Сэмюэль Беккет - Поношение

ПОНОШЕНИЕ

Exeo* в судороге
моей дрожайше-алой утомлен мокротой
из Портобелло кормилиц приватного дома
его таинственные вещи
насилу достигаю гребня волн навеса гиблого моста
теряю силы безучастно под криком щита рекламы
обертываю вкруг окостеневший стяг
рекламного щита
в черный запад
задушен облаками
над сандаловых дерев дворцами
горы
и мой череп мрачно
сгусток злобы
вверху пронзенный
удушен в ветра кандалах
как псина, супротив наказанью кусаясь

Качусь я вдоль на рухнувших ногах
краснею синюшным каналом
у моста Парнелл умирающая баржа
несущая карго гвоздей и древесины
неслышно качает себя во вспененной
крытой аркаде шлюза
на дальней отмели артель потерпевших крушенье
починяет балку
на мили после один лишь ветер
рубцы бок о бок ползут на воде
и мир, открываемый к югу
чрез равнины пародий к горам
мертворожденный вечер обращается грязно-зеленым
удобряя ночной грибок
и разум на нет сведен
в ветру разрушенный
слегка в былое
прошлепал я
утомленный старик Демокрит
меж костылем и тростью
бегущий спешно
его культя подхвачена ужасно
как коготь под его ягодицами
курящими
и слева поле оттого взошло во пламени внезапном
в кричащих,неотложных свистящих рубах
голубых и алых
Я сделал остановку, забрался на вал
дабы посмотреть игру
ребенок, ерзавший у врат
позвал меня:
"Нас впустят, мистер"?
"Тебя уж непременно впустят" - я ответил
Но вспугнутый, он по дороге понизу отправился
и задал встречный я вопрос:
"А сам-то ты, отчего не зайдешь?"
О! - воскликнул он со знаньем дела:
"Я был на поле до того, покуда не спровадили оттуда"
 - Продолжай
изгой
как из куста пылающего дрока в горы
после темноты
иль на Суматре гимен джунглей
раффлезия по-прежнему ужасна
и Далее:
плачевное семейство вшивых кур,
гибнущих в затопленном лугу
дрожащие, наполовину спящие
напротив запертой двери ангара
вне способов усесться на насест
велика слащавая поганка
зелено-черная
после меня, сочимая
всасывая небо, изорванное в клочья
как тушь чумы бубонной
и ветер в черепе моем зловоние гонящий
вода...
и Далее:
на холме внизу из Лиса-и-Гусыни в Чапелизод
злорадный малый козел отпущенья
изгнан на дорогу
поля своего врата в отдаленьи бодающий
Лавка Изольды
великое волненье запотелых героев
в их лучшую Субботу
вниз поспещающих за пинтой снадобья забвений
эля с портером в половину
после просмотра херлинга в Килменхэйме
пятна обреченного желтого в рытвине Лиффи
пальцы лестниц, когтящих парапет
моля;
неусыпных чаек слякоть
в серой рвоте сточных труб
о стяг! стяг кровоточащего мяса
на шелках морей и арктических цветов,
которые не существуют

*выхожу (лат.)

Exeo in a spasm
tired of my darling’s red sputum
from the Portobello Private Nursing Home
its secret things
and toil to the crest of the surge of the steep
perilous bridge;
and lapse down blankly under the scream of the
hoarding
round the bright stiff banner of the hoarding
into a black west;
throttled with clouds.
Above the mansions the algum-trees;
the mountains;
my skull sullenly;
clot of anger
skewered aloft strangled in the cang of the wind;
bites like a dog against its chastisement.
I trundle along rapidly now on my ruined feet
flush with the livid canal;
at Parnell Bridge a dying barge
carrying a cargo of nails and timber
rocks itself softly in the foaming cloister of the
lock;
on the far bank a gang of down and outs would
seem to be mending a beam.
Then for miles only wind
and the weals creeping alongside on the water
and the world opening up to the south
across a travesty of champaign to the mountains
and the stillborn evening turning a filthy green
manuring the night fungus;
and the mind annulled;
wrecked in wind.
I splashed past a little wearish old man,
Democritus,
scuttling along between a crutch and a stick,;
his stump caught up horribly, like a claw, under his
breech, smoking.
Then because a field on the left went up in a sudden
blaze
of shouting and urgent whistling and scarlet and
blue ganzies;
I stopped and climbed the bank to see the game.
A child fidgeting at the gate called up:
“Would we be let in Mister?”
“Certainly” I said “you would.”
But, afraid, he set off down the road.
“Well” I called after him “why wouldn’t you go on
in?”
“Oh” he said, knowingly,
“I was in that field before and I got put out.”
So on,;
derelict,
as from a bush of gorse on fire in the mountain
after dark,
or, in Sumatra the jungle hymen,;
the still flagrant rafflesia.
Next:
a lamentable family of grey verminous hens,
perishing out in the sunk field,
trembling, half asleep, against the closed door of a
shed,
with no means of roosting.
The great mushy toadstool,
green-black,
oozing up after me,
soaking up the tattered sky like an ink of pestilence,;
in my skull the wind going fetid,;
the water ...
Next:
on the hill down from the Fox and Geese into
Chapelizod
a small malevolent goat, exiled on the road,
remotely pucking the gate of his field;
the Isolde Stores a great perturbation of sweaty
heroes,
in their Sunday best,
come hastening down for a pint of nepenthe or
moly or half and half;
from watching the hurlers above in Kilmainham.
Blotches of doomed yellow in the pit of the Liffey;;
the fingers of the ladders hooked over the parapet,
soliciting;
a slush of vigilant gulls in the grey spew of the
sewer.
Ah the banner
the banner of meat bleeding
on the silk of the seas and the arctic flowers
that do not exist.