Курица в крахмале

                Цикл "Рассказы из детства"


У меня был дед. Ну дед и дед – скажете вы,- что в этом такого необычного?
Но мой дед и в самом деле был необычный!
Во-первых, он был китаец.
Во-вторых, потрясающий повар.
В-третьих, настоящий китайский красный командир.
В-четвертых, и это самое необычное…, впрочем, об этом позже.
Правда, дед он мне был не совсем родной – муж сестры моей бабушки. Но все равно очень любимый. Загадочный.
Никто не знает и не помнит уже, как его звали по-китайски, но все его звали дедом Колей. Не Николаем. Только Колей. Можно без деда.
Когда мне было пять, он был уже пожилой, но моложавый и резвый. Каждое утро делал сам себе точечный массаж, которому, наверно, каждый китаец обучен с детства. Помню тонкие седоватые усы, лукавые, с веселыми искорками, глаза за морщинистыми веками, постоянную отрешенную улыбку, да и всю его фигуру – тонкокостную, но жилистую и гибкую как виноградная лоза.  Как всех поразило, когда он однажды, в свои за шестьдесят, ловко и быстро, без «когтей», без других приспособлений, забрался на деревянный столб и спас глупую кошку от верной смерти на электрических проводах.
Молодым парнем воевал на Халхин-Голе, исходил вдоль и поперек Большой Хинган, был раза два несильно ранен. Затем интересным образом попал в Советский Союз – приехал на какой-то молодежный партийный слет в Алма-Ату. Это случилось уже после войны. Средь комсомолок углядел сестру моей бабушки – в ту пору яркую и активную девушку, и пал, сраженный стрелой Амура.
«Начал он за мной везде ходить,- вспоминала бабушкина сестра,- оглянусь,- улыбается, кивает смущенно. Ну что ему надо? Таскается за мной и таскается. Познакомиться желаешь – подойди да знакомься, чай, не кусаюсь.»
Знакомство состоялось. Долго он смешил бабушкину сестру Людмилу своим лепечущим выговором: «Бывало, говорю ему, - давай праздник устроим, девчонок позовем, танцы под патефон? Ты приготовишь что-нибудь вкусненькое, такое-этакое… А он кивает часто-часто и лепечет: «Холесе, холесе, дявай, дявай!». Так ведь и остался он в Союзе, женился на Людмиле. Причем, свою китайскую фамилию сменил на фамилию жены, и стал Сиверов. Коля Сиверов.
А поваром он оказался отменным.
После войны, конечно, голод был. Но в Алма-Ате, как и во всяком южном городе, было в этом плане полегче: яблоки, персики, урюк, виноград, айва росли благодатно, наслаждаясь полуденным солнцем.
У деда Коли и бабушки Людмилы был свой дом с большим садом. Какие там поспевали фрукты! Знаменитый алма-атинский апорт дед посадил собственными руками, как и все остальные плодовые деревья в этом саду. Каждый год урожай становился богаче и пышнее. На большой террасе, примыкающей к дому, царил зеленый полумрак – виноград разных сортов обвивал все вокруг, и когда подходило время, тяжелые грозди свешивались сверху под сладкой тяжестью. Можно было, не касаясь руками, одним ртом, откусывать по ягодке с такой грозди, и жмуриться от удовольствия – настолько низко прогибались лозы и таким был сладким сок лопнувших виноградин.
Все эти фрукты любовно собирались, сообразно своему предназначенью обрабатывались, и отправлялись в закрома.
В доме готовил только он. И как готовил! Он умел делать все. В моей памяти незабвенно сохранились и пастила из айвы и апорта, и варенье из урюка с грецкими орешками, и томлёные груши, фаршированные изюмом в ягодном соусе…. Все, что выходило из–под его руки, было божественно.
Но тогда, после войны, надо было думать – где работать, чем заниматься. На следующий день, после свадьбы, он сказал Людмиле:
- Ти мой зена тепель, я тебя колмить долзен. Чифань* каздый день надо. Овоси надо. Кулица надо. Лапся надо. Лаботать пойду. Искать пойду.
А Людмила уже работала в городской библиотеке. Задумалась она, где бы мужу с его никудышным русским выговором работу найти, а он ее удивил. Сам работу нашел, в первый же день. Да что там, с руками оторвали.
