Евг. Винокуров затмение-забвение...

Но всё же вырывается протуберанец моего короткого отзыва в стихах и реминисценциях

Евг. Винокуров, «Жребий»
Москва, Советский писатель, 1978.
Этой книжечкой Евгений Михайлович  вдохновил меня на три экспромпта в 2015 году:

Пожелтевшие листочки
И высокая печать...
Аккуратненькие точки,
Чтоб начать, а не кончать.

Сей журнальной гарнитуры
Удивительный тираж,
А в редакции авгуры:
Фогельсон, Шапиро... В раж

Эта книжка, Винокуров!—
Большевистские грехи;
Из рублёных гарнитуров
Всё советские стихи.

Да, умел мой стихотворец-навигатор и продумать философски наше странное появление/исчезновение в случайной Вселенной, и облечь свои зачастую избитые ( с высоты или из низины 2015 года) выводы в изящную форму.

В стихотворении, посвящённом О. Челидзе он предлагает:
«О вечности же говорить не будем
и о тому подобных пустяках.»

Вьюноша-бурсак, бывший мною, брал книги Евгения Михайловича в ГРЮБ* на Преображенке (эта библиотека переехала из здания Исторического музея на Красной площади). Винокуровские строки блистали новизной и не совсем мелкотемьем (термин моего отца Евно Хаимовича—Леонида Ефимовича, кадрового офицера, читавшего голосовые поэмы своего довоенного друга:

Ядрёный лапоть!
Мне двадцать лет.
Весь мир облапать
Должон поэт!)

А нижеследующие катрены Винокурова, возможно, проливают свет на тот факт, что Евгений не взял фамилию отца.

Ложь

Об истине и не мечтая,
я жил среди родни, и сплошь
вокруг меня была простая,
но разъедающая ложь.

Со смаком врали, врали сладко.
Кто просто лгал, а кто втройне...
Но словно смутный сон, догадка
тоскливо брезжила во мне.

Я робок был, и слаб, и молод,
я брел ночами сквозь туман,-
весь в башнях, шпилях, трубах город
был как чудовищный обман.

Я брел в ботинках неуклюжих,
брел, сам с собою говоря...
И лживо отражалась в лужах
насквозь фальшивая заря.
                1972
Как номенклатуров, Е. Винокуров уже поезживал за рубеж в семидесятых, а нам, простым смертным западникам, оставался гигантский, но сплющенный мир СССР. В 1971 меня еле-еле отпустили в Прагу, где я прикидывался отроком из Англии, чтобы не звезданули по физии москаля; ведь за три года до этого онемеченные чехи ерепенились по полной. (Шёл я Киммерией тогда, а мужик-переселенец на телеге возвещал усмирение Чехословакии.)
И, вообще, в этой книжице «Жребий» так много   проставлено реперных точек именно за бугром.
Очень по-партийному слагал Евгений, что он «никому на свете не нужен, как и в этой миланской пивной». Впадал (и впадаю) я в неверие. Я-то  рухнул  в состояние экзальтации в феерии франко-германского заграна, в экзотике южного Средиземноморья и в городе жёлтого дьявола.
И слово «пивная» для Падании неуместно. Хотя Милан и онемеченный город (австро-венгерский), но лучше «таверна», или там «траттория». Трактир.
А вот в строфах «Мифа о богоборце» тема раскрыта:
«Бог того всего сильнее любит,
кто сопротивляется ему.»
Даже левит, т.е., иудейский жрец упомянут.
Но бедный Евгений не мог-не осмелился вписать слово «Израиль», которое переводится именно как «борющийся с богом», несмотря на усилия Михаэля Лайтмана и иже с ним, которые очень хотят переводить «Исраэль» как «напрямик к богу», бодро заменяя «с» на «ш».
Фокусники.

С удивлением отметил, что в сплошняке «Долгожитель» наш поэт пишет «который видел Шамиля», ударяя «я» в последнем слоге.
А ещё мой комсомольский поэт делает вот такие разбивки:
«Ссутулится уныло
средь будней он,
                но вот
стремительная сила
его вдруг позовёт.»
А как этот приём называется в литературной теории? Подскажите, сделайте милость.
Любопытно, что в те ещё годы Евг. Винокуров грешил формой верлибра, столь модного сейчас (отчасти, под влиянием обезрифменного английского, чьи адепты так лихо строчат стихи-нестихи).
Надо отметить ещё одну особенность формы письма Е. М. Винокурова: он не ставит заглавных букв в начале строк, только после точки.
Книжка-то издана (50 тыс. экз.) в моём судьбоносном 1978 году. О нём и стихи, слегка переиначенные в стиле Винокурова.

Год отъезда из России—
Палестина позвала,
сионистские витии,
и, конечно, Каббала.

Кабала советской мощи
как ярмо.
                Ну! Работать.**
Свет-закат тарусской рощи...
На Маскве мурлычет мать.

Хоп, взлетает австролайнер
и на Вену курс берёт—
то, что содержалось в тайне
Станет явью-де.
                Вот-вот.

Обрусел я. Но Фейхтвангер!
Зол как чёрт. Но всласть москвич.
Я, на годик, стану younger
перед тем, как смерть постичь.

Исхожу Прованс ногами
просеку англо-герман,
пропаду в стране цунами
как Вай Ман-япономан.

Ох, увижу мериканов,
поищу и могикан...
Засосал Башкортостанов,
там найду отцовский клан.

Как живут те в Аризоне,
не столбя Синай, Ямит?
Я вам не ишак в промзоне,
душу мне галут*** свербит.

Покарабкаюсь по склонам
в шёлке маков, анемон—
древнеримская колонна
в роще греческих колонн.

Буду млеть от слов иврита—
чу!— в угристом языке.
В эхе финского корыта
выхожу я из пике.

Снова изучаю русский,
yes,**** и, с прожидью, пишу...
Ведь на English, знамо, тусклый—
хоть гу-гу, но ни шу-шу.

Обо мне ведь думал Сталин—*****
древний я руссоеврей—
слог на русском интегрален;
многих русских я москвей.


*)  Государственная республиканская юношеская   библиотека, теперь библиотека для молодёжи.
**)ударение на последнем слоге.
***)смотрите мои стишата о палестинском голубе   «Сафед».
****) хотел написать «йеп», т.е. «уер».
*****) На ёлке ЦДРИ меня подхватил из рук матери суворовец и дал мне новогоднее дацзыбао:

«В этот час на Спасской башне
Бьют часы двенадцать раз...
В новый год, как в год вчерашний
Сталин думает о нас.»

Это уж потом папа прозвал меня хунвэйбином.