Юрий Медных Новосибирск

 ЮРИЙ МЕДНЫХ  НОВОСИБИРСК

  Часть первая
Глава из романа «Которая»

                ИВАН ДА МАРЬЯ

       Новые руководители, выхватив власть из рук растерявшегося от неожиданной удачи Временного Правительства, спешат утвердиться. А страна голодает и мерзнет. Надо принимать срочные меры к самоспасению. И новое правительство решило вывернуть страну наизнанку – перелицевать. Отобрав у имущих все, что можно отнять, а их спровадив на гибель, новое, самозванное правительство реорганизуется, кроваво усмиряя справедливые брожения народа. А многомиллионное трудовое население, оказавшееся в изгоях, не может разом перестать существовать: оно, погибая, дает потомство.
      Баржа, напичканная людьми теснее, чем коробок спичками, тупорыло уткнулась в отлогий песчаный берег Оби, обмелевшей к осени.
      – Вываливайся, сволота! – хлестанула команда.
      Изнуренные изгои молча и обреченно, болезненно разминаясь, затолпились по трапу на незнакомый, неприветливый берег. Месяц их сплава на север, в необъятную дремь тайги, подобно их судьбам, провис над пустотой неизвестности. А катеришка, устав тарахтеть, заглох у берега, и все утонуло в тишину, будто сама жизнь провалилась куда-то под небом в низких, рваных облаках, а за ними что-то катится, как по ухабам: ту-ту, ту-ту, ту-ту…
      Пройдя песчаную отмель, обнаженную отступившей осенью водой, по крутой тропинке изгнанники гуськом поднялись на яр – улицу Пушкина, пока единственную, смываемую весенними половодьями, подобно половодьям социальных перемен, смывающих вековую культуру России. На улице, одноруко подбоченясь тесовой пристройкой сеней, хозяйничает домик комендатуры, чуть в сторонке о чем-то задумался амбар – в нем арестантская, а рядом – дом коменданта. Конная одноколейная дорога, пробежав вдоль берега, нырнула вдоль согра, поросшего ивняком болота, в тайгу – к Старому Каргаску, в глубине тайги примостившемуся над извилистой Панигадкой – притоком Оби.
      Собранный в пеструю, оборванную, исхудалую толпу сгуртился у комендатуры людской речевой винегрет, вырванный из родных мест внезапным ураганом событий, названных раскулачиваньем; а «кулаком» назван крепкий хозяин, умеющий держать хозяйство в кулаке, а не распылять по ветру своих минутных прихотей. Это сделал вслед за кровавым, мстительным Лениным: «не расстреливал несчастных по темницам» – заметил о расстреле царской семьи Есенин – непогрешимый Сталин – новый самозванный Хозяин страны. А крестьянин, лишенный всего без объявления какой-либо вины; даже пресловутого «там разберутся», бросаемого в затылок, еще не придумали – истинный трудовой хозяин страны пущен в распыл, – злой гений распоряжается страной.
       – Куда привезли-то? – обронила Марья мужу, как непосильный груз с сердца, боясь сказать лишнего.
       – Сама, что ль, не видишь, – зыркнув, огрызнулся Иван в ответ.               
       – Кар-га-сок, – вон, на крыше анбара аршинными буквами написано. Ты же две зимы в школу ходила.
       – С тобой и говорить разучишься. Только с другими бабами боек. Нет бы, помочь ребенка нести, – перепрастывает она занемевшую руку.
       А у Ивана небольшой узелок – их скарб.
       – Поскули еще, – пригрозил муж, отродясь не слышавший о назначении своем как о мужчине-защитнике.
       – Только махаться и горазд, – вздохнула Марья; еще недавно сдобная, румяная, кареглазая певунья – теперь она выглядит пожилой, даже глаза выцвели от слез. А сухощавый, рослый Иван только скуластее стал. После свадьбы их выслали из алтайского села за приданое: корову, лошадь да курицу с петухом – Петька, сосед, позарился; сам и раскулачивал с вооруженным конвоем.
      – Меня-то на помощь не позвали, так я сам пришел, – бесстыже ерничает он. – Кулачье.
      – Кулаки!? – ринулся Иван на обидчика.
      – Ну-ну! полегше! – отскочил Петька. – Я именем Закона! Не вечно жа на твоем поле батрачить. Теперь быстро скрутим!
      – Ты же сам нанимался! Без нас-то подох бы с голоду, лодырина!
      – Вот теперь и посмотрим, кому подыхать.
      У Ивана и руки опустились.

