский, по своему обыкновению, впал в истерику: «На вас кровь, кровь! – кричал он. – Там, на фронте, наши армии ведут наступление, а вы здесь дезертируете с постов и взрываете правительство!»
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Кадеты за статус-кво, за «единую и неделимую», вплоть до восстановления монархии. Но уход из правительства? В чем смысл? Ленин задается этим вопросом и говорит: «Уход кадетов может быть понят лишь как результат расчета. В чем суть этого расчета?»
РЕЙСНЕР. Они решили припугнуть товарищей из Совета, которые побоятся остаться без поддержки кадетской партии и соответственно англо-американского капитала.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. И тут вмешались массы, совершенно стихийно. 1-й пулеметный полк вышел на улицу, решив свергнуть Временное правительство. Большевики, считая вооруженное восстание преждевременным, с большим трудом возглавили движение масс, превратив его в мирную демонстрацию.
РЕЙСНЕР. В вооруженную мирную демонстрацию, которая напугала всех, даже Горького.
ИГОРЬ. Да, иначе крови пролилось бы неизмеримо больше. Пулеметы с чердаков подавлялись ответными выстрелами солдат.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Не кадеты, а Советы так припугнули министров-социалистов во главе с Керенским, что они решились на преследования большевиков, чего и добивались кадеты.
РЕЙСНЕР. Увы! В ход пустили заведомые фальшивки «об измене Ленина». Юнкера учинили разгром редакции газеты «Правда». Начались аресты и травля большевиков в газетах, со всякими слухами, мол, Раскольников вывез Ленина на миноносце в Кронштадт.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Между тем Раскольников сам сдался властям, чтобы не лишили Кронштадта хлеба из-за него. Он в «Крестах». Туда же явился и Рошаль – из солидарности с другом. Там и Коллонтай, и Троцкий. В одиночках сидят. Но времена не царские, тюремщики на них глядят как на почетных гостей.
РЕЙСНЕР. Керенский – теперь премьер и военный министр – въехал в Зимний дворец, разместив там Временное правительство и охрану в тысячу солдат. И сам поселился в царских палатах. На протесты интеллигенции во главе с Горьким они не обратили внимания.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. 7 июля стало известно о прорыве немцами Юго-Западного фронта. 9 июля командующим Юго-Западного фронта был назначен генерал Корнилов, которого буржуазная печать возносила всячески, даже за то, что, просидев целый год в плену, умудрился сбежать. Он претендует на роль диктатора, нашел поддержку у английского посла Бьюкенена.  Как командующий Петроградским военным округом, он оказался без войска, послушного его приказам, и подал в отставку. Теперь же он сразу отправил телеграмму Временному правительству о необходимости введения смертной казни на театре военных действий, с ультиматумом: «В случае неисполнения требований, предъявленных правительству, на Юго-Западном фронте будет объявлена военная диктатура».
ИГОРЬ. Откуда же ты все это знаешь?
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ. Да, это секретные телеграммы, которые почему-то сразу попадают в газеты. Чтобы остановить отступление, Керенский ответил: «Приказываю остановить отступление во что бы то ни стало, всеми мерами, которые вы признаете нужными». Корнилов отдает приказ о стрельбе по бегущим.
ИГОРЬ. 12 июля на заседании Временного правительства был принят закон об установлении смертной казни и об учреждении военно-полевых судов и немедленно введен в действие по телеграфу.
РЕЙСНЕР (задумываясь). Переезжая на дачу в Финляндии, мы будем в большей безопасности.
ИГОРЬ (рассмеявшись). Ты опасаешься ареста? Скажи, чего я не знаю из твоей жизни.
РЕЙСНЕР. Папа вступил в партию большевиков. Тебе этого мало. Редакцию газеты «Правда» разгромили юнкера. Они могут разгромить и редакцию газеты «Новая жизнь», где я активный сотрудник Горького. (Уходит к себе.)

Рейснер, собрав письма Гумилева, прилагает к ним свое последнее письмо и запечатывает пакет.
 
 «В случае моей смерти, все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало и такое похожее на любовь. И моя нежность – к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей – стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть Бог».

                34
Петроградская сторона. Квартира проф. Рейснера М.А., разукрашенная елкой.

РЕЙСНЕР. Рождество не отменяется, это традиция, старина, на первый план выходит Новый год, как это повелось еще до революции, а теперь и подавно. Здесь и елка, и подарки, и шампанское, и танцы, танцы до упаду!
ИГОРЬ. Мы отмечены судьбой. При нашей жизни свершилась Великая русская революция!

         РЕЙСНЕР
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Того призвали всеблагие
Как собеседника на пир!

               ХОР
На баррикадах реет, как мечта,
Ларисы Рейснер красота.
  (Кружится вокруг Рейснер.)
Февраль лишь породил тревогу,
Какую выбрать нам дорогу –
Войну ли до победного конца,
Или до крестного венца
Империи с ее распадом,
С междоусобицей, что стало б адом?
Россия устремилась в новый мир,
Для всех народов, как весенний пир!

     Рейснер и Раскольников в ее комнате.

             РЕЙСНЕР
Вот ты каков: спокоен и бесстрашен –
И деятелен, как весенний ветер,
Борей в лесах, зефир среди цветов…
Ты мягок и застенчив, как подросток;
А как команды отдаешь матросам?
         РАСКОЛЬНИКОВ
Смешно кричать на море, не услышишь
Себя же самого, но голос ровный
Подхватывает вся громада судна,
И командир услышан, словно Бог.
А, впрочем, не командовал покуда,
Служил я революции пером
И словом, роль играя комиссара.
              РЕЙСНЕР
Была Офелией и Клеопатрой,
Шекспира изучая гимназисткой,
А в Гамлете я видела героев
Из русской классики, рефлексией
Взыскующих столь справедливости,
С готовностью на подвиг, на костер,
Последовать за ними буду рада!
В огонь и воду, в подвиге свобода,
Ликующая радость бытия!
          РАСКОЛЬНИКОВ
С тех пор, как промелькнула предо мной
В полете вольном девушка над морем, -
Так вспомнилось виденье первой встречи
Из юности на острове Цейлон,
И рассмеялся над собой: влюблен, -
Я полюбил твой облик лучезарный,
Как грезу светлую в часы раздумий,
Но в жизни ты прекрасней во сто крат.
Отныне не хочу я расставаться,
Мечты моей ты воплощенье счастья,
А грация твоя – как благодать!
             РЕЙСНЕР
         (задумываясь)
Была ли влюблена я безоглядно,
По-женски забывая о себе,
Пожалуй, нет, лишь только увлеченья,
Без мыслей о замужестве еще,
Лишь эрос стыдный, с мистикой любви,
Чем увлекались всюду от богемы
До царского двора в угаре сладком.
        РАСКОЛЬНИКОВ
Ну, это гумилевщина, мой друг.
Мы любим не себя, а человечность,
Не страсти нищих духом, а любовь,
Все лучшее в природе и искусстве,
Что кажется возвышенной мечтой,
Овеяно от века красотой
Цветка ли, женщины иль океана.
Прекрасное действительнее зла,
Несущего разруху, словно бури,
Затишье неизбежно наступает,
И в небесах проглянет снова свет,
Природа, видишь, человечна вновь
И в ней царит с гармонией любовь.
Прекрасен мир без мистики и веры
В потустороннее из детских сказок,
Легенд, чарующих поэзией.
              РЕЙСНЕР
О, рыцарь мой, без страха и упрека,
С победой революции в России,
Немыслимой еще совсем недавно,
Помимо катастрофы и распада!
Кто ж это чудо сотворил, когда
И Бог нам не указ, как верил царь?
         РАСКОЛЬНИКОВ
Мы слышали и видели воочью,
Как чаянья народа претворял
В его деянья Ленин, демиург,
Которого пытались извести
Нелепой, всевозможной клеветой,
Чтоб оправдать убийства миллионов
В войне народов, в бойне мировой,
Бессмысленной до ужаса отныне.
             РЕЙСНЕР
Взошел, гляди, не просто новый мир,
А новый нравственный миропорядок,
Предчувствием которого росли мы.
Ах, головокружительное счастье!

                35
Петроградская сторона. Квартира проф. Рейснера М.А. Вся семья занята сборами в связи с переездом в Москву Советского правительства.

В передней Рейснер и Раскольников. Игорь, выглядывая, раскланивается с гостем и показывает сестре пальцем по губам: молчать.

РАСКОЛЬНИКОВ (розовеющий от волнения). Вы уезжаете в Москву, я знаю.
РЕЙСНЕР (с улыбкой восхищения и словно вызолоченным голосом). Знаете?
РАСКОЛЬНИКОВ. Поскольку Михаил Андреевич, Игорь и вы работаете при правительстве, а оно переезжает в Москву. Это секрет. Но ведь и мне предложено переехать в Москву, хотя, поскольку я связан с Адмиралтейством, мне лучше бы здесь оставаться.
РЕЙСНЕР (в восторге). Ах, хорошо! А то мне пришлось бы сказать какую-нибудь сказку, куда мы уезжаем и почему.
РАСКОЛЬНИКОВ. Например, выходите замуж?
РЕЙСНЕР. За кого бы?
РАСКОЛЬНИКОВ (достает из-за спины букет). Позвольте. Предлагаю руку и сердце. Выходите за меня замуж.
РЕЙСНЕР (краснея). Так, наспех?
РАСКОЛЬНИКОВ. Если вы не готовы сейчас ответить, я вас найду в Москве. Возможно, у меня нет преимуществ перед всеми искателями вашей руки в настоящем и будущем, кроме одной. Я люблю вас так, как никто не сможет любить вас. Любовь моя больше идеальна, как и ваша красота. Ничего житейского и даже как бы личного. Это как в событиях революции.
РЕЙСНЕР (вся вспыхивая). У нас в семье общение – всегда обсуждение всех событий жизни, особенно важнейших. При этом каждый может остаться при своем мнении. Значит, идея моего замужества должна созреть у нас в семье.
РАСКОЛЬНИКОВ. Мы встретимся в Москве.
РЕЙСНЕР. А жить мы будем где? (Оглядывается вглубь квартиры с мыслью, не может ли она остаться здесь?)
РАСКОЛЬНИКОВ. В Кронштадте или в Адмиралтействе здесь. А если война, кто знает?
РЕЙСНЕР. Если война? Эта опасная неопределенность мне нравится. Ничего житейского и даже личного – в русле событий революции.
РАСКОЛЬНИКОВ. Ты согласна?
РЕЙСНЕР. Еще бы!

Они поцеловались и выбежали на улицу пройтись и расстаться тут же. По возвращении домой Рейснер некоторое время молчала, но от нее исходило такое сияние, что в семье недолго переглядывались, с догадкой, которая явно огорчила Екатерину Александровну.

              РЕЙСНЕР
 Ах, слушайте все! Выхожу я замуж
За мичмана, которого люблю ли,
Но в полном восхищеньи от него.
               ИГОРЬ
Он мичман и революционер,
Ну, словом, Рудин, первая любовь.
             РЕЙСНЕР
И в самом деле, первая любовь,
Помимо увлечений несерьезных.
   ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Вопрос здесь, он из нашего ли круга?
       МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ
Допустим, родом из баронов мы,
Увы, утративших баронство где-то.
             РЕЙСНЕР
Ильин по матери, он из дворян
Из именитых и в родстве он с нами…
    ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Увы, незаконнорожденный сын
Священника, покончившего с жизнью
Из-за наветов якобы служанки.
А мать всю жизнь служила в винной лавке,
С казенною квартирой и дровами.
             РЕЙСНЕР
А вырастила сыновей каких!
И мать – как из романа Горького.
Ильин – интеллигент, каких уж нет.
Я знаю, выйти за него мне замуж,
Что в революцию уйти всецело,
Как в плаванье в бушующее море.
   ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Но ты-то будешь ждать на берегу,
Не адмирала, - мичмана всего.
            РЕЙСНЕР
А ныне младшие чины в почете.
Мы молоды и нам все нипочем.
Я чувствую себя в полете в небе,
Как если б крылья выросли у Лери!
   ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Так, ты в Москву не едешь с нами, Лера?
            РЕЙСНЕР
Да, еду. С ним же встречусь я в Москве,
Куда и он ведь призван, даже если
Служить в Адмиралтействе будет здесь.
В Москву! Теперь и Питер сохраним.
Эпоха новая взошла в России.

                36
Долина Волги. В вагоне поезда Лариса Рейснер и Федор Раскольников. Диалог в пути.

РАСКОЛЬНИКОВ. Как ты знаешь, 27 июля меня назначили командующим всей охраной и обороной водных путей на Волге.
РЕЙСНЕР. А чем ты будешь ведать, не совсем понятно?
РАСКОЛЬНИКОВ. А чем занимается Альтфатер, ставший первым командующим морскими силами (коморси)? Ему выдан мандат за подписью Ленина: «Ввиду крайне важных задач, поставленных Альтфатеру, всем властям и организациям РСФСР предлагается оказывать ему незамедлительное и всякое содействие под страхом ответственности перед Революционным трибуналом».
РЕЙСНЕР. Ну, хорошо. Загадывай и рассказывай.
РАСКОЛЬНИКОВ. Он создает морские отряды из флотских экипажей, бронепоезда, вооруженные пушками, с кораблей бездействующего флота, запертого немцами в Финском заливе, и речные флотилии.
РЕЙСНЕР. Это понятно.
РАСКОЛЬНИКОВ. Во многих волжских городах вооружаются речные пароходы, чтобы стать канонерскими лодками Волжской флотилии. Сюда прибывают отряды матросов Балтийского и Черноморского флотов, авиаторы с гидросамолетами. Первый бой на Волге с чехословаками состоялся у Сызрани в конце мая.
РЕЙСНЕР. Они уже на Волге?
РАСКОЛЬНИКОВ. Отбирал пароходы и катера у судовладельцев моряк Балтийского флота Николай Маркин.
РЕЙСНЕР. Это он по поручению Ленина опубликовал в ноябре 1917 года тайные соглашения царского правительства с европейскими странами. И чем занялся.
РАСКОЛЬНИКОВ. Где пригодился лучше. На суда устанавливаются пулеметы, морские орудия. Организация была трудной из-за волокиты многих военных учреждений, из-за саботажа инженеров и рабочих, считавших, что Волга должна оставаться нейтральной.
РЕЙСНЕР. В самом деле, здесь он пригодился лучше.
РАСКОЛЬНИКОВ. На Волге создана и белая флотилия, а командует ею адмирал Балтийского флота Георгий Старк.
РЕЙСНЕР. Российский морской флот, оттесненный с морей интервентами с четырех сторон света, сосредоточился на Волге и Каме, разделившись на белый и красный. Это трагедия!
РАСКОЛЬНИКОВ. У белых сословная, можно сказать, мещанская драма, у красных – народная. Им не победить.
РЕЙСНЕР. В истории народные восстания всегда подавлялись. И предельно жестоко.
РАСКОЛЬНИКОВ. Это вокруг нас полыхают восстания. Как пожары весной по лесам. Сколько бы ни возникало очагов далеко или близко от городов и поселков, порою предельно опасных, Россия велика.