Вот стало быть, вышел он на второй день после свадьбы на улицу. Апрель бушевал. Идет, радуется солнышку. «Смело, товарищи в ногу» напевает – любимая его песня была. Вдруг – непорядок. Прямо перед ним, из какого-то заведения, на улицу выкинули человека. Шутка ли, с лестницы спустили! Тот попробовал подняться – не смог. Дед участливо наклонился над ним, и понял, что человек пьян в дымину.
-  Ааа, блатец, да ты пяный! Лазит-то от тебя как!
Надобно сказать, что дед Коля так до конца жизни и не научился выговаривать букву «р» и некоторые шипящие.
Пьяный забормотал что-то, снова попробовал сесть. Дед был жалостливым человеком. Заботливо подложив под выпивоху газетку, двинулся к двери заведения, поднялся по лестнице и постучал. В небольшую щель незамедлительно высунулась сытая усатая рожа.
- Чего тебе? кто такой?
- Я – Коля, - ответил дед, - плосто селовек. Вы засем его выкинули?
-  Зачем выкинули? Не твое дело! Иди отсюда, «Коля плосто человек», без тебя тошно!
- Тосно?- спросил дед,- то есть вас тоснит? Тогда надо делать так! – и он резко и сильно надавил усатому куда-то в область подключичной ямки.
Тот вытаращил глаза, с трудом сглотнул, закашлялся, и с яростью заорал:
- Ты что! Убить меня решил? Бандит что ли? Да я тебя щас…
И усатый попробовал схватить деда за грудки, чтобы хорошенько потрясти и спустить с лестницы. Но не тут-то было! Растопыренные пальцы схватили лишь пустоту. А полное и рыхлое тело, потеряв опору, с грохотом и чваком свалилось вниз.
Дед же, брезгливо обтерев пальцы о старый кусочек шелка, служивший ему носовым платком, поднялся на три ступеньки и вошел внутрь. Он не уважал злых людей. «Злой человек, - говорил он, -  изначально глуп».
Внутри помещения оказалась кухня. Ресторана ли, столовой – дед поначалу не понял. За то моментально увидел, как на большой чугунной сковороде подгорают котлеты, (сделанные преимущественно из хлеба), а на маленькой – превращается в уголь лук.
В один прыжок оказавшись у плиты, дед начал хозяйничать. Добавил к котлетам, прямо в сковороду, немного водички. Затем увидев в корзинке у стола початую бутылку вина и найдя пряности, оперативно изготовил соус и тоже влил в котлеты. Сгоревший лук выкинул, отыскав в коробках на полу две свежие луковки. Ловко их почистил, нашинковал в сковородочку. И скоро уже по кухне разлился аппетитный аромат золотящегося в маслице лучка.
За хлопотами он как-то и не заметил, что толстый усатый дядя, кое – как, с покряхтыванием поднявшийся на рабочее место, глядит на него во все глаза, все шире и шире открывая рот.
Вдруг открылась большая белая дверь. Сразу стали слышны: рокот голосов, звон посуды, и радио, самозабвенно толкавшее какую-то речь.
В проеме двери стоял мужчина. На форменный френч был накинут белоснежный халат, и почему-то именно этот халат выглядел ой как строго.
Сначала молчание. Даже лук на сковороде стал как-то тише скворчать. Длинный, безукоризненно чистый палец поднялся и указал на деда. И не только, - на все разом:
- Что это?
-  Это…это…- залепетал усатый, - не извольте беспокоиться, Яков Соломоныч, мой…видите ли, новый повар, да…взял на себя такую смелость пригласить…Федьку – то прогнал я за пьянку. Совсем последнее время лыка не вязал… – юлил он дальше, - а этот, не смотрите, что узкоглазый, рукастый такой, знающий…- и хитрый глаз незаметно подмигнул деду.
Форменный френч, не торопясь, пристально осмотрел деда Колю.
- А имя у него есть, раз уж он такой рукастый?
-Как твое имя? – шепнул усатый деду.
- Коля, - ответил дед.
- А.. Николай, значит, - промолвил френч.
- Нет,- помотал головой дед, - плосто Коля.
- Работай тогда, «плосто Коля». Воровать не смей. Придушу. Добро казенное.
И мужчина во френче и белом халате торжественно выплыл за дверь.
Усатый немедленно развернулся. Сначала показал кулак, затем расплылся в улыбке:
- Давай, что ль, знакомится…Ты кто вообще? Я - Григорий.
- Я – Коля, - сказал дед, - плосто Коля.
- Ты повар? – нахмурился Гриша, - вижу ведь, тонкости знаешь. И котлеты спас. А мне бы за них – ух!...- и он закатил глаза,- откуда ты взялся?
