Первый поцелуй

 Целовался ли я в детском саду – не помню, но любовь была -  это точно. Увы, когда мы пошли в школу, ее определили в параллельный класс, и, сами понимаете, пути наши разошлись. Зато я влюбился в красавицу и  отличницу Флюру Ибрагимову сидевшую, как полагается отличникам, за первой партой. Однако мой первый поцелуй имел место быть лишь в третьем классе, и адресован был совсем не ей. Но все по порядку.
  Вначале, меня посадили за последнюю парту в третьем ряду у окна, а, поскольку, за окном всегда происходило, что-нибудь интересное, то учитель лишь отвлекал от познавательного процесса. Ведь известно, что на «камчатке» всегда находились дела поважнее, чем слушать учителя. Например, раскрашивать букварь или обстреливать затылки впереди сидящих, увековечивать свое имя на парте или выкалывать глаза классикам и т.д., и, наконец, можно было просто ковыряться в носу, незаметно избавляясь от его содержимого под партой.
  Таким образом, те, кто попадал за последнюю парту, – тот и становился двоечником, а кто за первую – отличником, успеваемость остальных – соответственно,  убывала обратно пропорционально расстоянию от классной доски. Это педагогический закон открытый мною, награды не требую, дарю за так!
  Ираида Федоровна Шабалина – учительница первая моя, вечная и светлая ей память, видя, что я пропадаю, пересадила меня  на предпоследнюю парту в первом ряду, но и тут я долго не задержался. А все из-за моей мамы; она, чтобы дитя не погибло с голоду и лучше училось, клала в портфель, что-нибудь вкусненькое – печенье или бутерброд. Съесть это непременно нужно было на уроке, потому, что на переменке пришлось бы поделиться, то есть попросту отобрали бы весь паек и все. Поэтому я потихоньку жевал, пока учительница была спиной к классу, а когда оборачивалась,  я переставал дышать и таращил глаза. Несколько раз Ираида Федоровна просила меня повторить, что она сказала -  как назло в те разы  мой  рот  был забит припасами. Это привело к очередному переезду, на этот раз за вторую парту второго ряда. До первой школьной любви  оставался всего лишь один шаг.
  К концу первого полугодия выяснилось, что ничего путного из меня не получится, прошлое тянуло назад (сказывались те окаянные дни, проведенные на задней парте). А тут еще началось чистописание, которое окончательно меня добило – домой я приходил по уши в чернилах. Никакие внушения от мамы, а также ременные дела (для этого специально приглашался сосед, старый боцман, дядя Федя), не помогали, а наоборот, лишь усугубляли проблему. Вот тогда то Ираида Федоровна и пересадила меня за первую парту к круглой отличнице Флюре Ибрагимовой.
  Как сейчас помню ее совершенный профиль, аккуратно заплетенные косички и изящные кисти рук (в смысле, явно не предназначенные для кулачного боя). На ней были без единой морщинки платье, белоснежные кружевные манжеты, воротничок и шелковый бант. У нее всегда был новехонький портфель, (мой то был уже весь в боевых шрамах), тетради и промокашки в них - словно только что из магазина, и, (о чудо!), без единого пятнышка мешочек для чернильницы. А букварь и тетради она листала бережно, словно реставратор древние фолианты. Понятно, что шансов не влюбиться у меня не было. Увы, ответной симпатии к себе я не почувствовал, скорее даже некоторое пренебрежение: как будто, сбоку сопело и шмыгало носом нечто совершенно неизбежное.
  Известно, что любовь вдохновляет на разные подвиги – я сумел заставить себя не слюнявить пальцы и не мусолить страницы. Остальное было проще; с чистописанием помогли письма отца, (он был призван в армию в 1945 году и служил писарем при штабе полка, у  него был дивный почерк – некое сочетание древнерусской каллиграфии и арабской вязи); с арифметикой  вообще никогда не было; а читать я научился почти случайно – просто однажды открыл страницу букваря дальше, чем было задано, увлекся и выучил его весь. На другой день по складам прочитал все вывески на учреждениях и надписи на заборах, затем два дня читал этикетки на продуктах у мамы на работе. Было интересно читать слова, которые ты раньше знал на слух. Правда, попадались и незнакомые слова, такие как минбумлеспром и минпищепром. Мама пояснила, что это такие большие дома в Москве, в которых сидят большие начальники и раздают команды по всей стране. Мне почему-то представилось как в одном огроменном домище большие дяденьки громко бумкают, а рядом в таком же доме громко пищат.
  Через неделю я почувствовал информационный голод и стал просить маму записать меня в библиотеку. Мама оставила свой паспорт соседке тете Вале Ранневой, та работала медсестрой в больнице и ходила домой обедать, а я к этому времени возвращался из школы. После обеда тетя Валя повела меня в библиотеку.