                37
6 августа 1918 года. Казань взята белочехами.

РЕЙСНЕР (в письме родителям). Мои радости, дело было так. Вы, наверное, знаете, что из проклятой Казани мы ушли вполне благополучно. Я с печатями и важными бумагами в 6 часов (со мной были оба Миши), и Федя в 9 часов уже с боем, в последние минуты пробился к шоссе.

Через 3 дня мы были в Свияжске (в штабе) – о Феде стало известно, что он попался в плен и сидит в Казани. Тогда мы с Мишей взяли лошадей и пробрались в Казань вторично. Поселились у пристава – черносотенца, и все шло хорошо. Часами (с забинтованной головой) торчала в их штабе и очень скоро выяснила, что Федя спасся.

К сожалению, Мишу, по доносу соседа из гостиницы, узнали и арестовали где-то в городе. Нет его день, нет два, я без гроша денег, без паспорта. Пристав настоятельно предлагает проводить меня в штаб «для справок». Пришлось пройти.

В штабе, где я часами справлялась о мифических родственниках, меня сразу узнали. Сравнили фамилии – не сходятся. Ваш паспорт? Нету. Начался ужасающий, серый, долгий допрос. Допрашивал японец-офицер. Никогда не забыть канцелярию, грязный пол и вещи уже «оконченных» людей на полу по углам. Целые кучи.

На минуту мой палач ушел в соседнюю комнату, направо за прокурором. У часового потухла папироска, он вышел закурить налево. Осталась большая, заколоченная войлоком, зимняя дверь посередине.

Я ее рванула, вырвала с гвоздями и оказалась на лестнице, потихоньку сошла вниз, сорвала с головы бинты, попала на улицу. Тихим шагом до угла, потом на извозчика. Куда же, Боже мой, ехать? И вспомнила Булыгина, белогвардейца, с которым ехала когда-то в Казань. Застала дома – они дали мне платье кухарки, 5 рублей, и я скоренько побежала к предместью.

В четырех верстах, отшутившись неприличными шутками от двух патрулей, набрела на нашу цепь. Так чудом спаслась, а бедный Миша погиб. В Свияжске узнала, что Раскольников жив.

                38
Волга. Эсминец «Прочный» в ночь на 30 августа 1917 года подходит тихо, при потушенных огнях, к верхним пристаням Казани, бьет внезапно артиллерией по баржам с военным снаряжением и продовольствием.

При повороте эсминец теряет управление: лопнул штуртрос, не действовал машинный телеграф. Завертевшись, он протаранил канонерку «Лев». Пришлось пришвартоваться к борту одной из барж, чтобы устранить повреждения, находясь непосредственно под дулами неприятельской батареи.

Отдавая команды, быстрее всех действовал Раскольников (комфлот). Там же на борту стояла Рейснер (флаг-секретарь), покинув в каюте наркома военных и морских дел Троцкого, который поминутно высовывался.

РЕЙСНЕР (веселым голосом). Оставайтесь там. Во всякую секунду могут открыть шкальный огонь.
ГОЛОСА. В панике разбежались. Нескоро соберутся.
РАСКОЛЬНИКОВ (шутливым тоном, но вполне серьезно). Флаг-секретарь, очистить палубу. Не надо отвлекать матросов.
РЕЙСНЕР. Спроси у них, отвлекаю ли я их от дела?
РАСКОЛЬНИКОВ. Ночь и твой голос действуют магически.
РЕЙСНЕР. Значит, я вам помогаю. Правда, товарищи?
ГОЛОСА. Нет слов. Вот когда и смерть красна!
ТРОЦКИЙ (выходя на палубу). Почему не стреляют? Или вы меня разыгрываете, Лариса Михайловна? Опасная затея! У вас нет права подвергать жизнь военного и морского министра опасности.
РЕЙСНЕР. Это правильно.
ТРОЦКИЙ. На опасную вылазку – разбомбить всего лишь баржи - и командующему флотилией пускаться нет необходимости. Да, еще с флаг-секретарем. Это же не ночная прогулка при луне.
РЕЙСНЕР. Идея была моя – на вероломное убийство Урицкого и покушение на Ленина – ответить внезапным ударом.
ТРОЦКИЙ (рассмеявшись). Всего лишь по баржам, может быть, пустым. Вы Дон-Кихоты!
РЕЙСНЕР. Смотрите! Посеяли такую панику. Очевидно, решили, что уже начался штурм Казани.
ТРОЦКИЙ. Разведка боем?
РАСКОЛЬНИКОВ. Порядок! Отчаливаем!

Береговая батарея открывает все более усиливающийся огонь, от которого эсминец «Прочный» и канонерка «Лев», отвечая выстрелами, уходят благополучно.

                39
Казань. 10 сентября 1918 года. С началом штурма города красноармейцами  5-й армии происходит высадка десанта моряков с кораблей Волжской флотилии. Сохранилась кинопленка: моряки идут ровным шагом, словно под музыку марша.

Свидетельство Всеволода Вишневского, который еще гимназистом, убегая на фронт, получил георгиевский крест, доучиваясь в гимназии, когда был болен; он попал в охрану Советского правительства во время его переезда в Москву, а там записался на Волжскую флотилию:

 ВСЕВОЛОД (из воспоминаний). Затихает безумие дня, и так хорошо стоять на вахте в ночной тишине. Чу! Раздались звуки оркестра, плывут и ширятся они в неподвижном воздухе. Бодрые, зовущие вперед, на борту наполняют они своей красотой все… и легче становится, забываются тягости походной жизни на корабле.

С музыкой мы бросились на штурм Казани. Город был взят, и звуки оркестра наполнили его, развевались красные знамена, и стройно шла колонна моряков со своим оркестром.

                40
Петроград. Вдоль Фонтанки к Летнему саду идут Гумилев и Ахматова – в сопровождении Хора юношей и девушек.

