Спасение от чёрного навета

Пушистый снег ложился кашемиром,
Фрагменты детства воспроизводя,
Лучился лёд загадочным сапфиром,
Скорей серьёзно, чем полушутя.

И я, пойдя, в народ дорогой млечной,
Меж стен холодных и глухонемых,
Раззява этакий, гулял себе беспечно
В неповторимых прелестях зимы.

Лицо сияло тихим вдохновеньем
От чистоты, что выше всех похвал.
Подай свинью мне этаким мгновеньем
Свинью в пятак бы я расцеловал.

Не вдруг, не сразу казус обернулся.
Но он обрёлся с табором цыган,
Которым я, предметно приглянулся,
Поскольку был от благодушья пьян.

- Ай, дай на ручке, сокол, погадаю…
- Ну, погадай, - приспичило сказать.
И вот уже, цыганка молодая
Взялась  на жизнь мою мне указать.

- Ой, мой соколик, сглаз - дурнее сглаза!
Ты страшно проклят! Проклят весь твой род!
Как пауки кочуют метастазы,
И всё быстрей судьбы водоворот!

Жена умрёт, умрут за нею детки!
А ты в петлю от горя попадёшь!
Вот, подивись : как дёготь - вся салфетка!
А ведь была: белее не найдёшь!

Я перед этим плюнул на салфетку,
Которую цыганка подала,
И от слюны, пахнувшей вонью едкой,
Цвет сажи белая салфетка обрелала.

Испуг лицо моё обезобразил
И всполошил тревогой естество:
Я не испытывал ещё таких оказий,
Как ворожба и злое волшебство.

Цыганка долго пристально глядела,
В моих зрачках пытая тайный след.
И вот уже, сказать что-то хотела,
Но осеклась, и вымолвила: - Нет!

Она своими юбками взмахнула
И заспешила по сугробам прочь,
А мне могильным воздухом дохнуло:
Сырой землёй, в кладбищенскую ночь.

Рванулся я за пёстрым многоцветьем,
Её бессчётных ситцевых одежд,
Перебороть свой страх, пытаясь этим,
Как огневой преодолеть рубеж.

- Остановись! – хватал её за руки.
- Остановись! – хватал её за стан.
Пытаясь, точно мямля  близорукий
 Украсть её из общества цыган.

- Оставь меня! – отчаялась гадалка.
- Переиначить некому навет!
Судьба твоя надломлена, как палка,
И омертвеет, точно сухоцвет!

Молить её не представлялось мочи,
Я плечи безнадёжно опустил.
Став жертвой злобной зависти и порчи,
Мне к возрожденью недостало сил.

Я пал на снег: себя совсем не жалко.
Безумно жаль жену и сорванцов.
Окликнула тогда меня цыганка:
Я обернул к ней мрачное лицо.

- У Бога Зла ранимое есть место:
Пристрастность к звону золотых монет.
Отдай что есть, и может, этим жестом
Ты отвратишь наложенный навет.

Народ цыганский в материальном мире -
Звено связующее с бытностью иной.
Мы знаем, где, в космическом эфире,
Возможно выкупить себя по закладной.

Гадалку я, от радости, в охапку
Схватил и стал задорно обнимать,
Затем отдал ей норковую шапку,
И стал пальто ангорское снимать.

Карманы брюк легко освободились
От всей наличности таящейся внутри.
Кольцо, часы, и крестик пригодились,
Полпачки Marlboro, и винтик от двери.

Я отдал всё, имеющее ценность,
Без сожаления, без скрежета души,
Признав, что это, лишь – второстепенность,
Большой потуги смехотворный пшик.

Домой бежал я воодушевлённый,
Но должен был условие принять:
Намеренно, как громом поражённый,
До самой, до полуночи молчать.

Молчать, как будто проглотил полено,
Как будто вырвал грешный свой язык,
Ведь это тоже, лишь – второстепенно:
Спроси, хоть самых гнусных прощелыг.

С прогулки зимней я полураздетый
Вернул себя в объятия жены,
Употребив остатки пиетета,
С её, обиженною остро, стороны.

Вопросы долго натыкались в стену,
Вербальный метод перетёк в допрос,
Позволив мне принять удар коленом,
И кулака отведать прямо в нос.

Жена моя (о, бедное созданье!)
Со мной впервые встретилась таким,
И от бессилья вызнать оправданья,
Не стала следовать намереньям благим.
 
Следы ногтей глубокой бороздою
Отметки оставляли в пол-лица,
А я стоял затравленным изгоем
Как будто в рот набрал себе свинца.

Когда часы фиксировали полночь,
Расстрелян был весь мой авторитет.
На лбу клеймо стояло: «Ну, ты сволочь!
Каких на свете, однозначно, нет!"

Вопрос: « Где был???!!!» - остался без ответа.
Хватило сил отчаянно сказать:
- Я спас нас всех от чёрного навета… -
И повалиться с плачем на кровать.