Наш гордый голландец летучий варяг

Сказка о русской идее, русском гении и русском парламентаризме
 
     п е р в а я   ч а с т ь
     ПАСЫНКИ ОДИГИТРИИ

     С чего начинается Родина

     Пусть застрелится тот, кому клишированное сознание не подкинет слова известной песни. Этот алогичный для себя архетип выковало краснозвездное время, и в нем нет никакой политидеологии. И поэтому уже мы имеем дело с готовой матрицей понятия «Родина». А в ней фигурирует обязательный образ матери: Родина — рождающая: начало всех начал.
     Итак, мать — что в этом звуке для сердца русского слилось и что в нем так отозвалось?

     В моем деревенском сердце дом, он хоть и отчий, но неизменно с колыбелью, с бабушкиными сказками, а бабушка ведь тоже мать — старшая женщина рода, ведунья и хранительница всех корней, символ родоначалия. Дальше — больше: отголоски архетипа — в красном бабушкином углу, святые образа, где самый почитаемый — лик Пречистой Богородицы. А что над ним? Крестьянский космос избы, ибо само это жилище русского человека в его архаической ипостаси есть слепок древней философии, вековой код. И если само слово «изба» главенствующее место отводит печи (изба — истьба — истопка), то вся конструкция строения устремлена к связующему звену, по крайней мере, смыслово — к матице. Таким образом, матерый брус, держащий пролеты потолочного перекрытия, и есть физический центр жилища. Именно в него вбивали кованый железный крюк, на который подвешивали детскую колыбель. Круг замкнулся.
     Бабушка — центр родовой, скорбная Богоматерь — духовный, а потолочная балка — державный. Исток, оберег и опора. Все в логическом триединстве, что свойственно именно славянскому мировосприятию.
Мир русской природы пронизан той же внутренней космогонией, неизменно и неизбежно языческой, поскольку в душе русский крестьянин — дуалист, воззижденный на слиянии двух религий. Природная душа, притом лесная, органически чужда монотеизму. От многобожия — русский анархизм (у семи нянек дитя без глазу) и русская доподлинная поэзия: Есенин, Клюев, Заболоцкий, Рубцов… Эта почвенная поэтика идет от пантеизма, а самый русский поэт Есенин потому останется в веках, что насквозь архетипичен, а вовсе не какой-то там гений. Гений как раз интернационален. Кстати, знаменитое «ты еще жива, моя старушка?» едва ли не самая популярная вещь в поющей России, покаяние блудного сына перед матерью, приспособленное на доморощенный манер под библейскую притчу.
     Сплошное язычество и в русском гербарии. Тут немало «именных» цветков: анютины глазки и васильки, ромашки и иван-чай, иван-да-марья и, конечно, мать-и-мачеха. Снова дуализм! Та же матрица, признающая во главе славянского мироздания четность, равновесие и полярность безо всякой середины, где середина порой хуже, чем минус. В апологии парности тема мачехи вполне заслуживает нашего внимания, как и все ее ответвления: сын-пасынок, дочь-падчерица и т.д. Даже в кукушкиных слезках наличествует материнский подтекст: птица — олицетворение плохой матери, бросившей своих детей; в лесном цветке — тема раскаяния, притом, что кукушка у нас — птица вещая, потусторонняя.
     Один из этапно-мировоззренческих образов Богоматери на Руси, пришедший из Греции и предопределивший перенос столицы из Киева во Владимир — Мария-Элеус — образ смиренной Марии, ибо цвет ее накидки пурпурно-коричневый, как раз в гамме кукушкиных слезок. Это цвет окровавленной земли, что равно сострадательной любви, любви сквозь слезы. Потом уже будут Мария-Орранта в воительном плаще и с поднятыми чашей-лотосом руками и Мария-Одигитрия — Дева Мщения.
     Еще одна тень христианской традиции в славянском гербарии — чабрец, или богородицына травка (богородская трава), ее кладут в гроб усопшему. Древний культ, одетый в христианские ризы – последний дом живущего на земле (домовина и есть гроб) последовательно освящается образом-кодом Матери Небесной, прежде чем уйти в объятия Матери Сырой Земли. Обрядовый жест, вырастающий, может быть, в основополагающий символ, на многие годы определивший модель нашего бытия.

     Мы — сироты?

