Дневник 102

***
Опять пережил пограничное состояние между сном и явью. Животный страх смертности. Вспышка, которую сразу погасил. Странная пустота – как во времена Первовзрыва: ничего во мне и вокруг. Ничего. С часа полтора-два меня вышибли из жизни какие-то таящиеся во мне частицы древнего Хаоса. Кадриль, разговор с О.С., стихи, прогулка по снегам, и – дьявол пустоты забился в щель. До поры до времени.
…Человеку культуры страшно чувствовать себя вдруг «раздетым» – без согревающего опыта цивилизации. В те секунды он чувствует себя катастрофически одиноким. Остаётся плоть – сгустки крови и мяса, скелет первоначального Хаоса. Как будто вынесли тебя в «леденящее пространство» Космоса, оторвав НАВСЕГДА от «зеленой и душистой» Земли. Как будто Христа распяли не две тысячи лет назад, а пятнадцать миллиардов, и Он кричит через бездну Вселенной: «Почто меня оставил!»

***
Рассказ Маканина «Антилидер» украл у меня на час ото сна. Что за мужик, Маканин – всегда увлекает.
Тихий, скромный сантехник Толик Куренков наделен странной болезнью: патологической ненавистью ко всем «лидерам», людям, как-то выделяющимся в его окружении. Толик начинает меняться – «темнеть лицом, смуглеть», в животе начиналось жжение… Потом… потом происходил конфликт с объектом странной ненависти, проще – драка, какая-то страшная схватка, где худой, щуплый Куренков вёл себя как Ванька-встанька, так что даже сильные мужики в конце концов отступали и сдавались. Шурочка, жена его, знает о его «странности», грозит пальчиком. Одновременно как-то спокойно, сытой самкой, жирует у художника Панова. «Изливает душу». Тот слушает, подсказывает, даёт советы… до поры до времени. Болезнь прогрессирует, «загар» признаков ненависти, «похожий на степной», становится всё очевидней, драки – всё обескураживающе беспощадней. Бывший зэка, сосед Шурочки, предрекает Толяну тюрьму, а в конце – и гибель. Если в начале болезни Анатолий, выходя из «припадка», каялся, мягчел, страдал, то с каждым другим разом он делается всё агрессивнее, дерется как-то бессмысленно и жестоко. Драка в автобусе, перешедшая на улице, в руках его какая-то деревяшка, в итоге – два года тюрьмы, второй – на вольном поселении. Шурочка приезжает к нему. Шизофрения антилидерства разрослась как раковая опухоль: он худ, замкнут, страшен. Когда он укорачивает «лидера» Большакова, то слова произносит как приговор, он ничего не боится совсем, по сути, равнодушен к своей судьбе, не по-хорошему бесстрашен. Холоден как матёрый преступник. С Большаковым в конце концов на коридоре они обмениваются ударами ножей. Вокруг Куренкова образуется жутковатый вакуум – с ним никто не общается, его сторонятся. Запах угрозы, смерти вокруг. Его убивают. Располневшая, расплывшаяся за два года, обабившаяся Шурочка, «простодушно» изменявшая Куренкову никому не нужна тоже.

***
Шамиль Загирович Галимов, наш преподаватель в АГПИ, как-то на одной из лекции озвучил  нам впечатление от съезда СП в Москве. Звучало оно примерно так и касалось Федора Абрамова:
«Идет заседание. Все нестерпимо скучают. С трибуны звучат идеологически выверенные речи кайсынов кулиевых. Кто курить ушёл, кто в буфете заседает… Вдруг – словно свежим ветром обдало сидящих в зале, прокатилось: Абрамов сейчас выступает, Абрамов… Абрамов… Зал наполняется народом, курилки и буфет пустеют. Все ожили. Куда делись скука и лень! Выступление Абрамов слушают так, как не слушают ничьё другое. Оно сопровождается репликами одобрения, здоровым шумом и гулом, аплодисментами…»
Сам нерв речи Галимыча передан точно. Ручаюсь.
Думаю, не диссидентская литература, не её «гражданская позиция» влияла на умо- и душесостояние  русских людей, а как раз Белов, Распутин, Абрамов, Евгений Носов, Юрий Казаков, Владимир Солоухин, Шукшин бередили наши души, служили нам, тогда молодым, источником нравственного мерила, будили совесть, заставляли думать. Всё-таки литература «оттуда», литература самиздата была недоступна абсолютному большинству читателей…
Говорить о «квасном патриотизме» или «инфантилизме» писателей от сохи по крайне мере нетактично. У всех у нас на слуху ещё волнующая схватка «деревенщиков» с властями, чиновничеством, «хозяйственниками» против поворота северных рек, против захламления Байкала, против бездумного отношения к природным богатствам (либеральное направление литературы в 90-х и начале 2000-х просрало леса, верней даже сказать, «не заметило» катастрофическое воровство).
Публицистическое слово деревенщиков имело вес, сыграло решающую роль в том, что безумные проекты были свёрнуты.
Сказать, что это было сделать легко и безопасно – значит, ничего не знать. Журналы того времени с колоссальной силой отразили то противостояние.   

***
И когда Блок-символист стал поэтом народным, когда его песни зазвучали в полную силу (и не только для кисейных барышень)? Когда он произнес:

Россия, нищая Россия!
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первыя любви…

Когда символизм его стал частью его трезвого, реалистического взгляда на Россию, облагороженного великой любовью. Когда он в дневник заносит следующее: «День начался значительнее многих. Мы тут болтаем и углубляемся в «дела». А рядом – у глухой прачки Дуни, болит голова, болят живот и почки. Воспользовавшись отсутствием «видной» прислуги, она рассказал мне об этом. Я мог только прокричать ей в ухо, что «когда барыня приедет, мы её отпустим отдохнуть и полечиться». Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, и надо, чтобы иногда открывались глаза на «жизнь» в этом её, настоящем смысле, такой хлыст нам, богатым, необходим».
Причина тайны молчания, сокровенности Лермонтова в том, что он перешагнул своё поколение в этом «настоящем смысле», понимая еще к тому же, что бессмысленно открывать тайну «странной любви» к России кому бы то ни было: - не готовы! – сердцем понимал. Может, это версия, но мне в последнее время всё больше кажется, что признак «внешнего демонизма» поэта в отчуждении от людей в открывшейся ему истине «дрожащих огней печальных деревень». Кто в его время РЯДОМ стоял в глубине постижения народа? А тут – «Бородино», «Песня о купце Калашникове», «Россия»…