Решение

«Будут простыми истины и слова..."
               
Елена Шилова

Чего читатель ждёт от стихов? По большому счёту того, чтобы это было  «весомо, грубо, зримо»: зов крови, память рода, мощь земли... Если это будет ещё и в удобоваримом оформлении и написано по-русски (в высоком смысле слова), то ещё лучше. Не удивительно поэтому, что поэзия – изящная, вроде бы, литература! – делается в основном тяжёлыми мужскими руками. На полтораста-двести прекрасных поэтов прошлого века – русских, советских, российских – едва ли наберётся десяток-другой стоящих поэтов в юбках. И как тут не вспомнить саркастическую градацию женской поэзии, приписываемую Юрию Кузнецову; мол, вся она делится на три вида: 1) рукоделие (Анна Ахматова), 2) истерика (Марина Цветаева, 3) подражание (все остальные). Что-то в этом есть.
    
Но, как известно, женщина - даже поэт или поэтесса, – «она ведь тоже человек». Поэтому, когда попадается что-то, на наш  взгляд, достойное  – не важно, в печатном издании, или, например, в Рунете – подписанное женским именем, бросаешься сгоряча на эти строки и делаешь стойку  в ожидании, как охотничья собака: вот оно! И только потом, слегка остыв, начинаешь смотреть более внимательно: а что оно? и как оно? Бывает, понимаешь, что ошибся. И часто не по вине автора. Просто не на тот период творчества пришлось  знакомство с его стихами. Но тут как в психологии: отношение к незнакомому человеку формируется в первые тридцать секунд общения. Отношение к поэту может сформироваться по нескольким случайно попавшимся строкам. И потом хоть что делай, переубедить себя, читателя, будет весьма трудно.
   
Есть  такой поэт – Елена Шилова ( это – псевдоним).  Как можно отнестись к следующим  её строкам, как не к проявлению того, что ещё Пастернак определил, как «…И здесь кончается искусство,/ И дышит почва и судьба»:

Там, где я выросла, в том краю
плачут от сердца, от сердца пьют.
Пуще чем баб стерегут коней.
Крепче узды, тяжелей камней
слово, что там дают.
Сладкую в горе едят кутью,
коли беда живота сильней,
в ратном моём краю.

Там, где я выросла, в той степи,
волей, как солнцем, глаза слепит.
Гонором сеян станичный юрт,
а под ружьё как один встают –
если казак, терпи!
Ласточке – вить в аккурат стропил,
соколу – сечу искать свою
в той меловой степи.

Там, где я выросла, в той земле
дед мой зарыт и отец. И мне
присно под вязами там лежать.
Баять вьюнам да свистеть стрижам
сотни загробных лет.
Эта земля – мой схорон, послед.
Выточит ветер и мне скрижаль
в той вековой земле.
(«Вольное», 2010г.)
       

Видно, что автор из шолоховских краёв – и к бабке не ходи! И правда - красивая донская казачка из интеллигентной семьи (папа – газетчик, мама – врач) из большой станицы Клетской, когда-то дореволюционного Усть-Медведицкого округа Войска Донского, потом -  районного центра Волгоградской области. Война в своё время  камня на камне не оставила от того исторического поселения почти в 18 тысяч дворов.. А чем станица стала сейчас – ведомо  нынешним местным жителям, да нашим неугомонным, в плане реформаторства, властям…Сама Елена живёт в Москве с 1989 года, считает себя теперь больше москвичкой, чем  дончанкой, тем более, что по смерти матери связь с родной землёй оборвалась. Оборвалась физически, но не духовно. Можно пожалеть, что она пока не пишет прозу, потому что даже письма с воспоминаниями о своём донском детстве у неё необычайно  живописны (публикуется с согласия автора.И, поскольку у нас здесь не бумажный формат,не буду ограничивать себя объёмом цитированного)…
             
