Я туда возвращалась

     Я туда возвращалась, в свое детство. Две недели прошло с тех пор, а как не было…
     Муж мой, человек горячий и упрямый, давно зовет меня на мою же родину. А я, человек нерешительный и болезненный, все боюсь оторваться от своей, как я говорю, кровати. Потому что болеть дома легче. Но раззадорить меня легко, я всегда на подначки поддавалась безалаберно: была – не была! И вперед! Да и наобещала уже ему поехать, и не первый год уже отказывалась, он уж сердиться начал. А главное - душа звала, из последних уже сил, но звала. А дети мои отговаривали: «Куда вы два старика, дома-то едва живые!». Сдаваться-то ведь не хочется! Вот и настала та самая «Была-не была», которой море по колено.          Собрались мы за два вечера. Муж машину посмотрел, чтоб в дороге не подвела. Я аптечку собрала на все случаи жизни, вещички продумала какие взять – тоже на все случаи. Видимо случаев в жизни всяких, поэтому лишкова-то получилось. А если учесть, что мы до конца маршрут не продумали, и теплили надежду море повидать, то и вовсе перегруз вышел. Подарков не взяли. Поскольку какие с Урала подарки?  Только огородные. А мы юг в уме держали, оттуда и привезем. Денег, правда, взяли побольше. Но это по нашим меркам. И поехали.
Екатеринбург, Миасс, перевал через Уральские горы. Вроде бы и не высоки, но все вверх и вверх, а дорожка не широкая и движенье плотное. Погода хмурится, а потом и вовсе дождь.
     Уфа. Там гаишники потрепали – наглый народ.
Расстроились – хоть возвращайся. Потом маршрут еще раз обсудили: какой уж там юг – не успеваем на родину. А совесть не молчит. Вот и решение само пришло: на Москву.
     Ночевали в гостинице придорожной: краской еще пахнет, но вполне комфортно.Далее Набережные Челны, Казань – мимо, Чебоксары и на Нижний Новгород. В Гороховце снова ночевка. Гостиница маленькая, но евростандарт и дорого.
     На Владимир, в Суздаль не заехать - грех. Три часа  для Суздаля – огромное количество времени. Две фотопленки. Храмы, церковки, соборы, сувениры, медовуха, матрешки, птицы деревянные резные. Золотая осень в Суздале, как по заказу.
     Утром мимо Владимира на Иваново, на Комсомольск, туда, куда душа моя стремится. Там кладбище городское, там мама с папой.
     Мимо Иванова не проехать, там тоже мое, родное. Жили там два года, тети мои там жили. Надо на дом глянуть, ведь могилку тетину не найти. Сколько Саша не сопротивлялся, а на Минеевскую 10 меня привез. Дом все тот же, окна те же, а не зайти – чужие люди живут. Потоптались возле дома, обошли с другой стороны. Никого. Никто вслед не поглядит, никто на дорогу пять копеек на автобус не даст. Нет моей любимой тети Шуры, что вместо бабушки была мне. Серебряной косы ее нет, так красящей ее, такой сказочной. Голоса ее мелодичного больше не услышу никогда, походочки ее плавной не увижу.
Коротка жизнь человеческая, никто уж и не помнит ее, а меня и тем более.   Только вышла соседка, по-татарски громко поинтересовалась кого ищем, всплеснула руками, затащила в свой дом, посадила за стол.
     Помнит она тетю Шуру, добрым словом вспоминает. «Совет ее мне выжить помог» - и рассказала о своей нелегкой судьбе. Помянули моих родных, вспомнили всех соседей уличных. Ушли с подарками, поминок для соседей оставили. Мир не без добрых людей, с легким сердцем уехали из Иванова. Да и доброты тети Шуриной коснулись, вон через сколько лет согрела!
     Выезжая из Иванова, свернули не там, где надо. В Тейково попали. Оттуда на Комсомольск дорога есть, но плохая. А уже ночь. Обратно до поворота и на Писцово. Время два часа ночи, и вот она – наша деревня, мое детское Лесниково.