АХМАТОВА. Мне странно, зачем же ты, Коля, вернулся в Россию, когда все покидают ее? Или не понимаешь совершенно, что здесь происходит?
ГУМИЛЕВ. Как? И ты думаешь уехать?
АХМАТОВА. Нет, как о том не думает Блок. Ты другое дело.
ГУМИЛЕВ. Ну, конечно. Я урод, он красавец. Я талант, он гений!
АХМАТОВА. Не в этом дело. Ты монархист. И откуда у тебя это? И это в то время, когда монархизм изжил сам себя в России.
ГУМИЛЕВ. Своей поэмой «Двенадцать» Блок второй раз убил государя и его семью.
АХМАТОВА. Еще про Пушкина скажи.
ГУМИЛЕВ. Боже!  Я шел к тебе, исполненный раскаянья, что мало о тебе и сыне заботился. Я, можно сказать, перебесился. Давай, Аня, заживем вместе.
АХМАТОВА. Увы! Ты опоздал. Я хотела тебя видеть ни для объяснений каких-то, а чтобы сказать, что я выхожу замуж. Надо оформить развод.
ГУМИЛЕВ. За кого?
АХМАТОВА. За Шилейко.
ГУМИЛЕВ. За Шилейко? Шилейко – катастрофа!
АХМАТОВА. Боюсь, это ты, Коля, для нас катастрофа.
ГУМИЛЕВ. А! И я собрался жениться.
АХМАТОВА. На ком?
ГУМИЛЕВ. На ком? На Ларисе Рейснер.
АХМАТОВА. А знаешь, я слышала, она связалась с Федором Раскольниковым и уехала с ним на фронт.
ГУМИЛЕВ. А! Я женюсь на Ане Энгельгардт. Она давно в меня влюблена.
АХМАТОВА. Когда ты повзрослеешь, Коля!

                ХОР
Вернулся Гумилев из дальних странствий.
О Франции он пишет стансы,
Влюбленный вновь, и вновь, и вновь
Поет любовь, а всюду льется кровь.

                41
Волга. Штабной пароход «Межень» (бывшая царская яхта). 1 октября 1918 года. Из каюты показывается Екатерина Александровна, приехавшая навестить дочь в дни, когда Казань, сданная в августе, была освобождена в сентябре, между тем военные действия по Волге продолжались. Вечером 30 сентября флотилия Старка остановилась у села Пьяный Бор. Корабли Волжской флотилии под командованием Раскольникова – на восемь верст ниже.

Выше по течению, куда ушли миноносцы «Ваня-коммунист» и «Прыткий», проносятся выстрелы.

МАТРОСЫ (переговариваются с тревогой). Бьют с береговых батарей. Наши отвечают. Отвечает только один. Это «Прыткий». А «Ваня» что? (Переглядываются и замолкают.)
ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА. А что случилось?

Наступает тишина. Показывается один из кораблей.

МАТРОСЫ. Это «Прыткий». Там Лариса Михайловна.

После напряженного ожидания с палубы «Прыткого»  принимают на борт «Межени» 15 моряков, поднятых из воды под огнем береговых батарей; затем еще 14 моряков, выплывших на берег. Погибли «Ваня-коммунист», около половины экипажа и комиссар Маркин. Царская яхта превратилась в госпиталь. Моряков надо было обогреть, кому-то перевязать раны, накормить, чем занялись, словно бы привычным для них делом Рейснер и Екатерина Александровна. Среди спасенных был Всеволод Вишневский, впоследствии автор «Оптимистической трагедии».

РЕЙСНЕР (перевязывая рану одному из раненых). Расскажите.
ВСЕВОЛОД (моряки на него посмотрели, мол, он умеет). С берега, где были укрыты две батареи, словно нас и ждали, открыли шквальный огонь. Первым же снарядом разбило штуртрос и телеграф, и корабль закружился на месте. С утратой управления и стрельбу мы не могли вести, как следует.
РЕЙСНЕР. С обнаружением батарей мы отошли было, но вернулись, несмотря на страшный артиллерийский огонь, надеясь взять ваше судно на буксир, что не удалось сделать.
ВСЕВОЛОД. Зато нас подобрали.
РЕЙСНЕР. Как белые нас упустили, просто непонятно. Стреляли в упор. Только поразительная скорость миноносца и огонь его орудий вывели его из западни. И странно, две большие чайки, не боясь огня, долго летели перед самым его носом, исчезая ежеминутно за всплесками упавших в воду снарядов.
ВСЕВОЛОД. Это они спасали вас, заодно с нами.
РЕЙСНЕР. Это вы молодцы, не упустили шанса спастись. Значит, не растерялись. (Целует в лоб Всеволода.)
ВСЕВОЛОД (в воспоминаниях). Парни заржали, она посмотрела, и все утихли. Это было просто и у меня осталось на всю жизнь.

ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА (сидя одна в каюте, пишет письмо мужу). Выезжаю через 2–3 дня домой, ибо мою Михайловну я спасти не могу, она обреченная. Большое горе: «Ваня» погиб и Маркин вместе с ним. Горе наших было неописуемо, хорошо, что я была с ними. Попробовала быть на позициях – не шутка, здесь льется так безжалостно кровь наших! Погода чудесная, но никто этого не видит, все дерется и будет драться… Лери та же и совсем другая, у нее хороший период Sturm und Drang – если выживет – будет для души много и авось творчество оживет, напившись этих неслыханных переживаний. Но не думаю, она все время на краю гибели. Я ими обоими много довольна – наша аристократка не уступает на мостике по хладнокровию демократам, и матросы молча подтягиваются. Фед. Фед. хорошо владеет собой и хорошо командует, вообще он хороший революционный командующий и сделал неслыханно много на Волге.

                42
Кама. Осень 1918 года.

Воздушная разведка на гидроплане (со сбрасыванием бомб).

РЕЙСНЕР (из воспоминаний). При первых лучах рассвета необычайна красота этих берегов. Кама возле Сарапула широкая, глубокая, течет среди желтых глинистых обрывов, двоится между островов, несет на маслянисто-гладкой поверхности отражение пихт – и так она вольна и так спокойна. Бесшумные миноносцы не нарушают заколдованный покой реки. На мелях сотни лебедей распростирают белые крылья, пронизанные поздним октябрьским солнцем. Мелкой дробной тучкой у самой воды несутся утки, и далеко над белой церковью парит и плавает орел.

В Сарапуле моряки узнали, что, отступая, белые погрузили на баржу 600 человек арестованных и отбуксировали за 35 верст в Гальяны. Федор Раскольников мгновенно решает увести баржу из расположения белых. По счастливой случайности, как оказалось потом, именно в этот день, 17 октября, баржу должны были увести вверх для расстрела заключенных, и начальник караула в момент прихода красных миноносцев находился в штабе, получал инструкции.

Федор Раскольников по рупору передал капитану белого буксира «Рассвет» якобы приказание командующего флотилией Старка (красные флаги, естественно, были сняты с эсминцев) – взять баржу на буксир и следовать за ними. Капитан, приученный к беспрекословному повиновению, пришвартовался к барже и укрепил трос.