 - Я - китаец,- ответил дед, - а любой китаец – повал. Котлеты слочно спасать надо было. Я с улицы. Извини… - и он бочком-бочком начал протискиваться к уличной двери.
- Э-э..нет, погоди, куда ты? Как это с улицы? Где ты работаешь? – засыпал деда вопросами Григорий, - да стой же ты на месте!
-  Нигде не лаботаю. Был класным командилом. Плиехал, зенился, вот хозу,  лаботу исю. В два дня надо найти.
Григорий опешил:
- Так вот же она, работа. Наше местечко знаешь сколько народу собирает? Ого-го! По вечерам не протолкнуться! Деньгами Яков Соломоныч не обидит. Ты не смотри, что он на вид такой строгий, он просто пьяниц не любит. Сам кошерно живет. А у нас уже четвертый повар за пьянку вылетает. Вот и волнуется. Да к нам, знаешь, кто ходит?! – и он прошептал деду на ухо фамилию местного секретаря обкома, которая, впрочем, не произвела никакого впечатления. Дед попросту его не знал.
- Если я – повал, то ты тогда кто, Глиголий? – спросил дед.
- Я-то? А я тогда – шеф –повар, - нашелся Гриша, - оставайся, Коля, оставайся! Руки у тебя сами знают, что делать на кухне. И вижу, не пьешь ты,- вон какой, вроде щупленький, а здоровый. Эк ты меня! – и он не без дрожи погладил себя где-то под ложечкой.
Дед остался. И очень скоро в небольшом, но уютном заведении, где командовал Яков Соломоныч, стало еще больше народа. Днем - это была столовая, по вечерам же – нечто вроде небольшого ресторанчика с отменной кухней. Люди из партийных верхов вовсе не гнушались пройти в полутемный зальчик, и развалясь на отличных венских стульях, откушать утку-по-пекински, дунганскую лапшу с грудинкой и тушеной айвой, или же баклажаны с курицей в кисло-сладком соусе. Днем здесь обедали студенты, фэзэушники, - дед и их старался не обижать, исправно готовил десерты, вкусные подливки к рису. А вечером, конечно, студентам сюда путь был заказан – без червонца делать нечего, и публика прибывала тогда более респектабельная: богемная или партийная. В любом случае, с деньгами в кармане.
Ресторанчик особо не выпячивал себя. Просто был да был. Кому надо – тот знал, где можно не только божественно поужинать, но и днем более чем прилично пообедать. Находился он, практически, в центре Алма-Аты, там, где чуть в более позднее время стихийно возникнет так называемый «Брод», - но тактично драпировал себя зеленой, в целом, обычной для тех мест, верандой.
 Со снабжением тогда, конечно, было плохо. Но Яков Соломоныч умел где-то найти продукты, свежее мясо, да еще позади ресторанчика, имел свой особенный садик-огородик, где росли пряные душистые травки и корешки: чабрец, сельдерей, кинза, тархун. Он настолько проникся доверием к деду, что только его одного пускал туда «пощипать травы», как он сам выражался, - к обеду или ужину.
И вовсе не Григорий, а «плосто Коля» через месяц стал шеф-поваром этого злачного местечка, с той поры и до старости трудясь на ниве общественного питания. Даже когда, много лет спустя, одряхлевшего Яков Соломоныча сменил на  посту его сын – Соломон Яковлевич, доверие к деду не только не пропало, но зацвело пышным цветом.
Кого только не кормил за долгую свою трудовую и творческую жизнь дед Коля! И партийных функционеров, и артистов-писателей-поэтов, и представителей госорганов, и сельских тружеников, приезжавших на различные конференции, и представителей делегаций бывшего соцлагеря…всех не упомнить!  Вкусно и разнообразно, так что благодарности сыпались со всех сторон. Дело в том, что его иногда «занимали» у Яков Соломоныча заведующие других ресторанов, когда приближалось, то или иное, значимое событие. А уж сколько раз его пытались «переманить» в другие храмы чревоугодия! Но дед Коля оставался верным Яков Соломонычу и однажды оказанному доверию. Впрочем, тут было еще кое-что.