     Остановились. Вышли из машины, огляделись. По сторонам заросли бурьяна, древние деревья, один дом видно и все. Тишина мертвая, как на кладбище, даже собаки не лают. Все черное и мертвое. Жуть! Поедем, говорю, дальше, здесь страшно.Потом думаю: кого в Комсомольске будить в два часа ночи? Остаемся. Будем в машине ночевать. Кого тут бояться-то – родная деревня – не обидит. И голову вверх. А там небо, звезды – ярче не бывает. Только в детстве такие были, только в Лесникове. Залюбовались. А звезда сорвалась и вниз: загадывай свое сокровенное желанье – сбудется. Большая медведица ковшом прямо на горизонте – подойди и пей. Млечный путь - как будто только что пролито. Стожары кучкой. В нашем городском небе не видела. И обняла нас ночь, своими признала.
     Разложили мы кресла в машине, достали одеяла, носки теплые на ноги и спать. Я все мужа прошу, чтоб потише, да огня не зажигал, чтоб жителей деревенских не разбудил. А Саша мой болеет, температурит. Мысли у него прощальные, поэтому и настоял на поездке, что не уверен, сможет ли еще поехать на такие версты. Я ему майки переодеваю, закутываю в одеяло, успокаиваю, в машине выстынет – завожу, да грею. Прошла ночь. Спали - не спали, а отдохнули все равно.
     Утром роса с инеем на траве. Свежо. Рассвет. На капоте попили чай остывший из термоса, где бы еще кипяточку взять. В единственном доме напротив, где мы остановились на ночлег, шторка в окне шевельнулась. Деревенские рано встают. Саше говорю: «Пойду за ночной шум извиняться, да поспрашивать что да как». А перед домом чепыжи в рост с человека, никак калитку не вижу. Пошла, за дом вроде тропинка ведет. Видно со двора ходят. А тропочка в огород привела под сливу, и пропала. Я обратно. Смотрю в окна, а там стекол нет, шторка от ветра колышится. Мороз меня пробрал: пустой дом-то.
     Пошли по деревне в другой конец. Еще один дом. Ухоженный. Огород раскопан, цветы. Постучали, покричали – опять никого. А напротив дома колодец. Тот самый, со звездами среди белого дня. К нему. Ведро новое. Вороток да цепь колодезная те же, что сто лет назад были. Только бетонное кольцо вместо сруба деревянного, да крыша звезды прикрыла, не увидеть их теперь. А вода? Вдруг не узнаю? Даже пробовать страшно. А ведро наполовину с водой. И раньше лишнюю в ведре оставляли, не выливали. Но я это осознаю только теперь. Из ведра через край, как прежде принято было, пью… И не могу оторваться. Вода ледяная, зубы ломит, но та же, та же самая, вкусная, из детства.
     Вот, наконец, я и дома!Саша тоже пьет. Похваливает.
     Я оглядываюсь. Рядом с колодцем палатка, где сундуки от пожара прятали. Все еще стоит. Крыши железной уже нет, а на кирпичной кладке из старинного красного кирпича, что так искусно выложена до сих пор сохранившаяся крыша, целый лес маленьких березок. Старые ветлы кругом, ветви до земли, закрывают обзор.
     Идем дальше. Еще один дом. Его я тоже помню. Кричим, выходит хозяин – дачник латыш. Как попал в здешние края? Неисповедимы пути господни!
Кипяточку нам налили. И хоть не расположены были к разговору, после наших объяснений, чуть порассказали про жизнь деревенскую, и даже проводил хозяин до соседнего дома, про хозяйку рассказал, что одна она местная, остальные – дачники, да и то два дома.
     Нина там живет, вернее дачу держит. Дома ее не оказалось, по клюкву ушла. Дом охранял и рвался с толстой цепи пес, похожий на русскую гончую. У нас в доме такие же были. Папа целую свору держал. Собаки они добрые, не сторожевые. И хоть рвался пес на цепи, лаял старательно, не то, что ночью молчал, но скорее от обиды на цепь. Приговорить его мне не составило большого труда, особенно, когда лапу подать попросила. Уже через минуту он лизал меня, подавал лапу, но на мужа недоверчиво взлаивал.
     Латыш удивился на пса, и вскоре ушел. Хозяйку ждать мы не стали. Как оказалось потом, была это Нина-Пепейка, что училась у моей мамы в школе. Девочка это была шальная и, как считалось, странноватая. Пепейкой она звала копейку. На две этих копейки можно было попить чаю с сахаром в школе. А мать ей давала  две монетки по копейке, и Пепейка просила два стакана чаю, поскольку не могла понять значения денег. Выросла Пепейка, отработала всю жизнь на ткацкой фабрике, оглохла наполовину, но осталась такой же бойкой и стремительной, как в детстве. Главное - не пропала. А счету, арифметике мама ее научила. Как, впрочем, и всех детей в окрестности учила моя мама, всю свою жизнь посвятившая школе.