                43
Петроград. Таврический сад. «Январский полдень, солнечный и морозный», как пишет Ирина Одоевцева в ее прекрасных воспоминаниях («На берегах Невы»).

Гумилев и совсем юная девушка Ирина Одоевцева, одна из его учениц, набегавшись по саду, усаживаются на скамейку. Он в оленьей дохе с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног и ушастой оленьей шапке; она – в котиковой шубке с горностаевым воротником.

ГУМИЛЕВ (неожиданно для спутницы погружается в воспоминания). Я в мае 1917 года был откомандирован в Салоники… Я застрял в Париже надолго и так до Салоник и не добрался. В Париже я прекрасно жил, гораздо лучше, чем прежде, встречался с художниками… Ну и, конечно, влюбился. Без влюбленности у меня ведь никогда ничего не обходится. А тут я даже сильно влюбился. И писал ей стихи. Нет, я не могу, как Пушкин, сказать о себе: «Но я любя был глуп и нем». Впрочем, ведь и у него много любовных стихотворений. А я как влюбляюсь, так сразу и запою. Правда, скорее петухом, чем соловьем. Но кое-что из этой продукции бывает и удачно. (Читает стихи и смеется.)
ИРИНА. А что такое?
ГУМИЛЕВ. Да, любовь была несчастной. Об увенчавшейся победой счастливой любви много стихов не напишешь. (Морщась, долго разжигает папиросу.) Я действительно был страшно влюблен. Но, конечно, когда я из Парижа перебрался в Лондон, я и там сумел наново влюбиться. Результатом чего явилось мое стихотворение «Приглашение в путешествие».
ИРИНА. С этим вы вернулись в Россию.
ГУМИЛЕВ. Да, я не хотел, не мог стать эмигрантом. Меня тянуло в Россию. Но вернуться было трудно. Всю дорогу я думал о встрече с Анной Андреевной, о том, как мы заживем с ней и Левушкой. Он уже был большой мальчик. Я мечтал стать его другом, товарищем его игр. Да, я так глупо и сентиментально мечтал. А вышло совсем не то…

                44
Петроград. Март 1920 года. По Бассейной улице идут Гумилев и Ирина Одоевцева, уже автор известной «Баллады о толченом стекле». Он в сером пальто в талию с бархатным воротником и в серой фетровой шляпе. Она в клетчатом пальто и шляпке, руки в перчатках. Заходит разговор, столь желанный для девушки, о Блоке. Она относилась к Блоку по ту пору как к божеству, и Гумилев, видимо, это чувствовал и невольно старался спустить его с неба на землю.

ГУМИЛЕВ. Впрочем, как кому. Ведь Блок сочинял свои самые божественные стихи именно пьяным в кабаке. Помните –

И каждый вечер в час назначенный –
Иль это только снится мне? –
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…

ИРИНА, зная стихи Блока наизусть, слушает, затаив дыхание.
ГУМИЛЕВ (должно быть, против воли, поддавшись магии «Незнакомки», читает ее строфа за строфой, аккуратно обходя лужи и следя, чтобы девушка обходила их).

В моей груди лежит сокровище,
И ключ поручен только мне,
Ты, право, пьяное чудовище…

В этом «пьяном чудовище» все дело. В нем, в «пьяном чудовище», а совсем не в том, что «больше не слышно музыки», как Блок уверяет, и не в том, что «наступила страшная тишина». То есть тишина действительно наступила, раз закрыли кабаки с оркестрами, визжащими скрипками и рыдающими цыганками, раз вина больше нет. А без вина он не может. Вино ему необходимо, чтобы слышать музыку сфер, чтобы

Свирель запела на мосту…

Ведь он сам признавался:

Я пригвожден к трактирной стойке,
Я пьян давно…

А теперь ведь уже не пьян. Трудно поверить, глядя на него, но он, только когда пьян, видит

И берег очарованный
И очарованную даль…

ИРИНА (с сомнением, про себя). Не пьян? Вино ведь пьют не только в кабаках.
ГУМИЛЕВ. Блоку бы следовало написать теперь анти-«Двенадцать». Ведь он, слава Богу, созрел для этого. А так многие все еще не могут простить ему его «Двенадцать». И я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально.
ИРИНА (про себя). Для кого хуже?
ГУМИЛЕВ. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно.
ИРИНА (отворачиваясь, морщится). Какой неудачный, совсем не акмеистический образ! Кровавое гениальное пятно! Да еще на совести. Нет, я решительно предпочитаю «музыку сфер». (Вслух.) Или вы вспомнили о расстреле царской семьи?
ГУМИЛЕВ. Блок своей поэмой «Двенадцать» второй раз убил государя.
ИРИНА (про себя). Очевидно, Блок исполнил пророчество Пушкина. И Лермонтов не жаловал царей.
ГУМИЛЕВ. Что? Что?
ИРИНА (смеется).  Это же стариковская присказка Михаила Кузмина, хотя он чаще кажется молодым.
ГУМИЛЕВ (оглядываясь). Там пронеслись всадники.
ИРИНА. Что? Что?
ГУМИЛЕВ. Блок и Рейснер. Мне, верно, всего лишь показалось. Вы видели ее?
ИРИНА. Промелькнула передо мной такая красавица, торжествующая и очень естественная, прямо прелесть. Это потом мне сказали, кто она. Конечно, ей не понравилась моя «Баллада о толченом стекле». Она сказала, что это не о красноармейце, а крестьянине в шинели с задатками кулака, который отправился на рынок торговать чем бы то ни было, хоть толченым стеклом, вместо сахарного песка.
ГУМИЛЕВ. Конечно, это нелепость. Но баллада ваша хороша. Я же учу вас: писать должно лишь о том, о чем никто до вас не писал, пусть это вопиющая ложь.
ИРИНА. Нет, это пррравда.
ГУМИЛЕВ. Хорошо, хорошо, это ваша пррравда!

                45
Петроград. Дом искусств (на углу Мойки и Невского проспекта, бывшие палаты Елисеевых, а затем и меблированных комнат, со всем великолепием и своеобразием интерьеров, с гостиной, с залом для собраний и даже с комнатами, где нашли приют люди искусства).

Один из рождественских (или новогодних) вечеров с явлением Хора юношей и девушек из кабаре «Бродячая собака» и их посетителей. Многие в масках или в маскарадных костюмах.

Гостиная. Электричество. Камин. Кресла и диваны. Рояль.

Входит Михаил Кузмин в сопровождении молодого человека и барышни (Юрий Юркун и Олечка Арбенина). Его все привечают.