Яков Соломоныч, как многие и многие в то время, прошел войну, служил на Западном фронте*. Да не где-нибудь, в интендантских частях руки грел, а на самой, что ни на есть, передовой. Ходил в атаки, затем вел разведдеятельность, дослужился до подполковника. Но незадолго до Победы его комиссовали – в одном из боев получил осколочное ранение в спину. В госпитале Яков Соломоныча подштопали, крупные осколки удалили, но несколько более мелких, не дойдя до позвоночника и крупных артерий, остались. И с годами, особенно при изменении погоды, все чаще принимались беспокоить нестерпимым внутренним зудом. В такие дни Яков Соломоныч мрачнел, и чаще обычного проверял санитарное состояние вверенного ему заведения.
Вот тут – то и открылась еще одна поразительная способность деда.
Когда в очередной раз Яков Соломоныч занервничал, дед тихонько подошел к нему сзади и положив обе руки на область между лопатками страдальца, спросил…нет, пожалуй, даже не спросил, а сам ответил утвердительно:
- Болит. Вот тут, и тут, и тут. Зелезо. Что молчал ланьсе? Засем мусился?
- Ну болит…- нехотя согласился Яков Соломоныч, - и чешется – жуть. Вот прямо, так бы спину и разодрал, чтоб вытащить! Мы уже в Польше были, когда меня достало. Сам Иван Данилович Черняховский выздоровления пожелал, когда в больничку отправляли. Знаешь, кто такой Иван Данилович?
Дед отрицательно помотал головой. Он был очень честный.
- Эхх…- вздохнул Яков Соломоныч и махнул рукой.
- Лесить надо. Вытаскивать надо зелезо.  Дявай водку и систое полотенце.
Дело происходило в обеденный перерыв с двух до четырех.
Все еще ничего не понимая, Яков Соломоныч принес требуемое. Снял свой френч, аккуратно повесил его на гвоздик, вбитый в дверь кухни.  Также удивленно, но молча, снял белоснежную рубашку, подставил спину.
Григорий, до этого обеспокоенно наблюдавший за приготовлениями к операции, не выдержал и спросил:
- Нож точить? - и указал на здоровенный тесак для разделки мяса.
- Засем ноз? –спросил дед Коля.
- Ну так ты же его резать будешь,- ответил, кусая губы, Григорий.
Яков Соломоныч вскочил:
- Не надо меня резать, я вам не индюшка какая-нибудь! Сам справлюсь!
Достаточного труда стоило моему деду опять усадить вытаращившего глаза Яков Соломоныча на трехногий стул, и отдаться в руки судьбы.
Вначале водкой обтерли спину оперируемого. Затем дед хорошенько вымыл свои руки. Подошел к Яков Соломонычу, возложил длани на неровные шрамы заживших входных отверстий, и что-то зашептал.
Григорий стоял наготове, сам не зная к чему, и иногда нет-нет, да поглядывал на так и не наточенный должным образом тесак.
Яков Соломоныч, похоже, что-то чувствовал.  Закряхтел было, морщась, но поерзав на неудобном стуле, успокоился и уставился в пол. По полу лениво ползала муха. Иногда она останавливалась и скоблила лапками свои крылышки.
Вот и дед Коля, делал что-то похожее с его спиной: то гладил, то чуток надавливал, то казалось, погружал руку куда-то внутрь спины и что-то тянул оттуда. В эти моменты Григорий принимался, удивленно крякая, тереть глаза. Он им не верил. Действительно: чуткие пальцы деда словно уходили внутрь мышц, исчезали из вида, что-то ощупывали там, затем вновь появлялись.
И в какое-то мгновение – оп! И на сильной ладони появился окровавленный кусочек металла.
- Делзи пелвый подалосек! – весело просюсюкал дед.
Донельзя удивленный Яков Соломоныч потрясенно принял осколочек величиной со скрепку, но так долго изводящий его своим нахождением в спине.
А дед тем временем продолжил операцию. И еще, и еще ныряли его гибкие пальцы куда-то внутрь живых тканей, - или это было только наваждение, так никто из присутствующих и не смог определить.
Вскоре на ладони фронтовика лежало пять осколков разной формы, с неправильными и зазубренными краями. А дед, не опуская рук, попросил Григория смочить водкой полотенце и отереть ему лоб. Некоторое время мял еще спину Яков Соломоныча, ощупывал, но вскоре, удовлетворенно кивнув, убрал руки и расправил плечи.
- Все. Нет нисего больсе. Все кусоськи тут. Болеть и саднить не будет.

Удивительно, но крови практически не было. Ею были чуть вымазаны осколки, но отверстия, откуда эти кусочки выходили, не кровоточили, а лишь чуть припухли. Спину снова щедро оросили водкой, причем в этот раз Яков Соломоныч даже не поморщился, а все разглядывал свои трофеи.