    Сквозь огороды виден был небольшой лесок среди паханого поля. Это и был мой дом. Вот сюда я и ехала через все Россию, к своим истокам. Лесок этот, а точнее елочки, посаженные квадратом по периметру забора сорок лет назад руками моего отца и моими тоже, превратились в разлапистых красавиц и сохранились не все.
     Тропочки, что вела из деревни к нашему дому, к нашей школе деревенской, не сохранилось. Не единожды воевала  за нее моя мама, учительница местная. Колхозники все пытались ее закрыть, наверное, чтобы скотина на усады не попадала.
     Кромочкой поля подошли мы к бывшей школе. Прошли там, где калитка была когда-то. Валун лежит у входа. И его я вспомнила. Он не изменился. А школы нет. Как латыш нам сказал: разобрали на печки по камешку, по кирпичику. Ивняк прикрыл развалины.
     Две ели-сестрички, что казались огромными мне когда-то, как-то пониже росточком стали. На одной я увидела железный крюк, вросший в тело ели как сучок. На нем были мои детские качели, на которых качаться было страшновато, больно высоки. Теперь мне на уровне груди. «Когда деревья были большими…».  Когда-то росли четыре куста терновника против наших окон. Теперь они заполонили всю территорию, и гнутся под спелой тяжестью плодов. Сладкое мне утешение на этих развалинах.
     Сосны наши кряжистые, что служили мне домом своими толстыми ветвями, тоже сделали поздний подарок: белый гриб, старый правда, но и мы не молоды. Походили, погрустили, повспоминали. Ласково и нежно-колюче ласкали мне сердце старые ели, а когда собрались уходить – сделали мне подарок: сухую вершинку разглядела я на ветвях. А на ней девять высоких еловых шишек. До дома довезла семь.
     Попрощались навсегда. Пошли к машине. Что тут сказать? Щемит мое сердце.
И поехали мы в Комсомольск, на кладбище, туда, где мама и папа. Восемь километров, что отделяют Лесниково от городка, пролетели в один миг. А пешком часа два. На Ухтохме реке пофотографировались и на взгорочек, на кладбище.    Могилки нашли быстро, сердце довело, хоть памятника и не видно за бурьяном.
     Не плакала я в этот раз, некогда было. Рукава засучила и бурьян дергать. Мужа в магазин отправила за краской да за цементом. Справилась с зарослями, тут и муж поспел. Все, что просила, привез. Памятник был из мраморной крошки сделан еще во времена перестройки, хотя она все еще продолжается, по моим ощущениям. Лет десять уж прошло с тех пор. Крошка сыпаться стала, мамино фото отлетело, правда, не пропало, тут же на могилке было. Развела я раствор, стала штукатурить. А раствор не прилипает, да еще больше за собой крошки с памятника тянет. Еле-еле прилепила я рассыпавшиеся уголки, оградку покрасила, да и до завтра оставила. Что уж будет.
     Поехали мы искать гостиницу в городке. Оказалась она на старом месте, в облезлом здании, с обшарпаным полом, с прокуренным воздухом. На вопрос о душе девушка администратор с непомерно длинным носом и неприветливым взглядом ответила, что теплой воды нет во всем городе, а городская баня через день будет работать.
     Прежде, чем платить за номер, попросила я его показать, потому, что приличные гостиницы мы уже видели, а вот таких совковых – еще нет. В номере две кровати и сломанный шкаф. На спинках кроватей поглаженные серые, ближе к черному, тряпки. Оказалось полотенца. Вот этого я уже не вынесла. И поехали мы проситься на ночлег к моей двоюродной сестре Наде, хотя обременять ее не хотели.
    Надя меня узнала, заплакала, хотя не виделись мы больше десяти лет. Была она по-прежнему красива собой, несмотря на шестьдесят семь ее лет, полновата и шикарногруда по-русски. Волосы вились, как в юности, отдавали пшеничной рыжинкой, и не показывали седины. Ямочки на щеках лучились приветливостью и лукавством. Дочка Катюшка, Надин последышек двадцати лет от роду, была пышненькой красавицей, и молодой человек, друг ее, явно не смотрелся рядом с ней. Но тут же соблазнил нас скорой баней и открытостью русского парня.      Понравились все. В жаркой бане, не в очень санитарных условиях, намыла я своего больного мужа, скоренько сполоснулась сама, и через час мы уже пили чай, свежие и довольные. Спали мы на широком диване, который беспрекословно с готовностью уступили нам молодые ребята, и отдохнули славно.