ГОЛОСА. Спойте, Михаил Алексеевич! Пожалуйста! Просим! Просим!
КУЗМИН. Нет, в другой раз… Я не в голосе… Не могу. У меня от пения зубы болят.
ГУМИЛЕВ (во фраке и полумаске берет Кузмина под руку и без обиняков ведет к роялю). Вам легко воссоздать атмосферу «Бродячей собаки», где Ирина Одоевцева не была и очень о том сожалеет.
ИРИНА (сопровождая их, чтобы найти место у рояля, про себя). Я – и это одно из моих больших сожалений – никогда не была в «Бродячей собаке». (Далее – из ее воспоминаний.) И Кузмин, не без удовольствия, уступает насилию. И вот Кузмин за роялем. По гостиной проносится восторженный вздох. Кузмин наклоняет голову к клавишам и весь как-то съеживается, на глазах стареет, становится старичком. Нет, даже не старичком, а старушкой. Вернее, старичком, похожим на старушку. Он жеманно, по-старушечьи касается клавишей маленькими коричневыми, высохшими ручками.
КУЗМИН (поет без всякого голоса, как бы шепотом, как рыба, округлив рот, глотает воздух).

Любовь расставляет сети
Из крепких силков.
Любовники, как дети,
Ищут оков…

ИРИНА (из воспоминаний). Я слушаю и чувствую, как мало-помалу в мои уши, в мое сознание, в мою кровь проникает яд… Обольстительный, томный и страшный яд, идущий не только от этой «музычки», но и от его лукавых, широко открытых глаз, от его томной улыбки и жеманно взлетающих пальцев. Яд неверия и отрицания. Яд грации, легкости и легкомыслия. Сладкий, обольщающий, пьянящий яд.

Вчера ты любви не знаешь,
Сегодня – весь в огне,
Вчера ты меня презираешь,
Сегодня клянешься мне.

Полюбит, кто полюбит,
Когда настанет срок,
И будет то, что будет,
Что уготовил нам рок.

Кузмин неожиданно обрывает на высоком нежном «ля», захлопывает крышку рояля и жеманно оглядывается.

КУЗМИН. Не слишком наскучил вам? Не заснули еще? Что? Что?
ГОЛОСА. Еще, Михаил Алексеевич, еще! Спойте «Дитя не тянися». Спойте! Умоляю… Умоляем!
КУЗМИН (уступает и исполняет свой коронный номер с несвойственным ему пафосом).

Теперь твои губы, как сок земляничный,
Щеки, как розы Gloire de Dijon,
Теперь твои кудри, как лен шелковистый,
Твои поцелуи, как липовый мед.               

Крышка рояля снова хлопает.

Георгий Иванов, элегантный и соответственно сдержанный, подходит к Ирине Одоевцевой, и они отходят от рояля. Гумилев тут как тут.

ГУМИЛЕВ. Вы не похожи на жениха и невесту.
ИВАНОВ. Твои предостережения лишь еще больше сблизили нас. Повенчаемся – и прощай, Россия до лучших времен. И тебе надо бы уехать, Николай Степанович, - подобру-поздорову.
ГУМИЛЕВ (с укоризной). Ирина Владимировна!
ИРИНА (вся вспыхивая). Я же поклялась вам, Николай Степанович. Я молчу и буду молчать, если случится, даже на допросе.
ИВАНОВ. О чем речь? Об утерянной прокламации?
ИРИНА (со смущением, переглянувшись с Гумилевым). Да. Так и не нашли?
ИВАНОВ (взглядывая в глаза Гумилева). Только? Или я чего-то не знаю? (Шепотом.) О банкнотах в ящике стола? (Ирине.) Сам мне показывал, хвастался.
ИРИНА (рассмеявшись). А я случайно, со своей привычкой все трогать), открыла ящик стола… И поклялась никому словом не обмолвиться. Но это же ужасно опасно!
ГУМИЛЕВ. Меня не тронут. Я известен…
ИВАНОВ. Ты известен в очень маленьком кругу. Брось это дело. С поражением белого движения оно безнадежно.
ГУМИЛЕВ. Да нет у меня никаких связей. Провалились все или отстали. Деньги я давно отдал все, кому следует. Оставляя комнату, в которой жил, вспомнил о спрятанном в книгах черновике кронштадтской прокламации и не могу найти.
ИВАНОВ. Если придут, найдут. Где-нибудь сплывет список с твоим именем, пропадешь ни за грош за чужие затеи. Играл в войну, а с революцией шутки плохи.
ГУМИЛЕВ. Я не боюсь ареста и расстрела. Это же судьба. Я снова влюблен и счастливо!
ИВАНОВ. К тебе же Аня Энгельгардт приехала только что, и вы поселились в Доме искусств.
ГУМИЛЕВ. Да, а на Преображенской у меня будут свидания.

Георгий Иванов и Ирина Одоевцева невольно переглядываются, жених и невеста, как-то их отношения будут складываться. В это время до гостиной доносятся звуки оркестра.

ИРИНА. Там концерт или танцы?
ИВАНОВ. Вечер, как в «Бродячей собаке», продолжается.
ГУМИЛЕВ. Кто же это все организовал, если не Пронин?

                46
Бал-маскарад. Хоровод масок в непрерывном движении - под звуки то польки, то вальса, то марша. Маски в образах посетителей кабаре «Бродячая собака».
Корифей, Пигмалион, раб, Галатея, Афродита в сопровождении Хора сатиров и нимф.

КОРИФЕЙ. Мы в хороводе масок первейшие лица, не правда ли?
РАБ. Разумеется, если я раб первейших лиц из подвала, то есть Элизиума.
ПИГМАЛИОН. Я царь Кипра, острова Киприды.
АФРОДИТА. Ну, а я кто, всем известно. Достаточно на меня взглянуть.
ПИГМАЛИОН. О, Афродита!
ГАЛАТЕЯ. Пигмалион! Кажется, вы влюблены в меня, Галатею беломраморную, ожившую для любви?
ПИГМАЛИОН. Безумно. Смотри, кто это? Очень похожа на тебя, тоже в белоснежной тунике с пурпурными нитями орнамента.
ГАЛАТЕЯ. Я думаю, перед нами Сафо.

АХМАТОВА  в маске, в сопровождении Недоброво, звучит ее голос откуда-то сверху:
               
Целый год ты со мной неразлучен,
А как прежде и весел и юн!
Неужели же ты не измучен
Смутной песней затравленных струн, -
Тех, что прежде, тугие, звенели,
А теперь только стонут слегка,
И моя их терзает без цели
Восковая, сухая рука...

Доктор Дапертутто (Мейерхольд) с арапчатами, которые бросаются апельсинами.

Две маски - Ольга Высотская и Алиса - следят за Дон Жуаном, узнавая в нем Гумилева.

АЛИСА. Ольга, это ты?
ОЛЬГА. Алиса!
АЛИСА. Куда ты исчезла?
ОЛЬГА. Я, как Чайка у Чехова... Я - Чайка... Не то...
АЛИСА. Боже милосердный!
ОЛЬГА. Все хорошо. У меня растет превосходный малыш. Но это тайна.

Дон Жуан смотрится в зеркало.

ДОН ЖУАН. Кто там?
ГУМИЛЕВ. Это ты - «как лунатик бледный».
ДОН ЖУАН. В него стреляют?

Эхо выстрела со вспышкой света за окнами проносится по залу.

ОЛЬГА. Что это?
АЛИСА. Должно быть, фейерверк.
ОЛЬГА. Нет, это виденье его судьбы.

