Кто такие поэты

Кто такие поэты и несколько мыслей об истоках поэзии

          Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты.
                Н.С. Гумилев

         Кто такие поэты и чем они занимаются? Многим читателям, и, как мне думается, многим поэтам, ответ на такой вопрос кажется очевидным. Ответят: поэт – это тот, кто пишет стихи. Я и сам вполне согласен с таким объяснением, но лично мне оно кажется упрощенным и неполным по двум причинам.
         Во-первых, такое толкование не показывает, зачем обществу нужны поэты и стихи. Между тем, это вопрос не из легких. Об этом свидетельствует падение общественного спроса на поэзию в наши дни. Давайте вспомним колоритные поэтические салоны, «толстые» журналы со стихами времен Маяковского и Есенина – в то время поэзией можно было зарабатывать себе на хлеб. В наше время поэту стоит отбросить честолюбивые помыслы: немногочисленные сборники стихов на магазинных полках едва-едва продаются. Мне интересно, не от того ли это, что нынешние поэты в некотором смысле потеряли самих себя.
         Во-вторых, такое объяснение не показывает, чем в корне, глубинно стихи отличаются от прозы. Этот вопрос тоже сложен, потому что кроме внешних, формальных признаков стиха, о которых знают и говорят все, есть признаки внутренние, содержательные. Об этих признаках задумываются не все читатели и не все авторы.
         По этой причине вслед за Блоком, мне хочется верить, что поэзия – это не формальная версификация [Блок, 1980:6], а великое таинство. При таком подходе к проблеме, поэт – это человек, причастный к некоему таинству и способный к нему причастить. В этом письме я не ставлю своей задачей раскрыть это таинство, развеять его, сделать простым. Напротив, я стремлюсь на него указать как на великое и непознаваемое чудо.
         Давайте вместе размышлять о поэтах и стихах. Обратимся к происхождению слова «поэзия».  Слово в переводе с греческого языка означает «творчество, сотворение». Кажется разумным сделать вывод, что «поэт» – это тот, кто творит, создает. Заметим, что мы получили очень широкое, расплывчатое понятие, ведь творить и создавать можно совершенно разные вещи.
         Подумаем, а что может человек создавать? Сколько разных вещей – всех не перечислишь! Приведем хотя бы несколько примеров. Инженеры чертят грациозные самолеты, мощные машины. Архитекторы проектируют высокие дома и храмы. Композиторы пишут бесподобную музыку. Еще, кроме этих людей, есть простые исполнители, «рабочие». Они собирают по чертежам, строят по проектам, играют написанную музыку, но тоже создают, воплощают. Неужели все эти люди, работники умственного и физического труда, – поэты? Я отвечаю: да. Они поэты – в самом широком понимании этого слова. Потому что в полете летающей машины и в портике храма поэзии куда больше, чем в моих стихах. Потому что музыка трогает душу не слабее, чем слово.
         У слова «поэзия» есть более узкое значение, привычное всем и нами названное: поэт – это тот, кто пишет стихи. Мы сталкиваемся с удивительным парадоксом: узкая, конкретная деятельность человека названа непомерно гордым словом с широким и претенциозным значением. Откуда такая честь?
         Давайте задумаемся с вами о том, когда зародилась поэзия. Конечно, мы не в состоянии дать ответ с математической точностью, ведь это явно произошло очень давно. У начала поэзии стоит народное творчество, неимоверно древнее, устное, изменчивое и практически утраченное. Датировать его возникновение едва ли возможно[Поэзия и проза Древнего Востока, 1973:2].
         Что мы знаем точно? Мы знаем о поэтах Древнего Египта, которые писали о богах и людях, о жизни и смерти и даже о любви. Древнейшие расшифрованные тексты написаны за 2700 лет до Христа [Поэзия и проза Древнего Востока, 1973:12]; особенно интересны стихи о любви, которые можно почитать в переводах Анны Ахматовой и Веры Потаповой. До наших дней сохранился шумеро-аккадский эпос о Гильгамеше – история легендарного царя. Эпос формировался на протяжении многих веков, а первые записи относятся к концу III тысячелетия до нашей эры [Поэзия и проза Древнего Востока, 1973:79]. Эти произведения возникли в культурной среде двух наиболее развитых цивилизаций Древнего Востока: Аккада и Египта. На мой взгляд, эти две цивилизации стоят особняком среди других народов древности. Уровень развития Аккада и Египта позволил их поэзии на века обогнать свое время; вместе с тем косность их социокультурных систем [Армстронг, 2008:35] привела к тому, что эти цивилизации погибли, тогда как менее развитые продолжили свой исторический путь и в итоге достигли большего. Поэтому я предлагаю рассматривать египетскую лирику и поэму о Гильгамеше отдельно от поэзии других народов.
         Более типичным сценарием развития поэзии мне представляется становление индо-иранской поэзии, которое проходило в русле мифологии и религии. Именно индо-иранская концепция магического слова, на мой взгляд, оказала решающее влияние на религиозную и поэтическую культуру ближнего Востока и Европы. До наших дней дошло необыкновенно древнее поэтическое произведение: это Риг-Веда, старейший из индийских религиозных текстов.