     Утром мы снова были на кладбище. Покойно было на душе. Словно я мыла пол в мамином доме, а не обихаживала ее могилку. Сфотографировалась я на прощанье у родительских могил, да и поехали оттуда с чувством исполненного долга. Нашли в городке ритуальные услуги, заказали новый памятник, да и поспешили к подруге, чтобы дать ей наказ проследить за установкой его. Но это уж на следующий год.
     Наташу, школьную подругу мою, на работе не нашли, но нашли ее дочку. Те же распахнутые добрые глаза, та же застенчивая улыбка. Светлые девочки мои! Договорились о встрече. А вечером уже сидели за гостеприимным столом, говорили, вспоминали, рассматривали фотографии. Не виделись лет двенадцать. Наташенька моя конечно постарела, все больше стала походить на свою маму, тетю Катю. Маленькая, деловая, умнющая женщина командовала большой семьей легко и достойно. Гладкая прическа Наташина с большим пучком волос на затылке посеребрилась сединой, Глаза же, и улыбка остались те же, девичьи.
     Поведала она мне, что любовь моя большая – Симонов Коля, Симаша, как его я звала, умер. Я и сама это почувствовала несколько лет назад. Что-то меня отпустило, словно освободилась от чего-то. Хотя меньше всего хотелось бы мне его забыть.
     Проезжая по Комсомольску, заглянула я в окна бывшей его квартиры. И так меня туда поманило зайти! Стены хотя бы увидеть. Только холодная моя голова решила, что вряд ли мама его жива, а если и жива, то стоит ли беспокоить своими чувствами старую женщину. Да и перед мужем неловко, хотя и понимает он, что приехала я прощаться. Проделикатничала, одним словом, а зря, наверное. Наташа говорит, надо было повидаться. Мы люди, нам свойственно - не слушаться своей интуиции.
     Побродили мы еще по городу моей юности, школу, площадь сфотографировали. Мало изменился городок, в худшую, заброшенную сторону. Только золотая осень красила его, да сердце мое теплом отеческим согревалось.
     Отсюда, из Комсомольска начался наш путь обратно домой, хотя ехали мы все еще вперед: в Загорск, к моей подруге, в Москву, к моей сестре.
     Где-то на подъезде к Загорску позвонила я Женьке, спросила про дорогу. И заволновалась моя подруга, начались объяснения: как проехать, где свернуть, где встретиться с сыном Сашей, которого она послала нас встречать. Короче говоря, поняла я, что не молоденькая уже моя неугомонная Женька, и что волноваться ей решительно нельзя. Так оно и было. Женя пополнела, болячек нажила не меньше моего. Но трех прекрасных, любящих ее сыновей вырастила. Вырастила можно сказать одна, потому что не везет сильным, умным женщинам с мужьями, слишком много они на себя взваливают, порой и мужа тоже.
     Встретила нас Женька как баба Яга: выкупала, накормила, напоила, расспросила, спать уложила.
     Женька эстетка. Квартира у ней отремонтирована по евростандарту. Букеты цветов, напольные вазы. Лишних предметов и вещей у нее сроду не было, так что везде порядок. Еды наварено казанами. Так ей привычно: гвардию молодых мужчин кормить надо всерьез. А парни ее все около двух метров ростом, умные, вежливые и независимые, красавцы.
     Женька, как в юности, советы дает, все знает, все умеет. Одно плохо: ходит беззубая моя подруга. Говорит, что денег на свою красоту нет, а я то знаю, что не любит она зубных врачей, побаивается. Но и беззубую ее мужчины любят: при мне приезжал красивый мужик, вежливо так намеки строил, что не прошла его юношеская страсть к Женьке, что ушел он от жены и вольный теперь казак. И ему Женька спокойный совет дала, накормила, не выгнала, но обещаний не посулила. Поздно, говорит уже, моя гвардия не поймет.
     И от нее с легким, хорошим сердцем уехали мы, направились в Москву, к Лиде.Москва встретила нас  окружной дорогой МКАД, в шесть рядов с рекомендованной скоростью в сто километров. Чуть-чуть плутанули, но родственников нашли.
     Сестренка стала пониже ростом, ссутулилась, хлопотала на кухне. Впрочем, ездила она ко мне часто, а вот я у нее не была лет двенадцать.
