По мотивам Малларме

Книга издана и доступна читателям;
в День поэзии, 21 марта 2016 года
награждена корпоративным орденским  знаком
"За вклад в русскую поэзию".

"Приговорённый к поэзии" (авторские переводы "По мотивам Малларме")

Стефан Малларме (1842-1898),

причисленный Полем Верленом к числу "проклятых поэтов", в том смысле, что он, как все гении, не был признан своевременно. К мнению Верлена присоединился и другой титан - автор романа "Наоборот" Гюнсманс, который наделил своего героя, утонченного эстета Дезэссента любовью к Малларме, сделав его почитателем малоизвестного поэта-гения.

Так впервые в литературе популярность к поэту пришла не от публики непосредственно или от тех, кто торговал поэзией, а из литературного пространства. После смерти Валери его безоговорочно провозгласили "князем поэзии". Но сам Малларме не очень спешил на встречу с известностью, его первый сборник стихов, названных критиками и эстетами малопонятными, "тёмными", т.к. их, этих стихов, часто не рифмованных, называемых по этой причине "неправильными",  широкая публика не понимала.

Первый сборник был издан автором за свой счет тиражом 47 экземпляров.
Он не хотел, чтобы репутация его как поэта сложилась раньше, чем он напишет свою супер-книгу - главное произведение жизни, в котором линейно-логические связи приносились бы в жертву ассоциациям, это должна была быть книга-мир, где мир представлен как культура, а текст говорит сам собой, без акцентированного авторского голоса.
Однако эту книгу он так и не написал.
Не успел.

Наследие поэта невелико по объёму, но именно оно определило развитие европейской литературы на век вперед. Да, его стихи трудны для прямого логического или иного анализа, трудны для восприятия и перевода, их надо, прежде всего, чувствовать. Очистив поэзию от словесной шелухи, риторики и декларативности, он научил читателя будить воображение, быть соавтором творца, в стремлении к недостижимому совершенству. Никогда и никому не удастся до конца разгадать его стихи, они слишком многосмысленны. И это самое лучшее, что можно сказать о поэте.

Конечно, при переходе на другой язык многое в тексте меняется, а Малларме вообще не переводим, если абсолютно, даже с французского на французский, всегда остается вопрос - в смысле? Поэтому я и пишу - "по мотивам Малларме".

***
р а н н е е

САЛЮТ

Сирены вьются за кормой,
Хотя грозит уже зимой
Ночь тёмная, сырая...
Я в салки с нереидами играю.

И пусть пьянит меня волна,
Что своевольна и темна,
Смотрю на брызги стоя,
Свой кубок осушив до дна.


РОК

Бродяги вид ужасен, он стонет иль вопит,
Но глас его над человечьим стадом
Сливается с призывом исполина
О толике лазури в звук софит.
А кто отстал или устал,
Из тёмных вскрытых вен
Смиренно тихо созерцал
Густые комья крови
И звенящий свет.


ПРОЗРЕНИЕ

Тогда луна смотрела в мир с печалью,
И музыка струилась со смычков,
Спускаясь покрывалом
В лазурную долину лепестков,
Летящих из таинственного сада.
Ты первый поцелуй узнала,
И стал печатью он.
И оградил от Ада,
И жизнь стала как сон.


ПУСТОЕ СТЕНАНИЕ

Я чашке был завидовать готов,
Но не разделся до штанов,
Я всё ж аббат, а не глазурная
Нагая Геба на фарфоре.

Да что за горе!
Помадою меня ты
Не измажешь, болонкой
Не прижмёшь к грудям тугим.
 
Я не придворный шут,
И даже я не пьеса,
Но кажется... меня
Дадут читать другим.


НАКАЗАННЫЙ ПАЯЦ

Из омута измен хотя бы выплыл кто-то!
Прорвав окно в стене из парусина,
Я стал пьянеть в чернилах глаз,
Но Гамлета старинная ангуаз
Меня до косточек уж гложет,
И остаётся броситься в болото
И ждать, пока не засосёт трясина.
Как мог я не понять, что смытые белила
- моя судьба, и то, что мне всего дороже!


с а т и р и ч е с к и й  п а р н а с


ОКНА

Я к ним взываю с просьбой о защите,
О стекла, мытые безгрешною росой!
Едва рассвет в них всколыхнётся тихо
За тонкой и прозрачной полосой.
Чтобы воскреснуть ангелом Эдема,
Зажгу заветную мечту, как диадему.
Надменной тупости блевотиной измазан,
Я встану с призраком плечом к плечу.
Так подло и жестоко был наказан,
В провал предвечный бесконечно я лечу.