Когда все было закончено, когда радостный Григорий сгонял в ближнюю аптеку за липким пластырем, чтобы не дай бог, не испортить белоснежную рубашку Яков Соломоныча малыми каплями сукровицы, все втроем сели прямо там же, на кухне. Благодарный пациент принес бутылку «Арарата», и внезапно смутившись, спросил:
- Коля, …сколько… это…сколько я тебе, в общем, должен? ....
Дед смутился не меньше Яков Соломоныча, улыбнулся и пробормотал:
-Нисего не долзен, Яков Соломонысь, зиви долго и ссясливо!
На том и порешили, а Яков Соломоныч с тех пор берег деда пуще зеницы ока, и относился к нему как к личному врачу, во всем с ним советуясь.
Кстати, тогда и выяснилось, что дед действительно не пьет спиртного. Ни грамма. Даже «Арарат» пятилетней выдержки его не соблазнил.
- А мозьно мне сяй? – робко попросил дед, когда Яков Соломоныч достал пузатые бокальчики.
- Ча-ай? – одновременно протянули Яков Соломоныч и Григорий, - а как же…за здоровье?
- Вы пейте, пейте, если так полозено, - закивал дед, - а я – лутсе сяй.
Но это все были цветочки, а ягодки впереди.
Событие, о котором я хочу рассказать, произошло, когда мне было пять лет. Я уже неплохо помню себя в том возрасте. Как раз тому случаю я и обязана знакомством с дедом Колей. Он с сестрой бабушки, Людмилой и двумя детьми, Ирой и Витей, так и жил в Алма-Ате, а я с родителями и бабушкой – в Усть-Каменогорске, больше, чем за тысячу километров на северо-восток. Деда я до той поры не знала, пока он не протрубил большой сбор по поводу своего шестидесятилетия. Вот и начала съезжаться родня отовсюду. Только из Китая никого не было.  В последствии я узнала, что дед пытался разыскать, на тот момент, хоть кого-нибудь из близких, слал письма, но все остались без ответа. За то у моей бабушки и ее сестры Людмилы родни оказалось хоть пруд пруди: из Украины, из Кубани, из Семипалатинска, из-под Новосибирска, даже из Мирного - родины алмазов, приехал мой любимый дядя Валера.
В алма-атинских садах золотился август. Уже поспели ранние сорта яблок, вовсю спели сливы, урюк, персики. Погода стояла чудесная, бархатная, с теплыми вечерами и росистыми утрами.
Дом деда оказался большим и уютным. Он стоял среди цветника, посаженного бабушкой Людмилой. Редкие сорта розы, высокие садовые колокольчики и гигантские винно-красные георгины составляли его гордость. Много было и других, совершенно замечательных цветов. А над ними жужжала и пела армия пчел, шмелей, мух - «музыкантиков». Еще выше бесновались птицы, привлеченные легкой добычей.
За домом кудахтал птичник. Большие, как комоды, индюки, трясли своими мясистыми носами, и, разрывая песок, гнусаво подзывали индюшек. Петухи, с важным видом, то и дело наскакивали друг на друга, делили территорию, затем привлеченные какой-нибудь изящной курочкой, наспех забывали друг о друге, чтобы минут через пять , снова сойтись в схватке.
Еще была небольшая голубятня. Где-то высоко, плавая в золотом мареве, кувыркались турманы, то падая с большой высоты, то столбом поднимаясь выше, чем были. Можно было часами наблюдать за их летом, за «зеркальцами» их крыльев, розовеющими в предзакатном небе.
Меня, уже тогда проявляющую все задатки юного натуралиста, было не дозваться в дом, к взрослым, которые стали бы меня саму вертеть и осматривать, как неведому зверушку.  Вот я, так и не дойдя до самого юбиляра и бабушкиной сестры, застряла сначала в цветнике, где погналась за проворным бражником, похожим на птичку колибри, затем плавно переместилась в птичник, где застыла при взгляде на индюков, впрочем, …тут –то и раздался чей-то ласковый поскрипывающий голос:
-  Эта маленькая кукла и есть моя младсяя внуська Натася?
Я удивленно оглянулась. Позади меня стоял китайский император из андерсеновской сказки о соловье, и кротко качал головой. Ну и что же, что одет он был не в кимоно, а всего лишь в желтую шелковую рубашку и строгие брюки! Желтоватое лицо добродушно улыбалось, веселые щелочки глаз лучились особенным теплом, тонкие обвислые усы подрагивали от легкого ветра.