             ХОР
Повоевать не вышло, что же делать?
Вступиться за корону – смелость,
Что вдохновенье для него,
И в гибели он видит торжество.
То участь гениев в России.
И счастьем упоен впервые,
Бросаясь словно в бой,
Своей нелепою судьбой.
Но Революцией отмечен,
Во славе думает быть вечен.

Два немолодых актера изображают Фауста и Дон Кихота.

СЕРАФИМ. С кем бы мне тут сразиться? А, вижу! (Бросается, обнажая шпагу, на изображение Панталоне на стене.)
ГАВРИЛА. Это всего лишь комический актер, милейший Дон Кихот, как ты да я, да целый свет.
СЕРАФИМ. Допускаю, вы комический актер, доктор Фауст.
ГАВРИЛА. Нет, я трагический актер. Продать душу дьяволу ради познания...
СЕРАФИМ. Ради соблазна вкусить все радости бытия...
ГАВРИЛА. О коих вы понятия не имеете...
СЕРАФИМ. Как не имею? А Дульсинея, дама моего сердца?
ГАВРИЛА. Дульсинея? Нет, только Елена достойна любви и поклонения.

Дон Кихот, обнажая шпагу, бросается на Фауста.

Кузмин в образе «принца эстетов» в цилиндре и с тростью прогуливается в сопровождении двух молодых поэтов. Он тростью вмешивается в поединок Дон Кихота и Фауста.

КУЗМИН. Смотрите-ка! Два самых нелепых образа в мировой литературе, превзошедших в славе всех героев древности.

Высокая фигура в плаще и маске - это тень Князева. Она возникает где-то в вышине и, как птица, опускается на пол прямо перед Галатеей.

ГАЛАТЕЯ. Кто ты? Дух?
КНЯЗЕВ. О, Коломбина!
ГАЛАТЕЯ. Я Галатея. А ты Пьеро?
КНЯЗЕВ. Говоришь, Галатея, а знаешь Пьеро. Ты Коломбина, моя неверная возлюбленная.
ГАЛАТЕЯ. Дьявол!
КНЯЗЕВ. О, нет! (Указывает вдаль.) Там его бал!

И тут проступает бал мертвецов, что замечает Хор девушек и юношей и в тревоге сбегается.
               
               ХОР
При блеске электрических свечей
Прозрачна кожа до костей.
Но жемчуга и бриллианты
Блистательны, как латы
У рыцарей без глаз,
У дам покров - лишь газ.
Иль это сумрак ветхий
    Паучьей сетки
Из склепов и могил?
И свет для них не мил,
Когда весь мир - гробница
И жизнь им только снится.
Великолепие в былом
Восходит дивным сном.

ВСЕВОЛОД. Не бойтесь бала мертвецов! Ведь это синема. Там выход царский...
ТАТА. Пускай красутся преважно.
ЛАРА. Они на нас, как паутина.
ВСЕВОЛОД. Всего лишь блики света.
ЛАРА. Нас ловят, словно в сети. Не пьют ли нашу кровь?
ЛИКА. А мне легко-легко. Взлетаю, как пушинка. И свет я вижу...
ЛАРА. Стой! Тебя уносит смерть. Бал мертвецов - то паутина прошедших лет и дней, былого интерьер из глубин зеркал... Мы здесь у грани бытия земного.
ТАТА. О, Сивилла, что там видишь?
ЛАРА А Михаила Лозинского я вижу с Данте Алигьери. Поэт ведет его по кругам Ада... А там Чистилище! И свет нездешний Рая...
МАНДЕЛЬШТАМ (с посохом). Смысл виденья ясен. Лозинский взялся за перевод «Божественной комедии» Данте.
ГОЛУБАЯ МАСКА. А я?
ЛАРА. Елизавета Юрьевна, не надо.
ГОЛУБАЯ МАСКА. Я не боюсь будущего.
ЛАРА. Матерь Мария, я тебя вижу в огне.
ГОЛУБАЯ МАСКА. В Аду, что ли?
ЛАРА. Новой всемирной войны.
МАНДЕЛЬШТАМ (с посохом). Не все ль равно, когда и как, конец один. Не в том поэтов слава. Нет горше смерти - в безвестности времен исчезнуть. Лишь слово - твой удел!

Хор девушек и юношей вереницей кружит, устанавливая границы между маскарадом и балом мертвецов, хотя это в большей мере всего лишь зеркальные отражения маскарадных образов.

ВСЕВОЛОД. О, нет! Жильцам могил опасно воскресать. Опасно - для живых. Для юных. Мы пляской жизни вытесним всю нежить из теней прошлого.
ЛАРА. На сцену, где жизнь они вновь обретут, как на картинах Серова или Сомова!

В гостиную входит дама в великолепном бальном платье и черной бархатной полумаске, с неуловимой грацией движений, словно она движется в танце; перед нею все расступаются. Ее сопровождает мужчина в образе и костюме, узнаваемом как Гамлет.

ЛОЗИНСКИЙ. Сударыня, кто вы? Как имя ваше объявить?
РЕЙСНЕР. Поскольку со мною, как видите, принц Гамлет, сойду ли я за Офелию?
ЛОЗИНСКИЙ. По красоте и прелести, вне всякого сомнения, только бедняжка Офелия не обладала вашей свободой достоинства личности.
РЕЙСНЕР. Не забывайте, мы в стране, в которой взошел совершенно новый век, что по аналогии с итальянским Возрождением можно назвать чинквеченто.
ГОЛОСА. Эпоха Возрождения в России?! Кровавое восстание масс!?
РЕЙСНЕР. Не забывайте, за мир без войн и угнетения народов.
ГОЛОСА. За мир без войн? А что хуже может быть гражданской войны?
РЕЙСНЕР. Может быть. Мировая война. Интервенция Антанты. Зверства белой кости. С ними покончено. Россия жива, благодаря восстанию масс.
ГОЛОСА. А свобода? А расстрелы!
РЕЙСНЕР. Грош цена революции, если она не способна защищаться. Нет царя, нет Бога. Это и есть свобода Человека, какой еще не было на свете. Русское чинквеченто! Неужели не понимаете? Здесь же, в Доме искусств, предоставленном вам бесплатно, вы нашли приют, русская интеллигенция, самые образованные и культурные люди в России и в мире. Вы нужны массам, жаждущим знаний и культуры. Многие из вас уже включились в работу по переводу и изданию всемирной литературы. В итальянском чинквеченто это делалось для десятка гуманистов в разных странах, сегодня для масс, привлеченных к занятиям в курсах ликбеза, школах и вузах, число которых будет множиться изо дня в день.
ГОЛОСА. А что Гамлет молчит? Это же Блок! Приветствуем его! Петрарку русского чинквеченто! А Пушкин? Кватраченто!

               ХОР
    (в движениях танца переходя из бальной залы в гостиную)
Вернулась Рейснер с Волги многоводной,
Как после ледохода, вновь свободной,
Могучей, словно исстари родной,
Сроднившись с юности, как и с Невой.
И Петроград, притихший и пустынный,
Как на гравюрах Остроумовой отныне,
С казенщиной расставшись навсегда,
Предстал родным, как Летний сад
Из юности и детства,
Как твоего и общего наследства.
И в рощах распевают соловьи
О доблестях, о славе, о любви,
Как в память, подражая Блоку,
Подвластному судьбе своей и року.