ЦВЕТЫ

Поэт, зачахнув в затхлости зловонной жизни,
Зовёт праматерь принести скорее таз
Бальзамов завтрашних, душистых,
Чтоб духом этих благовоний
Погибель скрасить
В горький час.
Осанну ему завтра возгласят,
И душу отведут в чудесный сад,
Окурят ладаном, дымящимся в кадиле,
Хотя бы день, живого, так его любили...


СНОВА ЗДОРОВО

Так жаль зимы, её посылы и радость
Ясного труда! Взамен весна с постылыми
Болезнями пришла, всё существо моё зевотой
Полонила и жёстким обручем сдавила мне виски,
Так разгулялся день, что не унять мне
Злой тоски, как будто скобами
Прижат от крышки гроба.
А наглая лазурь уж корчится утробно,
И гомон беззаботных птах ей вторит эхом.
Прильну к земле со смехом, изгрызть зубами
Дёрн под стебельками лилий, где аромат
Божественный разлили - я точно тут
Похороню свою мечту.


СТРАХ

Теперь уж нити не пряди!
От совести отгородив сердца,
В угарном забытьи мы ночь проводим.
Порок отметил нас бесплодьем и чёрным камнем
он заполнил твои груди. Ты так волнительно лгала,
что об Аиде всё узнала из уст, конечно, мертвеца.
И всё ж приди, я буду ждать, как прежде,
Хоть нет в душе ни капельки надежды.


ИЗУМРУДНЫЙ МОЙ ТРОСТНИК

Устав до горечи бесплодностью усилий,
Я всё же не хочу опять в ночной страде
Рыхлить усталый мозг, копая в нём могилы.

Мечты! Когда рассветный воск
Стекает в бледных роз слезами,
И рушится земля в готовой к погребенью яме,

Что я могу ещё сказать?
Отлынивая от повинности копать,
Уйду, чтобы под древом восседать,
Начхав на скопище сонетов,

А также на друзей советы,
Без лампы и свечи,
Так мило озарявших светом
Агонию моей души,

Я превращусь в китайца,чей восторг
Смущает белизну фарфора,
Когда на чайной чашке он выводит
Благоухающий цветок.

И умирая, век спустя,
Вдохнёт, как малое дитя,
Всё тот же дух, тревожный и густой,
Что воскресил в душе,
Прозрачной и простой.

У мудреца и смерть красна,
И я теперь возьмусь писать
Простой задумчивый пейзаж
Рассеянной рукой:
вот облачко плывёт над тихою рекой,

На чистых небесах фарфора
Рисую месяц не для вздора,
Цепляет он волну, и три ресницы,
Где задел их не одну - и луч возник.
Пусть это будет изумрудный мой тростник.


ЗВОНАРЬ

Проснулся колокол, тимьян прохладою колышет,
С молитвой детской всё покоем дышит,
Звонарь в тоске латынь бормочет
И ждёт с веревкою в руке,
Когда прощальный круг опишет
Слепая стая вдалеке.
Он в простоте своей не слышит
Волшебный благовест, плывущий налегке.

Вот так во славу Идеала
Я тоже бил в колокола,
Но неотзывчивая мгла обид
И стая древних бед покоя не давали.
Однако клятву дал я Люциферу,
Что силы соберу к утру
И на веревке злой повешусь,
И даже слёзы не утру.


ЛЕТНЯЯ ПЕЧАЛЬ

Лия потоки слёз в посуду для питья,
Ты впала в сон, измучена борьбою.
Вот луч прямой скользнул
По зыбкому прибою моря волос,

Он исчерпал печаль твою, само собой.
Пия нагую горечь поцелуем,
Я знаю, что под пальмой голубой
Мы не уснём, как мумии, с тобой.

Но в густоте роскошных кос
Я душу погребу и с мрачных,
Чуть дрожащих век губами жадно
Смою сурьму, текущую от слёз,
Надеясь в ней для сердца,
Исполнившего скерцо,
Обресть спокойствие
Лазури и камней.


ЛАЗУРЬ

В который раз с прохладой ухмыляясь,
Предвечная лазурь на землю шлёт удар,
Сходя с ума от мыслей безысходных,
Поэт клянёт свой бесполезный дар.

Уж он бежит, но, продлевая пытку,
Ему вдогонку крик несется:"Вот дурак!"
Хотел бы ночи покрывало выткать,
Но не спасёт полночный мрак.

Сверлит затылок злобный взор,
Хоть вы, туманы, встаньте в мутной сини,
Промозглостью завесьте небеса,
Где, не родившись, умирают голоса...

Спешу навстречу я прохладной летаргии,
Молю и призываю осень:"Скорее залатай
Ты тростником венозным пробоины нагие,
Следы от пролетавших птичьих стай!"

В кошмарной копоти дымящих труб фабричных
Где коченеет желтого светила труп,
Лазурь мертва, темнеет горстка праха,
И вот уж Идеал мне не внушает страха.