      – Каргасок – Медвежий мыс по-нашему, – поясняет сопровождающий из местных – словоохотливый остяк-охотник с неразлучным дробовиком на плече. Он похож на подростка, худощав и малоросл – этнические особенности вырождающейся нации.
 Завечерело. Облака белокурыми локонами скатились к горизонту. Загустел комар. Люди с надеждой поглядывают на амбар. А комендатура ужинает: опер-сопровождающий по участку Парабель – Каргасок, Георгий Блудницын и комендант будущего села Николай Петрович Пиявкин.
       – Говорящая у тебя фамилия, – язвит Гошка. Он черняв, заполошен. А комендант расположен к полноте; глаза серые – хищные. Оба среднего роста; им лет по тридцать.
       – И у тебя не хуже, – огрызнулся приятель.
       – Когда эту шоблу уберешь из-под окон? – нервничает опер.
       – А ты вного в дороге-то потерял? – торгуется комендант.
       – Так у меня Потапыч в помощниках, – осклабился Гошка.
       – Не больно ли прожорлив твой Потапыч?
       – Абижашь, Петрович: Мишка барахла не ест, и тебе гостинчик передал.
       – Тогда наливай, мать твою…, – уминают они глухаря. – А то стерлядь на сковородке скучат.
       Хохотнули.
       – Вот это разговор! – забулькал из бутыли в стакан Гошка. – А энти,… – махнул на бедолаг за окном. – Вражины… перебьются.
       – Ага, как в дороге горшки! – ухабисто расхохотался Гошка.
       – Точна! – поддержал Петрович.
       – Эй, сволота! Располагайся, где стоишь!
       Блудницын и Пиявкин – за глаза: «Блуд» и «Пиявка» – малограмотные забулдыги, нечаянно прибитые ураганом событий к глухоманным бесконтрольным «кормушкам» в вышедшей из берегов законности стране. Половодьем реки все гнилье уносит – обновленная земля плодородит. А после половодья в политике заплодородит ли страна? – кипит третья волна российского геноцида.
        А «сволота» от очередного окрика, как от удара бичом, вздрогнула, зашевелилась: мужики исчезли в тайге – веток наломать; бабы занялись детьми и узлами. Очнувшись от напряженного оцепенения, заплакали дети, прося есть и жалуясь на холод. Иван выломал рогатины на костяк шалаша и, наломав пихтовых «лап», плотно укрыл ими приземистый ночлег. А Марья, устелив «лапками» землю, перепеленала ребенка и сунула узелок с бельем в изголовье. Малыш, повозившись у груди нерожавшей женщины, умолк. Терзает внутренности изголодавшийся желудок – съедобной травы нарвать да сварить не успели, а обменять нечего, не у кого и не на что – последний кашемировый полушалок, свадебный подарок матери, променяла в Парабели на ржаную шанежку для Иванова первенца от первой жены, умершей при родах; и украшений, кроме серебряных обручальных колец, у них и не водилось. Но боль голода заглушил страх перед пьяной перебранкой начальства:
        – Ах вы, мать-перемать! тайгу спалить решили! – пнул сапогом костерок Блудницын и, обжегшись икрами, пьяно рассвирепел. – Залить! Мать-перемать! – опрокинув ведерко с варевом в огонь и, повозившись с ширинкой, помочился в плачущий костер, издав звук кишечником. А небо крупнющими бриллиантами звезд наклонилось над очередным лагерем обездоленных. Матерые комары еще свирепее затянули свою кровавую песню.
        – Ну-ка, ну-ка, сучка! Морду-то не вороти, – выбирает начальство баб для уборки в комендатуре.
        – Паскудники! Пошто жену на позор уводитя? – поднялся затравленный голос мужика, да только зубы от удара сапогом клацнули.
        – Да че это деется, мужики!? – взвился голос другого обиженного. – В батаги их! Их жа толька двоя!
        – Ах ты мразь! – ощетинился комендант. – Я те покажу: двоя! Хватит, пососали нашей кровушки. Теперя наша очередь! – и восклицательным знаком, как на приговоре о казни, ударил в темноту выстрел.
           Под этот гром Мария, прижав к груди ребенка, прильнула к мужу, и он облапил ее: «Из-под меня не вытащат!», – и, оттолкнув ребенка, хищно подмял жену.

         – Пришло золотое времечко поразвлечься с барыньками – ишь, как «принарядились» – замашкаравались и полы по-бабьи приноровились мыть. Не все нашим бабам у ваших ног ползать – ручки вам цалавать. Умойтесь-ка нашим, мужицким потом, нашими слезами поплачьте. Ишь ты, и мозолей натереть успели – знатно репетиравались: на то и театры-оперы посещали, – издеваются в комендатуре царьки случая. А если бы они и прозрели – кто эти бедолаги! Все равно не отрезветь им от хмеля привалившей власти: грабь, насилуй, издевайся – мсти подневольным и обесправленным за свою замусоленную жизнь.