«…Степи всё те же - протяжные, духмяные чабрецом и полынью, прибитые к земле зноем и посеребрённые меловой пылью с окрестных курганов! Эх! Даже ноздрёй потянула непроизвольно... Дух этот из меня не вытравить никогда. Но всё очень сильно изменилось. В мою там бытность было больше домовладений - богатых, больших, вольных, с непременными базами - это задний двор с живностью - коровы, козы обязательно (все бабушки вязали на зиму платки и носки из пушистой мягчайшей козьей шерсти), много птицы. У моих бабушки с дедом по отцовской линии был именно такой дом. У крыльца - сад с огромной кряжистой многоствольной ветвящейся грушей, тутовица с чернильными сладкими паданками… Сказка, чародейство какое-то - у деда на базу был большой сарай, а там… сокровища несметные: две плоскодонки, спрятанные на зиму - под них можно было подлезть сбоку и устроить там тайник; сети развешаны по стене и дед тёплыми днями садился их починять да довязывать и пел - протяжно, обрываясь в низких глухих и вдруг – внадрыв, наверх, до высоты чуть ли не бабьей - мы с братом не понимали ни слова (дома разговаривали на русском, не на диалекте), оттого было это ещё таинственней, но сладко неимоверно; по другой стене - сомьи балыки от потолка до земли, прозрачная, медовая на просвет, чехонь, лещи размером чуть ли не с годовалого ребёнка; дальше - клеть с сеном под самый потолок - прыгнуть туда с приставной лестницы, зарыться с головой, захлебнуться до рези в горле запахом донника и зверобоя… И полки-полки-полочки с самыми удивительными на свете вещами: огромные чугунные утюги, кованые гвозди с ладонь, бабушкина прялка, сыромятная сбруя, пропахшая горьким конским потом, но самое большое сокровище - маленькие жёлто-коричневые карточки с резными краями - старые фотографии, на которые мы то и дело натыкались там в самых неподходящих местах (не любили и не ценили фотографии почему-то) - казак с бравым чубом из-под фуражки, скулы обветрены, три георгия через грудь, одна рука на рукояти шашки, другая - на плече у молодухи, сидящей рядом, - у обоих взгляд недоверчиво-напряженный и немного надменный - "ну, сымай, сымай, коль тебе она нада" - первая мировая… Самая большая утрата для меня сегодняшней, это то, что нет у меня этих снимков - ни одного. Когда уезжала после школы в институт, вроде как и не зачем было их брать с собой, а потом как-то потихоньку всё кончилось - умерла бабушка (дед умер много раньше, я и не помню его толком), за ней - отец, продали дом со всем, что в нём было…» Видно, что автор вышивает свои картины шёлковыми нитями ностальгии, а где-то уже и суровой нитью прощания с ушедшим миром…

Да, а что же стихи? Самое смешное, Елена никогда их не любила, причём, категорически. Даже в отрочестве, золотой поре постижения мира чувств не только на личном опыте, но и через трогающие душу стихотворные строчки, пусть и самые наивные (у всех в эту пору водились дневники с анкетами и выписанными неизвестно откуда стихами), не говоря уже о программных классиках. Не любила, не понимала, не читала. Когда же года в 23-24 и начала выскакивать из-под её пера (как видите, с изрядным, по сравнению с большинством версификаторов, опозданием) стихотворная ерунда, она даже не обратила на это внимания. Коварный демон творчества ждал, видимо, своего часа. А наступил он тогда, когда, вопреки всему, ей всё же подарили в конце 1990-х годов пятитомник Бродского. Вот они-то – пятитомник и Бродский – и перепахали её, как в своё время «перепахал» всего Ленина роман  «Что делать?» Чернышевского. Елена поняла, что хочет, а самое главное, может – не писать, не сочинять, - а говорить о жизни стихами.

По поводу Бродского. Удивительно, конечно, как эта стопудовая  меланхолия могла что-то в ком-то зажечь. Но, вот, поди ж ты!  Эта любовь достаточно дорого обошлась молодому тогда  автору. До сих пор в её стихах проглядывается влияние Нобелевского лауреата, хотя, по её уверению, она с этой напастью справилась, пусть и после долгой борьбы. Судить читателю. Хотя бы по такому отрывку:

Когда ты размышляешь о погодах
(на завтра или впрок на десять дней),
ты не клянёшь муссоны Пиреней
или Борея низкие фаготы.

"Пассат" тебе – не более, чем хлам,
ночующий у дома на стоянке,
когда сосед, забывчивый по пьянке,
которую неделю – впополам…
              («Ветреное», 2009г.)

Да, а что же то самое извечное, женское – любовь, то, сё?   
Здесь, думаю, нашему автору похвастаться особенно не чем, всё в пределах нормы. И если бы такие стихи лично мне попались  первыми, вряд ли бы они привлекли особое внимание. Ну, например, такие:

Если и есть в жизни
что-то достойное жалости,
то это никчемность писем,
неотправленных адресатам.

Лучше закрыть все форточки,
выключить свет на кухне
выбелив память мелом
кукольным как лицо гейши.
(«О пользе путешествий», 2001г.)

Или  такие строки:

Мытарства любви? Да бросьте!
Неназванная ничуть,
как ходят худые гости,
пришла к тебе и молчу.
Незванная, не до срока,
не в жилу, не в прок, не в масть
пришла к тебе как сорока
твои побрякушки красть…
                («Любовное», 2011г.)
               