Император присел возле меня на корточки и показал на самого большого индюка.
- Его зовут генелал. Он самый больсей и умный из них.
- Генелал, - послушно повторила я, даже не поняв поначалу, что на самом деле индюка кликали Генералом, и немного подумав, спросила:
 - Ваше императорское величество, а где ваш соловей?
С минуту дед недоумевающе смотрел на меня, а затем, видимо, сообразив что-то, тихонечко засмеялся.
- Вот соловья-то у меня нет…за то есть белые голуби. Много. Хосесь посмотлеть?
- Очень!
Мы лезли друг за другом по шаткой лестнице, когда гости, с обеими бабушками во главе, толпой высыпали в сад.
- Нет, ну ты только посмотри на него! – с жаром воскликнула бабушка Людмила, - уйма человек пришла его поздравлять, а он голубями забавляется!
Впрочем, тут она углядела меня и сменила гнев на милость:
- Наташенька! Внучечка моя! Да как выросла-то, а? Да как загорела-то, а? Да худенькая какая ты, а? Что ль не кормят они тебя, а?
Меня стащили с лесенки, и началась та неизбежная и слюнявая часть встречи, которую я больше всего не любила. Меня ощупывали, осматривали, целовали, обнимали, тискали, прижимали к себе, поднимали совершенно незнакомые мне люди, лохматили мне волосы, чмокали в уши, одергивали мне платье, спрашивали, сколько мне лет, умилялись, улыбались, просили рассказать стишки, спеть песенки.
Наконец, восторженная толпа отвалила, разбрелась по саду, оставив меня с чересчур насупленными бровями, и все также мило улыбающегося деда.
- Это холесие люди,- сказал он, увидев мою сердитую физиономию.
- А вы… а вы – мой дедушка, да? Дедушка – китаец? Император?
- А сьто…у меня здесь, действительно, маленькая импелия. Так пойдесь голубей смотлеть?
Мы еще долго с ним возились с голубями, гуляли по саду, собирали к ужину мясистые кисти винограда,- и все это время я не могла оторвать от него глаз. Дед не отличался высоким ростом, но гибкой фигурой, прытью, ловкостью, жилистой силой притягивал к себе внимание, как и добрым юмором, шутками.
Ближе к вечеру начался грандиозный праздничный ужин. Абсолютно все блюда были приготовлены одним дедом, а бабушка, по ее словам, была только на подхвате: картошку почистить, мясо помыть, лук потушить.
Приглашенных было очень много, тост следовал за тостом, все улыбались, хлопали, желали деду долгих лет жизни, и он непременно благодарил каждого вставанием с места и персональным поклоном.
Когда, наконец, страсти чуть поутихли, а дорогие гости набили себе рты всякой вкуснятиной, дед, откашлявшись, встал. Поклонился одновременно всем, но так, что было в этом поклоне очень много достоинства.
- Я хотел бы сегодня поблагодалить всех, кто плисел ко мне на плаздник,- ласково начал он, -
все вы мне очень дологи: мои лодные, мои увазяемые коллеги, мои больсие длузья. Всю свою зизнь я колмил людей, и нахозю, сьто это лутсее, сьто я мог сделать для всех. И сегоднясьний день не будет исклюсением: кусяйте, есьте, пейте в свое удовольствие, но я плиготовил для всех вас ессё и особенный сюльплиз. Сейсяс вынесут блюдо. Кто пелвым догадается, сьто это, и из сего плиготовлено, будет больсей молодес! Ну-ка!
С этими словами, бабушка Людмила с какой-то женщиной, вынесли на зеленую веранду, где происходило пиршество, просто-таки громадное овальное блюдо. На нем, невообразимо нежным розово-восковым цветом, который бывает только у первых весенних роз, светились уложенные горой небольшие кусочки. Зрелище заворожило абсолютно всех. Гости, не пробуя поначалу загадочное блюдо, вслух пытались угадать, чтобы это могло быть. «Тесто!», «рыба!», «птичье молоко!» - неслось с разных сторон, но дед Коля помалкивал и только улыбался в усы. Затем, все, как по команде, потянулись к блюду и стали разбирать лакомство. «Вкусно!» - заахали все, и начинали тянуться снова.
Я сидела у мамы на коленях, рядом с отцом и дедом Колей, и нам, конечно, тоже достались необычные кусочки. Недолго думая, я откусила от своей порции, и задумалась, начав кое-что припоминать.
- Это мясо! – воскликнул кто-то.