         Риг-Веда представляет собой сборник арийских хвалебных гимнов, заклинаний и молитв. По выводам ученых отдельные части Риг-Веды была составлены за 1800 лет до рождения Христа, а затем веками передавалась из уст в уста. Кажется разумным предположить, что многие из гимнов существовали задолго до включения их в канон. Постараюсь привести более точные числа: Карен Армстронг пишет, что арийские племена, пришедшие в Индию примерно за 3000 лет до нашей эры, имели сформированную религию, основанную на многобожии [Армстронг, 2008:38]. Думается, что за 3000 лет до Христа арийская поэзия уже существовала хотя бы устно в форме гимнов и мифов, а значит, были поэты-арии. В то время поэзия существовала в лоне религии, а поэты были жрецами.
         Мы видим, что поэзия родилась в древнейшие времена. Постараемся проникнуть еще глубже сквозь толщу тысячелетий; здесь мы входим в область околонаучных предположений [Армстронг, 2008:36]. Давайте для удобства рассуждения на минуту примем за безоговорочную истину эволюционную концепцию происхождения языка. Эта концепция основана на различных теориях: междометной, звукоподражательной, жестовой, трудовой и на их многочисленных вариациях [Реформатский, 1967: 242 – 245]. Она подразумевает постепенное развитие языка от простого к сложному. В этом случае, я думаю, поэзия развивалась параллельно с членораздельной речью человека. Эта примитивная поэзия, естественно, не имела канона и существовала только в устной форме. Она могла представлять собой эмоциональные и ритмизованные выкрики, производимые доисторическим человеком в труде или в отправлении примитивного культа. Именно эти две черты делали выкрики доисторических людей поэзией: эмоциональность и ритмичность. Эмоциональность я понимаю как первейшее свойство содержания стиха; она означала особенность, важность; ритмичность я понимаю как первейшее свойство формы: та несла в себе начальные признаки музыкальности. Эти выкрики, вероятно, после трансформировались в «трудовую песню», которая носила характер «производственной магии» [Поэзия и проза Древнего Востока, 1973:3].
         Более развитая поэзия рождалась тогда, когда слово в устах человека наделялось сверхъестественной, магической властью. Первыми настоящими поэтами видимо были шаманы в первобытных племенах, чтецы наговоров и заклинаний. В этих заклинаниях проявлялись черты более совершенной поэзии: духовность – страсть, экстаз; музыкальность – ритмизованность речи, звукоизобразительность, использование примитивного аккомпанемента. Но самое главное, исключительное свойство их поэзии – власть. Мы не знаем, была ли это власть над потусторонними силами, но это был точно авторитет в глазах соплеменников. Как бы то ни было, именно власть, на мой взгляд, является высшей точкой, идеалом поэзии. Влияние шаманов в первобытных племенах было огромным: словом они повергали людей в благоговейный трепет перед богами и духами. Они одаряли храбростью соплеменников и насылали сверхъестественный страх на врагов. Люди приписывали им власть над потусторонними силами: вызывать духов, говорить с ними и даже подчинять их. В современных развивающихся странах шаманы здравствуют, как тысячи лет назад. Их уважают и боятся. Нам сложно отсеять правду от вымысла в слухах о силе шаманов.
         После, в процессе развития человеческой культуры, шаманизм в Индии и Иране начал уступать место более развитым верованиям. Этот процесс начался 5000 лет назад, когда племена ариев спустились с западных Гималаев и оказались на северо-западе Индостана. Их религия постепенно распространялась на запад в Персию и на юг в Индию. В Персии она стала основой магического мировоззрения – почитания богов (дэвов), затем огнепоклонничества, а кроме того, косвенно – иудаизма и христианства; в Индии она дала жизнь брахманизму, джайнизму и буддизму.
         Одним из столпов древней арийской религии была вера в магическую силу слова. Арийские маги верили, что их верховный бог (аналог римского Юпитера) создал земной мир посредством своих мыслей, облеченных в слова [Заратустра, 2010:7]. Маги уподобляли себя этому богу, и соответственно облекали собственные мысли в слова заклинаний: благословений и проклятий. Вера в магию слова была абсолютна. В стремлении спастись от сглаза арии держали свои истинные имена в строжайшем секрете, а в быту пользовались нарочито скромными и малозначащими кличками. Так, например, имя иранского пророка Заратуштры переводилось бы как «хозяин старого верблюда». Заметим, что арии не были одиноки в своей вере. Аналогичных взглядов придерживались наследники персидских магов – последователи уже упомянутого Заратуштры; кроме того – иудеи, греки, кельты, а после – христиане. Последние развили идею могущества слова до высшей степени: в христианстве единый Бог создал мир силой мысли, облеченной в Слово, единосущное самому Богу в Его силе и славе. Вспомним Иоанна, стих 1:

В начале было Слово,
И Слово было у Бога,
И Слово было Бог.

         А теперь давайте задумаемся. Поэты-маги – чтецы заклинаний, поэты-огнепоклонники – творцы гимнов и молитв, поэты-пророки – предсказатели будущего: кто в смирении, кто в страсти, все уподобляли себя Богу-Творцу. Не это ли идеал поэта, подражать Господу? Вера учит, отвергая эволюцию биологических видов и вместе с ней эволюцию языка: Бог творил мир, создавая мысленные образы (др. перс. фраварти), а затем их нарекая. Так мысленные образы стали вещественными. Подобно своему Богу поэты-жрецы облекали свои мысли в слова настолько сильные и меткие, что те, по преданиям, были в силах овеществить предмет речи. Конечно, мы с вами не жрецы и не маги, но мы должны стремиться именно к этой сверхъестественной силе слова.
         Божественность поэтического дара чувствовали многие русские поэты-классики, начиная с В. Кюхельбекера, который первый назвал поэта пророком. Вспомним известное стихотворение Пушкина, в котором герой получает от серафима дар «глаголом жечь сердца людей». В этом «глаголе», по существу, не остается ничего человеческого, только божественное. Вспомним «Пророка» М.Ю. Лермонтова. Его герой гоним толпой за свой дар. Вспомним одноименное стихотворение Н.А. Некрасова с его возвышенным и жертвенным образом поэта.
         Метко сказал Н.С. Гумилев: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты» [Гумилев, 2006:235]. От религии поэзия унаследовала глубокую духовность содержания и необычайную крепость формы. Теодор де Банвиль писал: «Поэзия – это то, что не может быть изменено» [цит. по Гумилеву, 2006:235]. Современник Банвиля Н.А. Некрасов говорил, в сущности, о том же: стихи надо писать так, чтобы «словам было тесно, мыслям – просторно». Между тем, крепость поэтического слова была известна с глубочайшей древности, задолго до Банвиля и Некрасова. Особо ярко это проявилось в религиозном поэтическом слове.
         Много веков спустя после ариев, слова веры всегда составлялись скрупулезно, а хранились фанатично. Вспомним Первый Никейский собор и знаменитое «Не поступлюсь ни на йоту», произнесенное патриархом Афанасием Великим в богословском споре о природе Христа. Дело было в том, что буква «йота» составляла разницу при написании слов «единосущный» и «подобосущный». Реки крови текли за «йоту» [Дельнов, 2010:69 – 70]. Другой известный пример – противостояние католицизма и протестантизма. Помимо разницы в идеологиях, католики осуждали перевод псалмов с латыни на национальные языки. Это значит, что сама звуковая форма псалмов расценивалась ими как высочайшая духовная ценность. Много трений было из-за перевода. В России споры из-за «букв» тоже имели место. Вспомним трагедию  старообрядчества, когда изменение всего нескольких букв в Символе Веры привело к отчаянному противостоянию [Шляхова, 2003:21]. В этих примерах я вижу влияние арийской идеи магического слова. О чем это говорит нам? Стихи надо писать так, чтобы за каждую букву не страшно было умереть.
         Арийская идея магического слова, как мне кажется, определяет и оправдывает существование поэзии. Принимая эту идею, мы невольно ставим перед собой завораживающую цель: найти Бог-Слово – слово, способное творить. Заметим, что ни наука, ни религия не преследуют настолько конкретной, практической и вместе с тем заоблачно недосягаемой цели.
         Конечно, мы не в состоянии узнать Слово и записать в словарь. Мы лишь пытаемся найти его, строим догадки, заведомо зная о невозможности правильного ответа. Может быть, Слово – это мантра «Ом» («Аум»), по индийским преданиям творящая рождение, жизнь и смерть земного мира. Может быть это само время. Такая идея мне нравится больше всего: нет слова более тихого, но столь весомого, яростно вырывающего бытие из небытия.