Хорошо? Да, не плохо. Но не более. Возможно, всё дело в интонациях. Но, когда дело касается извечного, если хотите, нутряного чувства, связанного  – извините за повтор! – с зовом крови, памятью рода и мощью земли,  то отлетают, как не нужные, все эти интонации, фрустрации, прокламации…

               
Не дойти, не доплыть, не читать поминальных молитв.
Сухостой да ковыль укрывает курганы мои.
Мне бы ждать да терпеть, да надеяться, что отболит.
Только снова не сплю, вспоминая озёрный аир.

Отпусти меня, степь. Я не жалочка больше твоя.
Я давно притерпелась к укладу московских бояр.
Отчего же, как – ночь, так топорщит подушку репей
из объезженных ветром духмяных казацких степей?

Отчего, как – весна, так на сердце – раздрай и бардак?
Половодьем зальёт до краёв таловой буерак,
плоскодонка-душа будет снова табанить на Дон,
и чернеть, словно меткой, от звёздок тутовых ладонь.

Там, завидев меня издаля, ветерок горовой,
улыбнувшись, качнёт меловою своей головой,
обоймёт меня накрепко сад, что ажиной зарос,
располосит размокшую память, как шашкой, наскрозь.

Отложив свою сеть, деда будет ловить на базу
босоногую, с тужью косиц, калгату-егозу,
а бабаня лепёху польёт золотым каймаком.
И потянет от тёплой печи на дворе кизяком.

Загрущу и сожму чабрецовые травы в горсти.
Я люблю тебя, степь. Отпусти ты меня. И прости.
Не доплыть, не дойти, не дозваться – кричи-не-кричи –
это слепень влетел мне в окно с переспелой бахчи.
(«Донское», 2009г.)
       
Стихотворение посвящено светлой памяти родителей…Думаю, что оно посвящено и светлой памяти дедов и бабок, прадедов и прабабок, всех пращуров и всему тому казачьему роду, которому нет переводу…И тому Тихому Дону, который безвозвратно унесло Рекой Времён...
               
Когда, казалось бы,  нащупана была главная тема поэта, можно было ожидать новых впечатляющих стихов, дальнейшего развития творчества. Но! Наступило вдруг молчание. Честно говоря, удивительное для современной поэзии. Особенно для женской её части. Сколько поэтического бабья болтается в печатных изданиях и в Рунете! Пишут, как языком молотят, о чём угодно, только бы не говорить о главном – о жизни, о судьбе. Хотя, впрочем, есть мнение знатоков «литтолстяков» и неформальных журналов, что именно дамы спасают ныне честь русской поэзии: Тамара Буковская, Ольга Иванова, Ирина Евса, Елена Исаева, Ирина Ермакова, Екатерина Горбовская и т.д. Но кто скажет, что они круче того же Эдуарда Лимонова, или более знамениты, чем, например, Всеволод Емелин?
               
А что же наш автор? В чём причина остановки? Дело в том, сама  Елена Шилова относится к своему творчеству со сложным чувством, где-то даже пренебрежительно. И это не кокетство, прошедшим летом ей исполнилось 45, и она, по её словам, старается говорить без обиняков. Она знает свои, как поэта, слабые места лучше любого злого критика. Поэтому, когда намечался какой-нибудь сборник, то, начав отбирать для него стихи,  оставляла от всего корпуса своих текстов обычно два-три. В общем, этакий перфекционист, правда, кто-то сказал бы, ленивый. Я скажу: ответственный. Но не только это. Главное в другом. Елена сама объясняет, в чём: «…Где-то чуть больше 2х лет тому назад я, как мне показалось, подошла к такому рубежу в написании своих стишков, после которого нужно было либо содрать с себя кожу и вывернуть наизнанку все свои потроха на потребу читателям, либо бросить это занятие к чёртовой матери, пока не зашло ещё всё слишком далеко. В моём понимании стихи - это такая червоточина у тебя внутри, которая растет год от года и рано или поздно тебя выжрет окончательно и даже косточек не оставит. Всё остальное - не стихи. Но это, опять же, повторюсь, мой взгляд на вещи. Я - честно признаюсь - струсила шагнуть в эту бездну. Да и не хочу я такой судьбы. С тех самых пор и сама больше не сочинительствую, и других читаю с большой претензией». 
               
Это, видимо, в частности, объясняет и суть сарказма Ю.Кузнецова по поводу женской поэзии. Мужики не боятся идти в творчестве до конца. Даже физического. А вот женщины природой предназначены для другого…Можно ли их за это винить? Конечно, нет. Как можно относится к такому решению Елены Шиловой? Видимо, с уважением. Но и с сожалением. «И погиб козак!» По крайней мере, без развития осталась тема Дона, столь неожиданная для женщины-поэта. Будем надеяться, что демон - или ангел! - творчества Шиловой просто затаился на время.
                *   *   *    *   * 

  Юрий Иванов. Две Ольги и другие.- Издательские решения. По лицензии Ridero.-2016, 166с.