- Плавильно- кивнул дед, - а сьё?
- Курочкино! – неожиданно для самой себя, пропищала я, и вот почему: в детстве я часто болела. Когда температура ползла вверх, меня поили куриным бульоном. А в мясе мне попалась косточка. Она была трубчатая, такие же я видела, когда бабушка разделывала курицу. Вот и сейчас я обнаружила точно такую же.
Дед очень обрадовался, он взял меня на руки с маминых коленей, посадил на шею, и трижды своеобразно прокукарекал:
-Кукалеку-у!
А после было объявлено, что это, действительно, курица, но приготовленная особым образом: сначала многократно обвалянная в крахмале с солью, а затем обжаренная во фритюре.
- Когда она становится вот такого лозового сьвета, - пояснял дед,- это знасит, она готова. Аккулатненько вытаскиваем кусоськи сумовкой на бумазьную салфетку, и ни в коем слусяе не пликлываем клыской! Инасе кусоськи не будут хлустяссими!
Меня вновь начали обнимать, целовать, тискать, совать мне персики, виноград, но довольная мама, заполучив меня вновь на свои колени, налила мне свежего яблочного сока. А так как под рукой не оказалось вдруг обычного бокала, она налила мне этот сок в тончайший фужер из-под шампанского.
Я, разгоряченная своим триумфом, схватила фужер за тонкую ножку и присосалась к прохладному питью со всей страстью. Вдруг во рту, под зубами, что-то непоправимо хрустнуло. Мигом оценив обстановку, и увидев, что взрослые уже увлечены беседой и не обращают на меня никакого внимания, я потихоньку вынула край фужера изо рта. На нем красовалась пустота от полукруглого укуса. А кусочек откушенного стекла все еще лежал у меня во рту.
Пришлось настырно сползти с маминых коленей, отойти куда-то к забору, в темноту, и выплюнуть злополучный осколок. Даже еще поплевать для очистки совести, избавляясь от возможных стеклянных соринок. После чего я с невинным видом вернулась на теплое место.
Почему-то сильнее всего я боялась, что меня, после такой большой и славной победы, начнут громко ругать родители при всех присутствующих, от стыда за такую непутевую дочь. Но от судьбы не уйдешь, и поэтому я вспотевшей мышью сидела у мамы на одном колене, боясь даже болтать ногами.
Первым на мой конфуз, как назло, отреагировал дед. Он наклонил ко мне лицо, которое при свете лампочек стало еще более желтым, и весело спросил:
- А сьто зе это нася победительница сидит такая глюстная? Неузели невкусно? – и он рукой показал на весь огромный стол, ломящийся от разнообразных яств.
-Да она у нас вообще плохо кушает, - пожаловалась мама, и затем уже ко мне,- хочешь еще сока?
Рассеянной рукой она взяла злополучный фужер и вдруг, увидев след от моего укуса, застыв, уставилась на стекло.
Я пережила чудовищное мгновение. Мир на секунду замолк и тут же взорвался многообразными звуками: музыкой, чавканьем, разговорами гостей, стрекотанием вечерних кузнечиков, но громче и тревожнее всего звучал голос моей мамы:
-Коля! Коля! Что это?!
Во всей нашей семье полным-полно Коль. Это, прямо скажем, семейное имя. В данный момент, мама взывала к отцу.
Отец с хмурым и сосредоточенным видом принял фужер, и принялся растерянно его осматривать. Но мама, уже сообразив, все что нужно, и не только сообразив, но и вообразив все, что только можно, схватила в охапку, уползающую прочь с коленей меня, и выскочила из-за стола.
Так как я была маленькой, она энергично меня перевернула почти вниз головой, и затрясла, истерично вскрикивая:
- Плюнь! Плюнь стеклышко!
Она трясла меня все отчаянней, и мне казалось, что голова моя вскоре оторвется и покатится в кусты:
- Плюнь! Плюнь!!!
Во время тряски я пыталась объяснить, что стеклышка во мне нету, я его давно выплюнула, но все мои попытки хоть что-то пробормотать заглушались мамиными воплями.
Маму сменил отец. Он тоже, было потряс меня вниз головой, но быстро сменил тактику, и начал уговаривать выплюнуть то, что я держу во рту. В ответ, я просто как можно шире открыла рот и показала ему что он пуст.
Гости, услышав мамины крики, переполошились. Повскакивали с мест, подбегали к нам, спрашивали, что случилось.
- Да она же могла проглотить стекло! – ужаснулся кто-то. Мама побелела, отец покраснел.