Что сумочка пустая блудодея,
Нем и свободен разум,
Не нарядить ему рыдающих идей,
Не лучше ли покончить с этим делом разом?

Но тщетно всё, лазурь не сдвинуть с пьедестала,
Продлив конвульсии, кинжал её стальной
Мятеж подавит мощью ледяной,
Хоть жмурься, хоть беги, судьба тебя достала.


МОРСКОЙ ВЕТЕР

Томленье плоти нестерпимо,
И больше нечего читать,
Как хорошо бы убежать!
Чу! Слышен гул, полощут крылья,
Тех птиц, что пролетают мимо,
Морем пьяны и все в потоке брызг,
И ни одна не смотрит вниз.
Вы, белизной хранимые листы,
На вас не смотрят мои очи,
И лампа над столом в безлюдье ночи,
И сад затерянный в зрачках,
И юная жена с ребенком на руках,
Прощайте все! Мне в парус дует ветер свежий,
Я уже вижу очертанья дивных побережий.
Погибнет скука под пятой безжалостной мечты,
В меня, как прежде, веришь ты,
А мачты скрипом шторма просят,
Обломки по волнам потом их долго носит,
Так что без мачт, скорее к дальним островам!
Но вот зачем так грустно петь велели морякам?


ВЗДОХ

В лице сестры моей мечтает осень,
В рыжих веснушках и с глазами впросинь,
Опять влечет оно меня
В лазурь томительного дня.
А в парках шумно, звуки водомёта
Прогонят и с небес дремоту,
Что долго стынет по прудам,
И мёртвую листву по бороздам
Сердито ветер гонит,
Там солнышко прощальный луч хоронит.


МИЛОСТЫНЯ

Богатство нам родит любой порок,
Чтобы развеял он тоску церковной полутьмы,
Синеющие  в небе приласкав псалмы,
Ты лишь церковный преступи порог.

Потеют согнутые спины, пируй и ты, как древний бог,
В гастрономическом раю под нимфами лепнины,
Коль раздобыть деньжаток смог.

А нищий пялится на окна кабака,
В глазах его сквозит высокая тоска,
И в глотке у тебя застрянет рой созвездий,
Лишь только двинешься в слепую ночь возмездий.


ДАР ПОЭЗИИ

Когда нам ночи дочь вручила Идумея,
К лампадке, что горела, робко тлея,
Аврора поднесла бесперое крыло.
Кроваво затопив вспотевшее стекло,
Явилась в комнате, где дым курился,
А там комочек сотворился,
Тот, что назло отцу родился.

Но ты, Сивилла, в белой спальне,
Уже мурлычешь песню музыкально
Комку беспомощному у твоей груди.
Так напоишь ли ты уста, что без лазурной дали
Так долго и жестоко голодали?
Я жду тебя, приди.


Д р у г и е  с т и х и

СВЯТАЯ

Во тьме торжественной окна
Зажёгся слабый блеск виолы,
Что так пленительно звенит
и с флейтой, и с мандорой.

И ветхий требник был раскрыт
Монахиней святой сначала,
Конечно, на стихе печали,
Первейшем гимне величавом.

То ангел мимо пролетал,
Таинственно, незримо,
Так арфой в руки её дано
Крыло ночного серафима,

И вот под пальцами, дрожа,
В волшебном мраке витража
Мелькают музы тишины,
Виола с книгой не нужны.


ПОЖАРОМ ВОЛОСЫ ВЗМЕТНУЛИСЬ

Пожаром волосы взметнулись,
И диадемой вдоль лица легли,
Восторг стремится из груди,
Два тёмных аметиста улыбнулись,

Над дерзкой наготой смеясь,
С наивным торжеством стыдясь.
Сверкают волосы, пылает дождь рубинов,
Сомненья напрочь опрокинув.


НАДГРОБНЫЙ ТОСТ

Нет слов бледней поминовенья,
Ведущего в загробный коридор,
Где у последней двери кратер,
Тут насмерть загрызут сомненья,
И гибнет день в кольце драконьих крыл,
Не сам ли я накрыл порфирной глыбою твой саван?

Таким и сквозь века не станет людской сброд,
Прозрачно-чистый и беспримесный народ,
Толпа, рыдающая у надгробья,
Считая себя тенями подобья,
Не станет гения и бледной тенью.

Высокое волнение и трепет, угасая,
Найдут теперь провидческий покой
В расчетах Мастера, чей голос
Шутовской хранит все тайны рая.