ВСЕВОЛОД. Видит Бог, Лариса Рейснер!
СЕРГЕЙ. А Бог, конечно, ты.
ВСЕВОЛОД. Я впервые сознаю, она божественна по грации и красоте. Постичь божество, разве не самому предстать Богом.
СЕРГЕЙ. Гомер говорил «богоравным». Сыграю я вам что-нибудь, чтобы почувствовать себя богоравным. (Усаживается за рояль. Раздаются звуки, целый каскад звуков, в которых мелодия проступает лишь где-то отдаленно.)
ЛАРА.  Сережа, сделай вид, что это разминка. А сыграй кого угодно, только не себя. Пианист ты превосходный, а как композитора тебя еще нескоро примут и поймут. Ты же гений. А лучше вальс, чтобы Рейснер перешла к танцам. Ее прелесть любит больше всего на свете танцевать. Настоящая Терпсихора, а играть ей приходится Минерву.
СЕРГЕЙ. Хорошо, вальс. Мои импровизации от Глинки до Прокофьева.
ЛАРА. Это ты Сергей Прокофьев, будущая знаменитость?
СЕРГЕЙ. Я!
ВСЕВОЛОД. А Лара – героиня Гражданской войны. Я напишу о ней трагедию.

РЕЙСНЕР (ожидая приглашения от спутника). Вы не танцуете?
БЛОК. Увы, нет. Хотя это очень красиво. Как балет. Я не танцую, к сожалению. Мною всегда владел дух тяжести. А для танцев надо быть легким. Надо, чтобы  душа была легкая. И чувства. И мысли. Это, как в музыке.
РЕЙСНЕР. А в лирике?
БЛОК. Здесь-то нет никакой легкости.
РЕЙСНЕР. А легкая поэзия, о которой говорили Батюшков и Пушкин?
БЛОК. Это, очевидно, в отличие от классицизма. У Батюшкова и Пушкина это классическая поэзия, что романтикам не ахти как дается.
РЕЙСНЕР. Вам дается.
БЛОК. Не всегда. В искусстве ничего не дается легко. Потому это называется искусством. Ну-с, вы танцуйте, а мне пора восвояси.

Попрощавшись с Блоком, Рейснер устремляется в зал, где ее подхватывают те, на кого она взглядывает прелестным, нарочито призывным взором. Казалось, она говорила всем своим видом:

Люблю я танцевать, я Терпсихора,
Прекрасная и негой чистой взора,
И ростом, и фигурою - мечта,
И грацией волшебной - красота!
Из детства все скакала, вся движенье,
Веселость, и любовь, и вдохновенье!
Вся жизнь была стремленьем и мечтой:
Как солнце, засияла красотой!
Знаменье времени, и я такая:
Из света вся, как драгоценный камень,
Рожденный в недрах гор, как и цветок
С лугов альпийских, - красоты исток!
Прекрасная и негой ясной взора,
Люблю я танцевать, я Терпсихора!

РЕЙСНЕР. Как хорошо жить! Но мне пора. (Выходит из зала,  на улицу.)

Хор вслед за Рейснер выбегает на Невский проспект у Мойки в предрассветных сумерках, с Адмиралтейством за деревьями Александровского сада, с золотым шпилем в лучах зари. Рейснер вдруг исчезает, словно ее не было здесь.

ЛАРА. Ее и не было с нами в Доме искусств. Это ее душа являлась к нам, как и Блока.
ЛИКА. Ах, что же с нами будет?
СЕРГЕЙ. Я в Нью-Йорке. Брожу по Центральному парку с досадой. Сколько здесь прекрасных оркестров! Но музыканты еще не доросли до моей музыки. Ничего! Как пианист, играя сочинения русских композиторов, приучу их и к моей музыке!

             ХОР
     (проносясь по Невскому проспекту)
Мы в жизнь вступаем ныне
В таинственной пустыне
Из наших грез и снов,
И мир пред нами нов.
Мы юность, юность века
И образ хрупкий человека,
А будет новый век,
Каков с ним человек.
Пойдем заре навстречу!
Разверзлись стены, гаснут свечи...
Театр - игра? Нет, жизнь, друзья!
И Елисейские поля,
Элизиум теней и вечность,
Всей жизни этой бесконечность!

            ЭПИЛОГ
Университетская набережная пустынна. В лучах солнца, пробивающихся из-за туч город над Невой блещет красотой вечности. Далеко впереди идет девушка, с грацией движений, словно возносится в небо. За нею устремляется Хор юношей и девушек в танцевальных движеньях.

             ХОР
     (отдельными голосами и все вместе)
Явилась, как комета, и откуда
Лариса Рейснер: имя - тайна чуда
Пленительной отваги красоты
В осуществленье жизни и мечты.
    Там, где руины Трои стены,
    Она б сияла красотой Елены.
Тип красоты один, но не судьбы:
Вся жизнь ее - как торжество борьбы,
В ней высший миг и вдохновенье,
И к жизни новой возрожденье.
    О, красота, что мир спасет!
    Я возношусь за ней в полет,
Как жил во всех столетьях юным,
Прислушиваясь к отзвучавшим струнам.
    (Пляски и пантомима продолжаются.)
В притихшем Петрограде после вихрей,
Без власти и элиты высшей,
И без сословных знаков старины,
Когда все граждане страны – равны,
Как город изменился – так же,
Как Зимний, ставший Эрмитажем,
Созданием старинных мастеров,
Как явлен красотою Петергоф.
И город как родной, твоя обитель,
Ты не случайный посетитель.
Коль любишь ты прекрасное в мечте,
Ты здесь живешь, как принц, во красоте.
И ценишь все прекрасное везде.
О, будь же благодарен ты судьбе!
     (Приостанавливаются, оглядываясь.)
Как просто и интимно, гордо
Сияет красотой наш город,
Как некогда Афины и Париж,
И в самом деле Парадиз.
Пусть скуден быт, вся жизнь – дерзанье!
И Человек – твое призванье!
Не раб отныне и не господин,
Неправедных желаний джинн.
Всех верований храмы, что музеи,
Исканий духа галереи.
Лишь человечность – вера, мир без войн,
Иначе все молитвы - волчий вой,
Как было на Земле от века
С уничтоженьем зверским человека.
      (Поднимая руки к солнцу.)
Джордано Бруно на заре
Открытий новых – на костре.
Восходит новый мир добра и света!
Но в войнах утопает вся планета.
Как встарь, народы гнет
Колониальный гнет
Цивилизованной Европы,
Пестующей от злобы
На новый гуманизм
Воинственный фашизм.
Как даль ясна на новом небосклоне!
Готовы мы к труду и обороне!
Страна устремлена на взлет
В свершениях. Вперед!
Мы новый мир построим на Земле,
Погрязшей исстари во зле!

14 декабря 2015 года.
© Петр Киле