И вдруг все разом замолчали. Дед Коля, который, оказывается, уже давно стоял рядом, присел рядом со мной на корточки.
- Солныско, - ласково молвил он, - куда ты дела стеклыско, котолое откусила?
Я смутилась. Мне было очень стыдно перед дедом за испорченный фужер, и всеми гостями - за поднявшуюся суматоху.
-  Выплюнула, - кое-как промямлила я.
- Молодес – обрадовался дед, - а куда выплюнула?
- Не знаю, - вздохнула я, - куда-то в темноту, уже давно.
Дед поднялся и погладил меня по голове.
Но мама, до этого молча стоявшая рядом с отцом, начала плакать, что видимо это стекло сейчас где-то у меня в желудке и придется делать операцию. Часть гостей начала поддерживать мамино мнение, а другая часть уверять, что «ребенок говорит правду».
Один лишь дед казался спокоен.
- Сейсяс мы кое-сьто пловелим, сказал он и попросил, чтобы мне сняли маечку.
Меня раздели до штанишек, а дед, тем временем, вымыл руки под струей большого мойдодыра, стоявшего прямо на веранде. Затем он подошел ко мне, посадил на стул и попросил ласково:
- Ты посиди тихонесько, и нисего не бойся, мозесь?
- Могу,- ответила я,- но там правда нет стеклышка.
- Я велю, но нам надо успокоить маму и папу.
После чего он положил ладонь мне на животик и легонько нажал. От его руки шло расслабляющее тепло, мне было немного щекотно и почему-то весело. Я не выдержала и захихикала.
- Стала бы она так смеяться, если бы внутри стекло кололось? -  удивилась бабушка.
- Коля свое дело знает, многих от аппендицита спас, а сосед в прошлом году нечаянно гвоздь проглотил – во рту держал, забивал что-то, так Коля вытащил,- вторила ей бабушка Людмила.
А дед, сосредоточенно сдвинув брови, все прислушивался своими чуткими руками к тому, что творилось у меня внутри.
Гости, плотной толпой обступившие нас, старались не дышать, с замираньем наблюдая за тем, как пальцы мастера то исчезали с глаз, то снова мелькали у всех на виду.
Наконец дед, улыбаясь, поднялся с колен, вытер лоб рукавом, и успокоил моих родителей:
- Стеклыска у нее внутли нет. Есть кулоська, сок, салат с калтоской, толтик. А стеклыска нет.
Отец, давно уже наслышанный о необычных способностях деда, как-то успокоился.
Даже маме стало легче, хотя она признавалась потом в желании, все-таки отвезти меня в ближайшую больницу на рентген. Даже решила про себя – станет мне хуже – в больницу немедленно!
Но хуже мне не стало. Ни ночью, ни утром, ни следующим днем. Мы прогостили у деда Коли неделю, и все это время замечательно с ним общались: возились с голубями и индюками, бродили по Алма-Ате, купаясь в фонтанах и поедая необыкновенно вкусный пломбир, играли в саду, по вечерам считали звезды. А еще дед рассказал мне много китайских сказок, которые когда-то рассказывала ему его бабушка.
На всю жизнь у меня осталось волшебное ощущение от той недели.
Мы и позже иногда виделись с дедом, но расстояние и жизнь в разных городах давали себя знать,- время неслось скорее, чем хотелось.
Через несколько лет умерла бабушка Людмила. Виктор и Ирина стали совсем взрослыми, завели свои семьи, уехали из большого родительского дома кто куда, оставив деда Колю одного.
Да и само время изменилось. Часто ездить в Алма-Ату мы не могли, у всех были на то свои причины. Больше мы и не виделись.
Позже мы узнали, что дед Коля, страдая от одиночества, от потери любимой жены, выехал в Китай, надеясь отыскать хоть-кого-нибудь из своей родни. И нашел, наконец, племянников, которые уговорили его перебраться к ним насовсем.
Дом и хозяйство он оставил детям. Но прожил не долго, до шестидесяти восьми годов. Умер и похоронен в Сянхэ, маленьком городке под Пекином.

_____________________
* "Чифань" - "кушать"(кит.)
* ...Западном фронте - по справедливым замечаниям некоторых читателей, обращаю внимание: 24 апреля 1944 года Западный фронт был переименован в 3-й Белорусский, но многие бойцы по старой привычке продолжали именовать его Западным.Например, другой мой дед, дошедший до Берлина, именовал этот фронт Западным до конца своей жизни.