         Метафора "Слово – время" (рассматриваемая здесь в сугубо литературоведческом, не религиозном контексте) совершенно согласуется с традиционными представлениями о метафизическом бытии, всемогуществе и всетворчестве Слова. Она показывает, что Слово не лежит в координате времени, но само является координатой бытия. Для лингвистики эта идея привлекательна тем, что способна примирить креационную и эволюционную концепции происхождения языка. Для поэзии эта идея также интересна по двум причинам. Во-первых, она показывает превосходство устной (динамичной) формы стиха над его письменной формой (статичной). Во-вторых, она дает новый принцип для поэтической теории: принцип координаты. Принцип заключается в том, что поэтическое слово, призванное овеществлять предмет речи, нуждается в собственной координате, им же обусловленной. В этой координате поэтическое слово должно быть всевластно. Я думаю, что на практике такой координатой является человеческое сознание, которое под воздействием звучащего стиха перестраивается на совершенно особенный лад: иномерный, иномирный, иновременной. Возможно, этим внутренним душевным процессом объясняется то зыбкое, сакральное состояние, которое иногда всецело завладевает нами при чтении стихов Лермонтова, Бальмонта или Блока.
         Вот мы и подошли вплотную к тому, чтобы сделать вывод, кто такой поэт, или кем он должен быть. Современный поэт – это наследник древнего шамана, мага, жреца, пророка. Он тем и отличается от прозаика (или хоть бы от простого носителя языка), что способен создавать словом неподражаемо яркие образы и передавать эти образы читателю или слушателю. Поэтические образы настолько выпуклы, реалистичны, что создают практически материальное ощущение. Более того, восприятие качественного стихотворения создает в сознании слушателя особую координату, отличную от координат пространства и времени. Этим истинный поэт сближает себя с Творцом.
         Хочу уточнить две важные вещи: во-первых, сказанным выше я не пытаюсь доказать, что хороший поэт должен быть верующим человеком; религиозность поэта не имеет значения, а во многих случаях вредна поэту своими ограничениями. Во-вторых, я не пытаюсь доказать, что поэт должен чрезмерно углубляться в теорию поэзии, пытаться выявлять и систематизировать ее принципы: бесспорно то, что поэзия – искусство, а искусство изначально интуитивно. Но я убежден в одном: где-то в глубине души поэт должен осознавать, что его слово – особенное; оно отличается от прозы или обычной бытовой речи. Только с этим осознанием, на мой взгляд, можно писать по-настоящему хорошие стихи.

Октябрь 2015

Литература
1. Блок А.А. Лирика: Тридцать лирических циклов и разные стихотворения / Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Вл. Орлова. – М.; Сов. Россия,1980. – 368 с.
2. Поэзия и проза Древнего Востока. Том 1. – М.: Художественная литература, 1973. – 518 с.
3. Армстронг К. Будда. – М.: Альпина нон-фикшн, 2008. – 224 с.
4. Шапошников А. Дудко Д. Заратустра. Учение огня. Гаты и молитвы. М.: Эксмо, 2010. – 493.
5. Реформатский А.А. Введение в языкознание. – М.; 1967.
6. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Том VII. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. – М.: Воскресенье, 2006. – 551.
7. Дельнов А.А. Франция: большой исторический путеводитель. – М.: Эксмо: Алгоритм, 2010. – 864 с.
8. Шляхова С.С. Тень смысла в звуке: введение в русскую фоносемантику: учебное пособие. — Пермь: Перм. гос. пед. ун-т, 2003. — 218 с.