         Утро первого сентября, серебря зыбь реки, сочится по тайге, пошумливая в высоких кедровых чубах. Сегодня страна садит свое будущее за парты, а треть себя, вырвав из земли с корнем, – в дебри, на вымирание. Детей сосланных будут воспитывать по-новому: Иванами да Марьями, не помнящими родства, слепо влюбленными в абстрактную Красную родину. А потом, после немецкого ужаса, будем удивляться: откуда взялись германские ублюдки «гитлеръюгенда»? – а пока в России Партия умников, «ум, честь и совесть эпохи», взялась перевоспитывать народ.
         Иван очнулся от бредового забытья и побрел по кромке леса; от пряных ароматов надсадно закашлялся, сплюнув тягучую слюну; подняв шишку, выколупнул орех и, раздавив на зубах, проглотил; задрав голову на могучее кедровое чудо, пошатнулся от голодной мути, а одолев головокружение, набрал в подол рубахи смолистой падалицы. А у шалаша жена моет зелень. За кустом развели костерок и приготовили в кастрюле варево, им обогрели желудки, а ма-лышу Марья намяла из зерен кашицу.
        – Вода, лес, рыба, зверь есть – жить можна, были бы руки, – приноравливаются люди.
        – А начальство их тебе по локоть оттяпат, – охлаждает старик Якубов.
        За деревьями завязалась драка.
        – Не трошь, я нашел!
        – Ишь ты – якало. Тайга на всех.
        – Я те сказал – моя лебеда!
        – Тво-я-а-а!… – и замелькали кулаки.
        На скандал прибежало начальство. Хоть для него и пусть бы подрались – раздор ссыльных начальству на руку. Но, не обнаружив мужей ночных уборщиц, давно выпровоженных восвояси, повторило вечернюю профилактику.
        – Рогатики-то от позора не с дрекольем, как грозились, – кишка тонка – пустились в бега, – подначивает дед.
       – Отсюда, однако, голоручьем не убежишь, – заметил остяк.
 А начальство, пальнув для острастки в воздух и кинув лагерь на добродушного остяка, с руганью ринулось в тайгу: нельзя упустить беглецов – остальные разбегутся: такова установка – прописная истина любого насилия, называемого диктатурой, а без этого не перевоспитать страну. А потом уж будем ужасать народ свирепостью немецких концлагерей с овчарками.
         – Отчаянные, однако, люди, – рассуждает охотник, ползком на коленях высматривая что-то в траве. – Хозяин, однако, был.
        – Медведь?! – охнули люди.
        – Зверь – не человек, сытый не тронет, – продолжает рассуждать следопыт. – А они-то, однако, если догадаются рогатину выломать – отчаянный народ, однако. А зачем им медведь? Начальство отберет.
        По тайге прокатились выстрелы. А через некоторое время на опушку вынырнули «следопыты».
        – Ну,… сволочи!
        – Ну,… гады!
        – Сгинули, и след простыл, – переводят дух преследователи.
        – Врут, значит, боятся, однако, – размышляет остяк. – Это безоружных, истерзанных бедолаг, которые и постоять за себя не умеют. А на медведя пошли, однако.
        – Ты чего ворчишь, злыдень лесной? – скосились на остяка блюстители закона.
        – Я не злыдень, однако, а охотник. А вот, мужики-дураки, однако. А вы – поганый пес вам родитель – совсем пустоголовые, однако. Мужики голоручьем на Хозяина пошли – вам в гостинец, а вы: «сволочи», «гады», однако.
        «Герои» опешили. А люди обреченно понурили головы. Поруганные бабы, поняв, что овдовели, заголосили. Ветерок посвежел, и по небу, подобно сорванному с корня народу, плывут и плывут облака.
       – Вот че, – опомнился комендант, – вы – дармоедная сволочь – и никто вас обустраивать не собираца, зарывайтесь сами в землю. – Но, видя угрожающе насупленные лица: мол, патронов на всех не хватит, да и не успеете, добавил: Надо понимать: землянки ройте, так как лес государствиннай, и его никто вам задарма не даст. А пока можете пожрать – костры разрешам. Гошка, пракантралируй.
       – Я те не Гошка, а Георгий, – огрызнулся опер. – Астаррожна у миня! Тайгу не спалитя! – зарычал он на толпу.
       Люди зашевелились. А от костра к костру ходит, как скелет в обносках, мужчина в очках, на шнурке вместо дужек, с треснутым правым стеклом и, кланяясь, приговаривает:
       – Кушайте, кушайте…
       – Это же он есть просит! – отшатнулся Иван. – Не дай бог дожить до такого!
       – Хоть бы падалицы пощелкал, – отозвалась Марья.
       - Ему это уже не сообразить.
       А «скелет», подойдя к очередному дереву и кланяясь, прошелестел: «Кушайте, кушайте», – и, заваливаясь на бок, ткнулся ничком.
       – Отщелкался, – вздохнул Иван, еще не догадываясь, что ему уготовило будущее.