     Интересно, что в славянской мифологии, в отличие, скажем, от греческой, практически отсутствует мощный женский праобраз. Вернее, он размыт, неконкретен, как и все наше язычество, полное чудовищной неразберихи. В этой незавершенности, породившей эклектику (или порожденной ею), будто заложена вся дисгармония нашей путаной жизни. Вспомним: «земля наша велика и обильна, а порядка на ней нет». Кто бы от хорошей жизни стал призывать иноземцев править собой? У зеркально обратных нам немцев (варягов, если угодно) контуры прародительниц все же есть: дева Валькирия, например, или воительные Брунхильда и Кримхильда… Славянский пантеон населяют сплошь мужские божества: Перун, Хорс, Дажбог, Стрибог, Сварога… Причем, не всегда свои — вплоть до иранских. Но вот у самого древнего из них, у Рода, чей символ — мужской детородный орган, в свите находим двух женщин-рожениц без имен; видимо, они и есть праматери всех славян, по крайней мере, объединившихся впоследствии под киевским протекторатом. Еще одна попутная загадка: почему Киев (то бишь град князя Кия) назван «матерью городов русских», а не «отцом», что было бы логичнее? Сила матрицы перевесила силу логики, бросив стилистическую нелепость на алтарь всевластного кода.
Покопавшись справедливости ради в исторической памяти, найдем и других женских божеств славянского пантеона, о которых, кроме имен, никакими сведений нет. Вот Слава (от нее, по одной из версий, пошли собственно «славяне»; по другой версии они пошли от понятия «слово», т.е. говорящие на понятном языке, в отличие от всех прочих «немцев»), или Жива — богиня жизни, или Макошь, она же Ма — богиня родящей земли, которой наши глубокие предки приносили человеческие жертвы. Символически этот обряд существует кое-где поныне, а истоки его уложились в название города Кострома, так звали жертвенную куклу — и потому, что ее сжигают, и потому, что костер — это еще и просто солома, ведь есть же такая кормовая трава по сию пору. Когда человеческое чучело, не говоря уж о живой девушке, сперва холят и лелеют, а потом разрывают на части и пускают в поле по ветру — это что же за мать, которая периодически требует к себе такой любви?! А еще есть божество Лада, с половой принадлежностью которого вовсе непонятно: по-другому это божество именуют Лад, Ладо. Оно отвечает за всякое успокоение и равновесие, куратор и благословитель. Как бы тоже сугубо родительская функция, но в епархии Лады еще и кладбища. Может, Лада и впрямь не бог, а богиня — порождающая и убивающая?
     Великое множество существ, несущих женское начало, мы отыщем среди всякой нечисти, одна баба Яга чего стоит! Жаль — бездетная, на роль верховной жрицы эта изначальная берегиня, трансформировавшаяся в христианскую лесную злыдню, не подходит. В русле архетипа баба Яга — запредельно асексуальная матрона, посвящающая юношей в мужчин. В обычной жизни это делают знойные соседки бальзаковского возраста. Не подходит под мать и такая особа, как Устреча — явно существо в жизни каждого индивида случайное. А тем паче сонм шишиг и кикимор во главе с жуткой особой — кривой теткой по имени Лихо.
     И в эпосе у нас патриархат. На самую его периферию время оттерло и сестру варяжских гостей Кия, Щека и Хорива — княжну Лыбядь, и с княгиней Ольгой как-то не сложилось. Вот и получается, что при множестве отцов какие-то мы сироты: забыли имя мамки своей — лихую не хотим, а ладную судьба не даровала. Комплекс утраченной матери будто довлеет над нами, болезненно проникая в разные ипостаси русского бытия. Вот уже и Волга — мать рек русских, и Родина — мать… Не видевшие матери придумывают ее и отчаянно идеализируют. Опять же на роль матери у нас за века выстроилась очередь претенденток, этот образ нещадно эксплуатируется и культурологически, и мифотворчески, а более всего — идеологически. Но дело в том, что матери как таковой нет, а когда нет матери — появляется мачеха…

     Родина-мачеха зовет!