С т и х и  в  п р о з е
Из книги "Разглагольствования"

Будущий феномен

   Поблекшее состарившееся небо вот-вот истает вместе с облаками в дремлющей на горизонте реке, в струях влаги и света мокнут ветхие клочья закатного пурпура. Под листвой тоскующих деревьев, поседевших от пепла времен, возвышается полотняный дом Демонстратора давнего прошлого, ждущие сумерек фонарные цепи освещают лица жалкой толпы, пораженной бессмертным недугом грешных эпох... В дрожащем молчании глаз, умоляющих гаснущее в воде солнце, звучит нехитрый призыв: "Вывески нет достойной того зрелища, что ждёт вас внутри..." Я показываю живую, веками хранимую наукой женщину ушедших времен. Как безумно своевольно, прост какой-то зкстаз золотой то, что она называет своими волосами! Они легко вьются вдоль лица, освещенного кровавой наготой её губ, вместо одежд у неё тело, и ничто не устоит перед взглядом, исторгнутым из ликующей плоти - устремившейся к небесному молоку груди, гладких ног, с которых ещё не осыпалась соль первозданных морей. Мужья покидают своих жалких подруг и валом валят на дивное зрелище, их огорченные жалкие жены испуганно любопытствуют издали. Увидав эту реликвию проклятых нынче эпох, они, кто равнодушно, так ничего и не поняв, кто печально, влажными глазами, украдкой переглядываются, а поэты, чьи угасшие взоры снова загорелись, спешат к своим светильникам, одурманенные на миг славой, одержимые ритмом, пока не вспомнится, что живут они в эпоху, пережившую красоту.


Осенняя жалоба

   Я навеки избрал одиночество с тех пор, как Мария покинула нас, и ни Орион, ни Альтаир, ни Венера не приютили нас. Томясь в одиночестве много дней в обществе одной лишь кошки, да ещё с одним порядком забытым римским поэтом эпохи упадка, я берусь утверждать: кошка моя - мистический дух. С той поры, как покинуло юдоль земную дорогое мне существо, я испытываю странную приязнь ко всему, что созвучно смыслу слова  - упадок. Я более всего из времен года люблю конец лета, а из времени суток тот предвечерний час, когда солнце уже покоится на горизонте, и желто-латунные лучи его уже лежат на пепельных стенах, а стёкла отливают красной медью. Так же, черпаю своё вдохновение в поэзии умирающего Рима, ещё не тронутого молодым дыханием надвигающихся варваров и не знающего инфантильной латыни первых гимнов христиан.

   Погрузившись в чтение одного такого стиха, чьи румяна мне более милы, чем свежесть юности, я запускаю пальцы в белую шкуру зверя и слушаю, как за окном, на широкой тополиной аллее, поёт грустная шарманка. На той аллее даже ранняя весенняя листва кажется мне погребальной - с той поры, как Мария проплыла здесь со своими свечами в последний раз... Варварские звуки шарманки рождают грёзы отчаяния в сумрачных воспоминаниях, площадный мотив трогает мою душу заезженными руладами, и я плачу, как романтический герой из баллады. Я не бросаю из окна монетку, чтобы не разрушить очарования и, не приведи господь, увидеть, что шарманка поёт не в одиночестве.


Зимняя дрожь

   С амурами и цветами, часы саксонского фарфора, вечно отстающие и бьющие тринадцать раз, - чьи они были раньше? Невозможно вообразить, их доставили из Дрездена в длинном стародревнем дилижансе.

(Причудливые тени замерли на истонченном оконном стекле.)

   И твоё зеркало, венецианское, глубокое, как вода в холодном фонтане, окаймленном облезшими золочеными змеями, кто отражался в нём? Уверен, немало женщин купали в его пучинах грехи своей красы, и, усевшись здесь надолго, можно, наверное, увидеть не один фантом.

   Негодник, вечно ты злобствуешь...

(Я вижу огромную паутину на высоком балконном окне.)

   Наш  округлый комод давно не молод, его грустные деревянные бока красны от огня, и драпировки на стенах тоже подвыцвели, то же можно сказать и про обивку продавленных кресел, и доставшиеся от деда гравюры, и про все наши древности... А бенгальские зяблики и синяя трясогузка, не потускнели ли и они от времени?

(Не сметь думать о паутине на высоком окне!)

   Ты любишь всё это, и нам легко жить вместе, сестра с безвременным взором. Мечталось ли тебе, что в моих стихах появятся строки вроде "болезненной грации умирания"? Новое ты не любишь, новизна пугает нас обоих своей наглой крикливостью, но как новое состарить, если ты предпочитаешь бездействие?

   А давай-ка ты закроешь свой старый, стародревний немецкий альманах, как можно интересоваться так живо тем, что было сто лет назад? Королями, которые уже давно умерли? А не прилечь ли мне на протертый ковёр, склонив голову на твои милосердные колени, на линялый подол платья, и болтать безумолку про то, что "больше нет полей, улицы опустели...", о нашей рассохшейся мебели... А ты в это время в прострации.

 (Паутина дрожит от стужи на высоком окне.)