Будьте счастливы

             – Какой-никакой, а мой! – гордо задрав подбрюдок, произносит Нина Петровна, дамочка во многих отношениях необычная, напоминающая сплюснутую малую матрёшку, главным занятием которой, а, точнее, смыслом её бездетной юдоли является защита драгоценного муженька от злобных наветов соседей.
               – Пьёт… и будет. И пусть! На свои, чай, на кровно выстраданные… Подумаешь, на язык несдержан?! Это же не он, вино орёт... – промежуточно итожит, прислушиваясь, как из окна второго этажа небольшого коммунального дома доносятся пьяные вопли. Теперь супруг разбирал на молекулы злейшего на сию минуту врага – Ваську-кобла, квартирующего за тонкой дощатой перегородкой, сопровождая каждый эпитет ударами голых пяток о стену. Знал, что тот трусоват. Всё стерпит.
               – Нинка, топор мне!
               – Что ты, Шурик? Его со вчера Колька-низовой взял, дров наколоть тёще в Куруловке, к вечеру обещался...
Николай – это святое. Друг, собутыльник, кредитор – всё в одном. Но сегодня Шурика несло и берегов пока не наблюдалось… 
               – Да я, ему… – теперь костерил отсутствующего. И снова грохот.
               – Это половицы... Он, когда тверёзый, готов последнюю рубаху… Мухи не тронет!
               – И то правда, – соглашается Дора. Она, вообще, со всем соглашается. Нация такая. Но на гадость способна, ежели уверена, что не будет доказательства причастия. Ейный Яша, дантист в энном колене, как-то опрометчиво /бывает же?/ принял от Кольки в тяжёлые для друзей времена бабкины цацки пробы высоченной, дабы перелить в коронки, предложив бросовую цену. С той поры в немилости лютой и пребывает. Ни колечек, ни денег. Кат!
                Пауза... Или гнев идёт на убыль, то ли Бесценный решил смочить связки? Петровна в смятении. Рвётся душа наверх: подать чего, промокнуть да и, грешным делом, не прочь и поддержать – всё ему меньше достанется. Извёлся, бедолага! Он – туда, оно – оттуда. Больше года уже, как воро`тит...
               
                Обычно, с лета и до заморозка поживала пара, не бедствуя, но и впрок не копила. Полевые цветочки, щавелёк, ягоды и, конечно, грибы, которые он мог найти (и находил!) в любом лесу. Две кошёлки – обычный сбор. И на базар. Изо дня в день. Кто ещё так сможет неутомимо? Токмо её Сашуля! 
                И никто, кроме самых близких, не знал, что этот сухощавый забулдыга – герой-разведчик, бравший Кенигсберг, награждённый многими медалями-орденами, которыми даже в пьяном угаре не хвалился, не бахвалился…
                Не потому ли по незнакомо-дремучему лесу ходил чуть ли ни с закрытыми глазами, ориентируясь безошибочно? Чутьё на грибы имел редкостное. А когда, наконец, начал брать в лес и меня, малолетнего крестника, то был отечески добр и внимателен. Теперь-то понимаю, что такие походы были в ущерб их семейному бюджету, но... щедро показывал места, где должен непременно расти царский гриб и куда я летел вприпрыжку, а там… и впрямь ждал огроменный боровик в окружении свиты помельче.
               И пока я отдыхал /привал обязателен для грибника/, вязал букетики незабудок, фиалок /Петровна любит!/  и особо, исполняя её прихоть, упорно искал редкие, никчемушные для рынка – кукушкины слёзки.
               А потом, приведя к лесному роднику, сыпал мне в ладони вперемешку со спелой земляникой алые зёрна кисловатой костянки /когда только успевал?!/. И не было дотоле /да и теперь!/ в моей жизни ягод вкуснее, чем те – с ключевой водицей под стрёкот кузнечиков и басовитое жужжание озабоченного ромашкой шмеля.

              – Угомонился… Пойду. Вы зла-то не держите. Сами знаете. Всю бражку, поди, выдул, она же дурная!? Никак не даёт выстояться. И смех, и… Мечту лелеет – голубей завести, турманов, чистых... Как ему перечить? Муж!
И также гордо удаляется.
              – Будьте счастливы, – шепчу вслед, – будьте....