     В порядке ментального жизнеутверждения все вроде бы у нас в порядке: полнота и гармония! Где матушка — там батюшка; царь — царица, поп — попадья… Даже географически: Ростов-папа и Одесса-мама! И если у уголовников «пахан» персонифицирован, то мать — сама тюрьма. Соблюден и воровской обет безбрачия, и матрица не страдает. Тюрьма – образ мистический, пограничный, сакральный. Заповедная черта. Воистину родителей не выбирают.
     То, что у России женская душа — априори любого спора. Тут и философская мысль потрудилась, и народное самосознание, и творцы новых мифов не отступили от этой догадки ни на шаг. Россия не просто женщина, она русская баба: очень ярко эту мысль живописал, например, самобытный мыслитель современности Георгий Гачев. То есть Родина — как субстанция от веку битая, причем смертным боем, баба при самодуре-муже. Мазохистское начало в нас, быть может, и не врожденное, но старательно вскультивированное. Муколюбие, культ смерти, да еще «красной», показной — это архетип сугубо русский. Отсюда почитание мучеников, страдальцев, блаженных, неудачников — жаление! — и прочее, на почву коего идеально лег христианский институт святых. Можно сказать, что великомученики у нас по смерти обречены на равноапостольский чин.
Это оттого, что наша крещеная культура — пасхальная, в отличие от рождественской западной. Девиз нашей — смертью смерть поправ. И для того, чтоб остаться в памяти народной, у русских предпочтительней не умирать в постели, своей смертью, а погибнуть как-нибудь на стороне. Возраст неважен. Лев Толстой и на исходе жизни поспешил прочь из обжитой Ясной Поляны, дабы не отступать от русской традиции и пасхального архетипа. Матрица сработала.
     О сакраментальном противостоянии женской России и мужской Германии тоже написано немало. Германии брачная миссия выпала геополитически, отсюда парадокс российского самодержавия. Русские императрицы несут в себе немецкую кровь Брунхильд и Кримхильд: по природе вроде женщины, по статусу в русле архетипа — «немецкие мужи». Российское самодержавие, скрепленное фаллической идеей, таким образом и тою же природой естественно переросло в большевизм. В слове «большевик» куда больше смысла, чем как просто в политическом термине. Как не вспомнить вновь о славянском прабоге Роде. Большевистский вождизм Россия восприняла на чисто фаллическом, растабуированном уровне.
     Славянская парность, как природа, не терпит пустоты. Из ущербного вакуума поднялся самый всепроникающий культ — культ Матери. Настолько сложный, что ни с мерками эдипова комплекса, ни с проблемой какого-нибудь инцеста, пестуемой западными фрейдистами, тут не подойти. Пресловутый русский мат, не имеющий аналогов в мире — это ли не рудимент затерянной во времени атлантиды по имени Культ Русской Матери?
Сонм мачех, наделенных в ментальном искательстве чертами одной праматери, так прочно перетек в явь, что преобразил по-видимому саму матрицу, и попробуй теперь разобрать: где изначальное, где привнесенное, что есть имя, а что псевдоним? Но если форма переменчива (от скорби до воинственности, от безымянных рожениц до девы Одигитрии), то содержание — едва ли. Как культ Отца своей мнимостью должен был восполнить в душе нации недостающие черты отцов земных, будучи фантомом, идеалом, усиленно материализуемым массами, в том числе из-за инстинкта неразрушения матрицы, так культ Матери из-за соображений того же душевого равновесия, законнорожденности, требовал адекватных средств реализации. Собственно, он создавался из тотемных обломков, которые никуда не делись в фольклоре, в житейском укладе, в обрядовой стихии… Он как бы максимально приближен к оригиналу, по мере его понимания, что отнюдь не узаконивает его статус. Это всего лишь рак на безрыбье, когда из щеп, увы, не собрать прежнего идола.
     В итоге мы имеем что имеем. Родину-мать, что неласковее мачехи. Или вообще мать-кукушку. Кроме того не жертвующую, а требующую бесконечных жертв — чужую кровожадную бабу. А в ее сени — антипод из жизни: русская женщина (не столько жена мужу, сколько «мать» своему «ребенку»). Когда материнское прежде женского — это от древней утраты, ответ на тайное сыновнее требование, будто застывшее в глазах пеплом язычества, сиротством сугубо пантеистического порядка. И этот мертвенный, угрожающе монументальный культ матери-Родины, девы-амазонки, бабы-солдата есть мольба беззащитных к каменному подобию, призванному оберегать. И плащаница Пречистой Девы, якобы распростертая над российскими пределами, опять же олицетворенная воля женщины-заступницы. Ее земные лики-иконы Иверская, Казанская, Владимирская — вековые щиты русского воинства, духовные святыни нации.
     В слове «патриотизм» мужской суффикс, но в годы войны за независимость Отечества опять же звала с плакатов и просила защитить она — мать-икона, вызванная атеистической пропагандой из сакральных бездн народа, из иных верований — доматериалистических. Интуиция в минуты смертельной опасности открывает самые заветные тайники самосознания, ибо все ненадежно, лишь одно действует наверняка — код. И такой харизматик как Сталин почуял это нутром.