     Лидушка была рада, что мы приехали, а племянник, зная за собой огрехи, был настороже, знал, что тетка и отругать может, тем более, что было за что. Но ругаться я не стала, не маленькие дети, мужику уже тридцать два. А то, что проблем у них полно, так тому причин множество, обсуждать не стали. Посидели за столом, поговорили, пригласили в гости приехать вместе с детьми.
     Сноха оттаяла, племянник тоже, тем более кому похвала не нужна?  А ребята стараются, ремонт делают потихоньку, о детях заботятся. Что денег не могут много заработать - так пойди, попробуй сам.
     Мы были уже на излете, устали и хотели домой, тем более, что все намеченное было выполнено. Рано-рано, по на восходе солнца выехали мы из Москвы. Мы были довольны собой: везде побывали, надоесть никому не успели, дела сделали, и пора уже было возвращаться домой.Торопились. Дорога была уже знакома, да и время до конца отпуска еще было, но усталость уже сказывалась. Не молодые уже мы, хоть и лихие ребята.
     По дороге все же купили клюквы, на Гусь-Хрустальное стекло полюбовались. Не устояла, купила две вазы.  Потом ночь в придорожной гостинице и опять в путь. Возле Уфы чертыхнулись, потому что пришлось поплутать. Местная путана показала направление на Челябинск, мы и покатили.Дорога все в гору. Усть-Катав - это перевал. Дело уже к вечеру, спускались к городу Сим при фарах. Там и последний снимок сделан, кончилась очередная пленка.
     Ночевать не хотелось, да и гостиниц уже не попадалось. А близость дома звала закончить путешествие этой же ночью и непременно дома.
     Уральские горы хоть и не высоки, но дороги имеют узкие и извилистые. Если же еще погода не сопутствует, да дело к вечеру, да особенно если взять во внимание огромные фуры, что по скорости не уступают легковым машинам, да еще обогнать норовят, то совсем не сладко водилам на такой дороге. Вот и мы спешили уйти с перевала. Наконец, ушли возле Миасса с трассы, и мелкими городками пошли на Екатеринбург.
     Была уже ночь, когда мы выехали на сибирский тракт. Встретил он нас таким густым туманом, что ни знаков придорожных, ни соседних машин, ни дорожной разметки не видно, разве что две ближайшие черточки дорожного пунктира. Ехать или не ехать, вопрос не стоял: конечно, ехать, потому, что стоять в такой туман на дороге смертельно опасно.
     Каждый из нас молча ориентировался на определенное время прибытия домой, но то, что ночевать мы будем дома, сомнений не было. Туман был неожиданным препятствием, несколько досадным, однако и интересным одновременно. Сначала мы пристроились за каким-то автомобилем,  и ползли по дороге, ориентируясь на его огни, затем поменялись ролями. Очень трудно было ехать в этом молоке буквально на ощупь. Но когда мы  заехали в Кольцово, стало еще хуже.
     Из открытого окна, подъехав вплотную к знаку, разглядывали мы указатели направления на дороге. Сто метров до поворота на Тюмень. Мы отъезжали на  эти сто метров, выходили на дорогу – поворота не было. Уходили на автостраду, разворачивались и снова отсчитывали сто метров от указателя. Не было дороги. Только на третий раз, когда я попросила Сашу, взмыленного и разъяренного как бык, пройти пешком на обочину, его ноги нашли этот злосчастный поворот.
Мы опять плыли в молоке со скоростью сорок километров в час и ждали толчка спереди или сзади. Но бог вел нас. В пятом часу утра, вместо молча задуманного часа ночи, мы подъехали к  Асбесту.
     Тумана в городе не было.Напряжение ночи стерло все эмоции возвращенья. Вместо задуманной накануне фразы «Мы сделали это!», мы поплелись умываться. Усталость навалилась всей тяжестью десятидневной дороги. И уже про себя, без пафоса, прежде, чем провалиться в сон, я подумала: «Мы сделали это! Мы смогли. Я возвращалась в свое детство. Я там была еще раз».


Октябрь 2005 г.

PS. Правильно сказано: никогда не говори НИКОГДА. В 2012 году побывали мы еще раз на родине моей. Встретились с сокурсниками техникума через 40 лет. И в Лесникове были, и на кладбище были. Попрощались с городом. Вот теперь, скорее всего, навсегда.