  Отделом детской литературы заведовала Зоя Геронтиевна, блокадница из Ленинграда. После войны она осталась в Затоне – не захотела возвращаться в город, где никого из родных не осталось. Она вначале усомнилась, не слишком ли рано мне записываться в библиотеку. Но потом, убедившись, что я довольно бойко читаю по слогам, завела на меня формуляр и выдала первую в моей жизни книгу – это были стихи Пушкина «У лукоморья дуб зеленый…».
  Тетя Валя ушла на работу, а я, присев на крыльце библиотеки, быстренько перелистал книгу из нескольких страниц. Стихи эти я знал наизусть еще с детского сада и картинки тоже. Убедившись, что все в ней написано правильно, я пошел обменивать эту книгу на новую. Зоя Геронтиевна удивилась, - «Что уже прочитал? А ну-ка прочти вот здесь». Взглянув на картинку, я громко без запинки и с «выражением», как на утреннике в детском саде, продекламировал предложенный отрывок. В результате я получил новую книгу, где было чуть больше текста – «Муха цокотуха» Чуковского. Я знал и это произведение, но не полностью наизусть. Поэтому потратил минут пятнадцать на крылечке, чтобы выучить все как следует.
  Когда я снова появился в абонементе, Зоя Геронтиевна сказала, - «У нас выдаются книги для домашнего чтения, а на крыльце ты можешь простыть и заболеть или книгу испортить из-за ветра, снега или дождя». Получив новую книгу, я метнулся домой, выучил стихи, на этот раз это был Маршак, и через час снова побежал менять печатное издание. Зоя Геронтиевна взмолилась, - «Ты, что же так и будешь бегать туда сюда? Вон как запыхался. Сегодня у нас что среда? Вот и приходи в следующую среду, а учить наизусть прочитанное вовсе необязательно».
  Как, оказалось, мучительно долго тянутся недели. Тем не менее, к концу учебного года я довольно бегло читал печатные тексты, причем про себя, в отличие от соседа боцмана. Дядя Федя Чернов по вечерам за стенкой громко и по складам читал газету «Правда». Слышно его было очень хорошо, но разобрать о чем он читает, было совершенно невозможно, за исключением  торжественно произносимых слов «бурные и продолжительные аплодисменты».
  Вот так я стал отличником и однажды с гордостью показал Флюре тетрадку с одними пятерками. Но она лишь равнодушно пожала плечиками. К сожалению, это все что у меня с ней было, потому что весной ее родители получили квартиру в Кузнецовском Затоне, и больше я  никогда ее не видел.
  Наконец, про первый поцелуй. В третьем классе на день рождения дедушки Ленина собрали всех отличников из школ района и повезли в одноименный музей принимать в пионеры. Это была большая честь, потому всех остальных принимали на месяц позже на день пионерии в школе. Обстановка была очень торжественной. Нужно было поклясться в чем-то, в чем не помню, затем, тебе повязывали галстук и громко требовали: - « К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!», ты салютовал  и отвечал: - « Всегда готов!». Это дело, за которое мы готовились бороться, было, наверное, очень важное потому, что далее ты, приклонив колено, целовал знамя пионерской организации.
  Помню, одна девочка бухнулась перед знаменем на обе коленки, а встать уже не смогла, так ее и оттащили с согнутыми ногами. Поскольку до этого я ни разу в жизни не целовался, то попытался изобразить это действо, глядя на других. Приложившись губами к знамени, я потрогал языком пыльный бархат и не нашел в этом никакого удовольствия. В общем, вышел я из музея в полном недоумении – зачем нужно было целовать знамя, и зачем вообще люди целуются.
  Видимо для того, чтобы этот день запомнился надолго, после музея Ленина нас повели в краеведческий музей, который тогда располагался в красивом здании на углу улиц Октябрьской революции и Аксакова. Из него мы с Вовкой Ганюшкиным вышли первыми и, ожидая остальных, стояли возле чугунных пушек. Эти пушки времен Емельяна Пугачева валялись на улице под окнами музея. Конечно, мы их слегка пинали, пытаясь сдвинуть или хотя бы определить их вес.
  Тут какой-то мужик с явно бандитской рожей схватил нас за шиворот и начал грозно пытать кто мы такие, откуда, и чего мы здесь делаем. Мы попытались вырваться, но тщетно – держал он очень крепко. Я вытащил из-за пазухи скомканный галстук и попытался объяснить, что нас сегодня принимали в пионеры. Но он явно нас не слушал и чего-то соображал, озираясь по сторонам.
   Стало как-то очень тоскливо. Сразу вспомнились страшилки от затонских бабок о том, что в городе пропадают дети и, что потом находят части их тел в пирожках с мясом. Кто-то якобы нашел в пирожке детский ноготь, а кто-то – целый палец и т. д. и т п. Стать начинкой для пирожков в такой день, когда ты только-только ступил на путь борьбы за дело Коммунистической партии, как-то не очень хотелось. Мы с Вовкой разом ударились в рев.
  На наше счастье и музея вышли наша учительница и старшая пионервожатая. Увидев нас, они направились в нашу сторону. Мужик нас отпустил и быстро ушел не оглядываясь.
  Вот таким запомнился этот знаменательный день.