     В святой тени культа

     От долгого употребления (вездесущ архетип) и мачеха-матушка станет матерью, накрепко войдет в образ. Так желаемое облачается в хитон действительного, ибо капля камень точит. Наше посттоталитарное сознание ждет еще своих исследователей. Советскую пропаганду впору назвать грудью кормилицы, низведшую до инфантилизма слепо сосавших ее. В недрах архетипизированного тоталитаризма могли производиться лишь зомби. Вся наша нынешняя свобода поверхностна и декларативна. Вериги же внутри, в подкорке, их так просто не сбить и не расковать, им ржаветь долгие годы. И кодировал нас, по большому счету, святой и неприкосновенный образ матери — как орудие вернее верных.
Нагая свобода, она же Дева-Революция, умела защищаться. Сойдя с боевого коня, как скифская девка, она облеклась в более домашние одежды: войне — одни дары, миру — другие. Новаторство не в изобретательстве, а в ином угле зрения. Образ традиционной матери претерпел те же кардинальные изменения, что и в романе М. Горького (по мнению исследователей, весьма слабом в художественном отношении, но трижды экранизированном отечественным кинематографом). И что для нас Родина, как не бедная Ниловна, докочевавшая до эпохи рыночных отношений. Долгое время лицом Родины было для нас лицо Марецкой, которая на советском экране то разбрасывала листовки по материнской солидарности с сыном-революционером, то членствовала в правительстве, «мужем битая, врагами стреляная», то защищала на танке Родину, то мирно преподавала в деревенской школе, оставленная революцией в старых девах… Потом Марецкую сменила Мордюкова: время мягчело, а образ суровел! Эта мать воплотила ярче всех образ кукушки в аскольдовском «Комиссаре» и реабилитировалась лишь в михалковской «Родне», по-русски отболев за всю распятую по коммунистическим шпалам Россию.
     Кроме державного культа матери, от вчерашне-недавнего до нынешнего (впрочем, последнего и вовсе нет: недосмотр!) существует множество бытовых. От упомянутого антикульта из области ненормативной лексики до детсадовской игры в дочки-матери. И оба они важны и определяющи, оба нормируют, формируют и направляют. Поэтому пока мы нация.
     Чечня породила культ солдатских матерей (корни, конечно, глубже), он слаб, его замалчивают, но поскольку это идет снизу, стихийно и несанкционированно, то не останется бесследным. И пусть забыты фильмы «Сердце матери» и «Верность матери» — тоже ведь предлагаемый эталон, хотя М. А. Ульянова так и не доросла, всеми стараниями советского киноискусства, до Богородицы, — пусть канули (а жаль) в лету матери-героини и матери-одиночки как предмет заботы государства, а заодно перепрофилированы под VIP-залы Комнаты матери и ребенка на вокзалах и в аэропортах, пусть плохо действует Программа защиты материнства и детства, — архетип жив! Он вечен. Самодержец (царь, вождь, генсек, президент) не может в сознании масс вековать бобылем или вдовцом, а народ маяться сиротой.
     Отыщется наша мать или снова ждать тетку с повадками мачехи? Но оплоты шатровых конструкций с иконостасами и меч волжской Одигитрии на Мамаевом кургане говорят нам: дом формально не без хозяйки. И есть кому дать подзатыльник и вытереть сопли: вместо семи нянек одна как-никак присматривает за этим пространством. А имя ее обычно дети не называют — мамка и все. Ведь на то воля отца, с отцом-то, по крайней мере, все тут предельно ясно, безотцовщиной сроду не были.

     (продолжение следует)

     1999-2015 гг.