Памяти деду

             

Голова седая, слезы на глазах,
Кулаком о стену стукнул он, в сердцах.
Орденов немного, камни лишь в учет,
Он в плену на Крите получил зачет.

Трое суток выдержав, сон с ресниц содрав,
Защищал от фрицев город Волгоград,
Пуля, бессознание, о плечо приклад,
И пацан немецкий, словно другу рад:

- Поднимайся, Ваня, я тебя пиф-паф!
Автомат направив, ухмыльнулся гад.
В танкере по морю: без воды, еды,
Плыл он на курорты Греческой страды.

Падая под хлестким: Шнеля, русишь швайн,
Ненавидел молча он собачий лай.
Камни, всюду камни, соль во рту горчит,
Не родной и  жаркий этот остров Крит.

Корки апельсинов года два он ел,
На каменоломне пыль, да белый мел.
В яму закопали как-то раз до плеч,
И в ушах лишь хлесткое: Сечь! Сечь! Сечь!

Кожа задубевшая от соли и жары,
Ну, а ночью сняться снежные дворы.
Молоко, картошка, хлеба каравай,
Может, в самом деле, он увидел рай?

Мамина ладошка гладит по щеке,
Батя, на скамейке, с трубкою в руке.
На лице горячем ощущает снег,
В голове пульсирует: Побег, бег, бег!

Но настала победа! Слезы падают ниц,
Ты куда побежал, мой улыбчивый фриц?
Где осанка и наглость и прищур хищных глаз?
Как же быстро усвоил ты команду: Атас!

Здравствуй, Родина! Май, теплый дождь лепестков,
И светящихся глаз, море звезд-огоньков.
Белый хлеб, папиросы и молочный пломбир,
На руках его внучка ест воздушный зефир.

Только память не стерла, тот оранжевый жмых,
И на сердце жгуты, будто кодовый штрих,
Закрывал он глаза у хрустальных витрин,
С надоевшим запахом тех апельсин.