Монах Лазарь. Жуковский-Пушкин 3

               Монах Ла;зарь
         ( В. В.   Афана;сьев).

       
   В квартире Жуковского в Аничковом дворце прочитал Пушкин последнюю песнь своей первой поэмы. Жуковский горячо похвалил его, предсказал ему великую будущность и подарил свой портрет (литографию, только что сделанную Эстеррейхом, этот же портрет разошлет Жуковский всем своим родным и, конечно, Маше). "От меня все ждали-ждали поэмы о Владимире и богатырях, - сказал Жуковский, - так и не дождались. Сдаюсь... Сдаюсь на милость юноши-победителя!" - и сделал на портрете надпись: "Победителю-ученику от побежденного учителя - в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820, марта 26, великая пятница".
   Жуковский знал, какие неприятности грозят Пушкину, он постарался успокоить и поддержать его. 19 апреля Карамзин писал Дмитриеву. "Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное... Служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция... Опасаются следствий". Испугавшись за участь Пушкина, буквально в слезах (по словам Федора Глинки) бросился Николай Гнедич к Алексею Оленину, а тот - к министру просвещения. За Пушкина хлопотали Тургенев и Жуковский. В результате он был как бы не наказан, а под благовидным предлогом удален из Петербурга, послан чиновником в екатеринославскую канцелярию Инзова... Началась южная ссылка молодого поэта. Тем временем Жуковский в Петербурге взял на себя издание "Руслана и Людмилы"...
    В апреле был одобрен цензурой "Шильонский узник". Вскоре он вышел; за ним появился "Кавказский пленник" Пушкина. Вяземский, которому был посвящен "Шильонский узник", писал в "Сыне Отечества": "Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени. "Шильонский узник" и "Кавказский пленник", следуя один за другим, пением унылым, но вразумительным сердцу, прервали даже молчание, царствовавшее на Парнасе нашем".
   Пушкин, получив от Гнедича экземпляры своей поэмы и "Шильонского узника", пишет ему из Кишинева: "Перевод Жуковского est un tour de force {Преодоленная трудность (франц.).}. Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный! (это из послания Вяземского к Жуковскому. - В. А.). Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить". Далее Пушкин пишет, что слог Жуковского "возмужал", но "утратил первоначальную прелесть". Кажется, Пушкин не признал за Жуковским его оригинальности в переводе поэмы, так как тут же высказывает пожелание: "Дай бог, чтобы он начал создавать".
    Потом появились стихи на смерть Байрона - Козлова, Рылеева, Веневитинова, Кюхельбекера, Пушкина, самого Вяземского и еще множества стихотворцев, - образовался целый стихотворный реквием. Русская поэзия прощалась со светилом, столь ярко блеснувшим ей. Жуковский промолчал, но ни в камер-юнкеры, ни в вице-губернаторы не пошел. Не принял он участия и в ожесточенной полемике, открытой Вяземским в предисловии к изданному им "Бахчисарайскому фонтану" Пушкина. Архаисты и те, кто считал себя романтиками, в споре пытались выяснить, есть ли романтизм, и что он такое, и действительно ли он - передовое направление в литературе. Говорили о французском, английском и немецком романтизме, о том, что признак романтизма - современность, народность и религиозность. Вслед за мадам де Сталь называли романтиками Тассо, Камоэнса, Шекспира, Мильтона, Бюргера и Гёте. Вслед за Берше говорили, что в наше время непременно стали бы романтиками Гомер, Пиндар, Софокл и Еврипид, потому что они "воспевали не египетские и халдейские деяния, а свои, греческие". Вяземский в предисловии к поэме Пушкина: "Нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем с своими холодными, рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом".