Коммунизм. От Золотого тельца к Водолею. Часть 5

                «МИРОВОЙ ЗАКОН»               
               
                Что-то физики в почете.
                Что-то лирики в загоне.
                Дело не в сухом расчете,
                дело в мировом законе.
                Значит, что-то не раскрыли
                мы, что следовало нам бы!
                Значит, слабенькие крылья -
                наши сладенькие ямбы,
                и в пегасовом полете
                не взлетают наши кони...
                То-то физики в почете,
                то-то лирики в загоне.
                Это самоочевидно.
                Спорить просто бесполезно.
                Так что даже не обидно,
                а скорее интересно
                наблюдать, как, словно пена,
                опадают наши рифмы
                и величие степенно
                отступает в логарифмы.

  Я не случайно начал эту главу со ставшего классикой стихотворения Бориса Слуцкого «Физики и лирики».На первый взгляд, оно, вроде бы, не имеет отношения к нашей теме, однако настолько точно формулирует один из важнейших конфликтов человечества, проявившийся, в том числе, и в истории развития коммунистической идеи, что его можно было бы взять эпиграфом к данной главе.
  История, связанная с этим стихотворением такова.  Осенью 1959 года в газете «Комсомольская правда»  была опубликована статья популярного писателя Ильи Эренбурга  «Ответ на одно письмо».
 
  «Эренбург отвечал на письмо некой студентки пединститута Нины, жаловавшейся на своего друга, инженера Юрия, за то, что он не разделяет ее восторгов по поводу искусства, не хочет посещать выставки и концерты, а на попытки прочитать ему стихи Блока за¬являет, что искусство — это чепуха, так как пришла другая эпоха — эпоха точных знаний и научного прогресса. В ответе корреспондентке Эренбург жалел о зачерствелой «душевной целине» её друга и призывал советских граждан бороться за гармоничное развитие личности».

               К. А. Богданов - Физики vs. лирики: к истории одной «придурковатой» дискуссии. magazines.russ.ru›НЛО›2011/111/ko7.html

  Инженер Игорь Полетаев послал в газету отклик на статью писателя, в котором защищал позицию  инженера с «зачерствелой душевной целиной» Юрия:
«Мы живем творчеством разума, а не чувства, поэзией идей, теорией экспе¬риментов, строительства. Это наша эпоха. Она требует всего человека без остатка, и некогда нам восклицать: ах, Бах! ах, Блок! [...] Хотим мы этого, или нет, они стали досугом, развлечением, а не жизнью».
               
                Там же.

  Ни Эренбург, ни Полетаев и представить себе не могли, к каким последствиям приведет их словесная дуэль. Полетаев, заваривший эту кашу, сам удивлялся, какую он вызвал бурю:
  «Оказалось, что-то вроде грома среди ясного неба! Не вру, два или три дня интеллигенция нашего НИИ (и в форме, и без) ни фига не работала, топталась в коридорах и кабинетах и спорила, спорила, спорила до хри-поты. Мне тоже не давали работать и поминутно «призывали к ответу», вы¬зывая в коридор, влезали в комнату. Для меня все сие было совершенно неожиданно и, сказать по правде, — непонятно. Откуда столько энтузиазма и интереса? […] Потом включились домашние, друзья и знакомые. Начались телефонные звонки. Формировалось, что называется «общественное мнение».
                Там же.
  Дискуссия  распространялась по стране подобно лесному пожару, втягивая в свою орбиту многих выдающихся людей того времени. Диспуты проходили на страницах газет, в переполненных залах ( в Институте им. Гнесиных, в клубе завода им. Войтовича и т.д.):

                Этот спор казался нескончаемым –
                Физики важнее или лирики?
                Оппонентов хаяли отчаянно,
                А себе же пели панегирики.

                Яков Кофман

                Этот «нескончаемый спор» нашел свое отражение и в кинематографе. В фильме «Не самый удачный день» (1966 г.) с молодым Никитой Михалковым в главной роли,  в сцене в молодёжном кафе молодые интеллектуалы-«физики»  спорят с «лириком»-исполнителем пантомимы. Под впечатлением этого спора и написал Слуцкий своё стихотворение, которое тоже стало темой для дискуссий.
  Спор этот, как говорится, не стоил и выеденного яйца и закончился  взаимным признанием очевидного – что одинаково имеют право на существование и одинаково важны и наука, и искусство, и «физики», и «лирики» («Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». С. Михалков). Иными словами, личность должна развиваться гармонически: и «физично» и «лирично», о чем и писал Эренбург в своей статье. С чего началось, к тому и пришли. И, слава богу – хоть под конец, да поумнели. Можно, конечно, спустя полвека иронизировать над  наивностью тогдашних «хаятелей» и певцов «панигириков», но причиной этого спора была отнюдь  не наивность, а, как сформулировал  поэт, «мировой закон». Спор «физиков» и «лириков» был спором  левополушарных людей с правополушарными. В четвертой части, в главе «Философский тяни-толкай» я уже касался этой темы. Напомню, о чём я писал в главе4 «От Золотого Тельца к Водолею»:

  «Известно, что человеческий мозг состоит из правого и левого полушарий, и функции их различны: левое полушарие отвечает за логическое и абстрактное мышление, правое – за моторику. Обычно какое-то  из полушарий у человека является доминирующим, что отражается на индивидуальных свойствах личности. Левополушарных людей больше тянет к таким занятиям, где требуется точность, умение мыслить логически, анализировать. У правополушарных больше развито образное мышление,  они проявляют себя в эстетике, искусстве. Учёные, занимающиеся точными науками - это, как правило, левополушарные люди; композиторы, писатели, поэты, художники – правополушарные (хотя бывают люди, у которых в равной степени развиты оба полушария).
  Может с научной точки зрения и нельзя применить эту теорию  ко всему человечеству (человечество – это не физическое тело и у него нет двуполушарного мозга), но, я думаю, она вполне применима как метафора, помогающая понять эволюцию развития человечества. Образно (правополушарно), метафорически говоря, до конца средневековья в человечестве доминировало правополушарное мышление, в Новое время стало активно развиваться левое полушарие. […]
  … в Новое время, с развитием естествознания, возникло противоречие между  укоренившимся правополушарным восприятием мира, на фундаменте которого покоились христианство и церковь, и набиравшим силу левополушарным научным мышлением, и это противоречие надо было как-то разрешить. Деизм и был компромиссом между двумя полушариями. […]
  Бытие бога для деистов  было научной истиной, и Вольтер в свих  трудах не призывал эмоционально, правополушарно ВЕРИТЬ, он логически, левополушарно  ДОКАЗЫВАЛ, что бог существует. И самым убедительным  логическим доказательством этой истины был  мир, который настолько совершенен, что не мог возникнуть сам собой».

  Главное отличие деистов от теистов и просто верующих заключалось в том, что они, признавая бога первопричиной мира, считали, что, создав мир однажды, бог не вмешивается в его дела. Такая позиция сближает деистов с древнегреческим философом Эпикуром, который, по словам Цицерона,  вопрошал:

  «…с какой стати люди должны почитать богов, когда боги не только не опекают людей, но вообще ни о чём не заботятся, ничего [для людей] не делают?»

                Цицерон. О природе богов.

                Отвергая вмешательство бога в дела людей, деисты стояли на расстоянии одного шага от полного отрицания бога, и этот шаг был сделан атеистами – не случайно современники считали деистов скрытыми, замаскированными атеистами. И не редко иные из «скрытых» атеистов действительно становились явными убеждёнными атеистами. Например, французский философ Дени Дидро вырос в религиозной семье и поначалу был ревностным католиком;  1745 году, переводя книгу  английского философа Шефстбери «О заслуге и добродетели», он защищает католицизм и выступает против деизма автора. Но спустя какое-то время этот критик деизма сам становится деистом, а затем приходит к выводу, что в боге как первопричине мира нет надобности,  и всё в мире может быть объяснено материей и присущими ей свойствами, то есть, превращается в убеждённого материалиста и атеиста.
  Конечно, не бывает людей абсолютно левополушарных и стопроцентно правополушарных, и  «физик» вроде инженера Полетаева или приятеля студентки Нины, ставящие  превыше всего мышление и логику и отвергающий интуицию,  не могут жить без искусства  (хотя бы в несложных общедоступных формах массовой культуры) , а экзальтированный религиозный фанатик, превыше всего ставящий нерассуждающую, очищенную от малейшего логического сомнения веру, в обыденной жизни стопроцентный прагматик и каждый свой шаг поверяет логикой и здравым смыслом. Точно так же и в «правополушарные» века язычества и христианства рождались левополушарные люди, иначе человечество просто  не могло бы существовать. Иное дело, что в те времена эти люди  «нетрадиционной ориентации»  подвергались осуждению, а то и преследованию подобно тому, как в христианской Европе сжигались на кострах  «сексуальные меньшинства».  Уже Древней Греции философ Сократ был осуждён на смерь за то, что «не чтит богов», сочинения философа сенсуалиста Протагора,  сомневавшегося в существовании богов,  были сожжены, а сам он вынужден был бежать, спасаясь от преследования. Но матери продолжали рожать левополушарных младенцев, и никакими законами, тюрьмами и кострами остановить этот процесс было невозможно. Древнегреческие киники не отрицали существование богов, но традиционную религию своего времени считали нелепой, и софист Критий  в богов не верил, хотя и считал, что тот, кто их выдумал, был молодец, потому что из страха перед гневом богов люди совершают меньше преступлений. Цицерон  в книге «О природе богов» упоминает философов, которые утверждали, что «вовсе нет никаких богов»: философа Феодора из Кирены,  поэта Диагора Мелосского и философа-софиста Протагора.  Секст Эмпирик в книге «Против ученых» кроме названных атеистов упоминает софистов Продика и Крития, а также Эпикура, который, «по мнению некоторых, сохраняет бога для толпы, но не признает его с точки зрения сущности вещей»  и скептиков, которые, полагая, что боги существуют и их надо почитать, избегают «опрометчивости в философском исследовании» и не смеют сказать о богах ничего определенного. Римлянин Тит Лукреций Кар в своей знаменитой поэме «О природе вещей» позиционирует себя как убеждённый материалист и религию называет «тягостным гнётом».

                «Те же, которые свойств материи вовсе не знают,
                Думают нам вопреки, что без воли богов не способна,
                Приноровляясь ко всем человеческим нуждам, природа
                Года менять времена и выращивать хлебные злаки
                И остальное творить, чем смертных к себе привлекает
                Страсти божественной зов, вождя нашей жизни, и манит
                В сладких утехах любви порождать поколенья живущих,
                Чтоб не погиб человеческий род, для которого боги
                Будто бы создали всё. Но они в измышлениях этих,
                Кажется мне, далеко уклонились от здравого смысла.
                Ибо, коль даже совсем оставались бы мне неизвестны
                Первоначала вещей, и тогда по небесным явленьям,
                Как и по многим другим, я дерзнул бы считать достоверным,
                Что не для нас и отнюдь не божественной волею создан
                Весь существующий мир: столь много в нём всяких пороков.

    Древние Греция и Рим›Тит Лукреций Кар и его поэма «О природе вещей» rushist.com›

  Размышления Лукреция – типичные размышления левополушарного человека: веру в богов он считает «измышлениями», то есть, продуктами правополушарной фантазии, сам же выступает с левополушарной точки зрения «здравого смысла» и для установления «достоверной» истины использует эмпирический метод  наблюдения за «небесными» и «многими другими» явлениями, на основании которого и делает выводы, что существующий мир создан не богами и не для одних людей. Вместе с тем, Лукреций признаёт, вслед за Эпикуром, существование неких «внемировых богов» - того, что Гегель назвал Мировым разумом или Абсолютной идеей. И перед этими  богами левополушарное мышление с его  «здравым смыслом» уже бессильно: природа их

                «...настолько тонка и от чувства
                Нашего столь далека, что едва ли умом постижима»

                Там же.
               
  Эпоха господства в Западной Европе христианства была временем, когда «что-то лирики в почете, что-то физики в загоне», и этот «загон» был очень жесток. Людям с «нетрадиционной» левополушарной ориентацией приходилось скрывать свои взгляды. Но зато уж и «физики» отыгрались, когда пришло их время и «лирики» сами оказались «в загоне».  Во времена Французской революции французы с удовольствием повторяли сочинённое кем-то ещё в XVII веке двустишье:

                «Et des boyaux du dernier pr;tre
                Serrons le cou du dernier roi».

  В переводе:
                «И кишками последнего попа
                Сдавим шею последнего короля».

  (Это двустишье проникло в Россию,  и в 20-е годы XIX в. в тогдашнем «самиздате» ходил её русский вариант,  приписываемый Пушкину:  «Мы добрых граждан позабавим / И у позорного столпа / Кишкой последнего попа / Последнего царя удавим»).
  Сначала Великая Французская революция лишила церковь аристократического статуса, церковное имущество было национализировано и священнослужители таким образом лишились источника дохода. Затем были отменены церковные должности и закрыты монастыри. Священники и епископы  приравнены к гражданским служащим и, как служащие, должны избираться на выборах и обязаны принимать присягу. Но это было только начало. Папа Пий VI издаёт бреве (письменное послание), осуждающее  действия революционного правительства Франции. Французское духовенство разделилось на два лагеря: с одной стороны – священники «по присяге», присягнувшие революционному правительству и смирившиеся с новыми законами в отношении церкви, с другой – «незаконные» священники, т. е. большинство епископов, поддержавших папу. Верующие должны принять ту или иную сторону. Религиозный кризис скоро перерастает в политический, «незаконных» священников арестовывают, преследуют и убивают. Наконец в 1793 году Конвент предпринимает лобовую атаку на католицизм и проводит радикальную дехристианизацию. Христианский грегорианский календарь заменён революционным, вместо недели устанавливается десятидневная декада, все религиозные праздники упразднены. Парижская коммуна закрывает церкви всех религий и исповеданий в пределах своей юрисдикции, Нотр-дам превращён в Храм Благоразумия. Через год деист Робеспьер вводит культ Высшего Существа. Просуществовал этот культ не долго, в том же 1789 году Робеспьер был свергнут и казнён, и термидорианский Конвент издаёт декрет об отделении церкви от государства.

                ТЕИЗМ И АТЕИЗМ – «БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ»

  Переход западноевропейской цивилизации к левополушарному мышлению был закономерным проявлением «мирового закона» отрицания отрицания: деизм отрицал теизм, атеизм был отрицанием деизма, то есть. через двойное отрицание… произошло возвращение к теизму!
  Что за вздор!!! Атеисты были заклятыми врагами церкви, христианской и всякой иной религии – и вдруг получается, что религия и атеизм одно и то же? Как сказал один чеховский герой, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!
  И, тем не менее, это так. Вспомним: диалектическое отрицание предполагает не полное отрицание, т.е. уничтожение объекта, а уничтожение только части его свойств, которые уже не нужны и даже вредны (об этом см. «Коммунизм. От золотого Тельца к Водолею. Часть 3. Круг, прямая или спираль?»). Те же, что нужны и полезны в настоящее время, остаются, и в то же время появляются новые свойства, за счёт чего и осуществляется революционный скачок. Растение  отрицает зерно ячменя, из которого оно возникло, затем на стебле появляется колос, который отрицает растение, то есть, в результате двойного отрицания происходит возвращение к ячменному зерну, но это уже будет не одно, а много зёрен ячменя. Селекционер, умело воздействуя на зерно и развивающееся из него растение, может получить не только больше зерен, но и зёрна улучшенного качества, более урожайные, более морозоустойчивые и т. д. – но это всё будут зёрна ячменя.
  Фридрих Энгельс в книге «Анти-Дюринг» приводит пример действия закона двойного отрицания в математике:

  «Возьмём любую алгебраическую величину, обозначим её А. Если мы подвергнем её отрицанию, то получим  -А  (минус А ). Если же мы подвергнем отрицанию это отрицание, помножив  -А  на  -А, то получим + А, т.е. первоначальную положительную величину, но на более высокой ступени, а именно, во второй степени. Здесь […] не имеет значения, что к тому же самому А мы можем прийти и тем путём, что умножим положительное А на само себя и таким образом также получим А. Ибо отрицание, уже подвергшееся отрицанию, так крепко пребывает в А, что последнее при всех обстоятельствах имеет два квадратных корня, а именно + А  -А. И эта невозможность отделаться от отрицания, уже подвергшегося отрицанию, от отрицательного корня, содержащегося в квадрате, получает весьма осязательное значение  уже в квадратных уравнениях».

         Фридрих Энгельс. Анти-Дюринг.esperanto.mv.ru›Marksismo /Antiduering/index.html

   Средневековое здание западноевропейской  культуры  было построено на фундаменте Библии,  Библия в этот период  (применим алгебраическую формулу) была А. Деисты впервые выступили с критикой Библии, и это было первое отрицание, -А.  Суть этого отрицания – всё, что написано в Библии  - ложь, бог в дела людей не вмешивается и молиться ему глупо, сына своего он людям не посылал и никакого распятия не было, - но мир всё же создан богом, и это истинно. Атеисты все вышеперечисленные отрицания деистов приняли, но отринули их бога как первопричину мира, поставив во главу угла материю – это второе отрицание,  +А, и, сами того не сознавая, атеисты вернулись к Библии, но уже к Библии в квадрате.
  Ведь что такое Библия? В первую очередь, это книга по истории: истории сотворения мира, возникновения и развития человечества, истории еврейского народа, возникновения и развития первоначального христианства. Но это не просто история, это «священная» история, где всё истинно, как пел Александр Галич, «от сих до сих», а для сомневающихся у инквизиторов есть достаточно аргументов, чтобы убедить, что они не правы. У атеистов своя история – но не «священная», а просто история, то есть, научная дисциплина, изучающая прошлое левополушарно, объективно, с рационалистических позиций, и для историков, допустим,  случай,  описанный в книге Иисуса Навина, когда бог бросал на врагов израильтян камни с неба и остановил движение солнца и луны («И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим» Нав. 10:12-14) есть не исторический факт, а миф, созданный правовополушарной художественной фантазией. И саму Библию левопорушарики изучают объективно, пытаясь понять, какая реальность стоит за библейскими мифами. Возможно, «камни с неба» - это метеориты, которые, подобно яблокам Ньютона, упали на головы врагов израиля, а Солнце стояло на месте лишь в сознании дерущихся – восприятие времени очень субъективно. Это хорошо известно двоечникам,  которым сорок пять минут урока кажется вечностью, а десять минут перемены пролетают как одна секунда. Бой мог длиться минут сорок, но эти сорок минут, в сознании дерущихся,  воспринимались как долгие часы. Может, и метеорит свалился всего один, а правополушарная фантазия увидела целый камнепад.
  Библия – это книга не только по истории, но и  по астрономии, и атеисты не отрицают астрономию, но у них не «священная» астрономия А, а наука астрономия + А, астрономия  Коперника, Галилея и Кеплера, то есть, не Солнце ходит по «тверди небесной», чтобы люди знали, когда спать ложиться, когда утром вставать на работу, а Земля вместе с другими планетами солнечной системы вращается вокруг Солнца, и всемогущий господь не может остановить ход Солнца по «тверди небесной», потому что невозможно остановить то, что и так не ходит.
  И ещё Библию можно считать книгой по биологии, и эта «священная» биология утверждает, например, что заяц и тушканчик – копытные жвачные животные («…только не ешьте из жующих жвачку […] тушканчика, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас, и зайца, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас…» Левит, 11:4-6). Атеистическая же биология относит тушканчика к грызунам, а зайцев к зайцеобразным, а не к жвачным копытным.
  Я бы даже рискнул утверждать, что Ветхий Завет – вполне научная книга, и знания, которые в ней отражены, получены эмпирическим путём, то есть, методом наблюдения. Скажем, согласно Библии, Земля плоская. Но разве это не так? Выйдете в поле, да посмотрите вдаль -  какую землю вы видите: шарообразную, кубическую или плоскую? Вывод о том, что земля плоская, был в древности сделан эмпирическим путём, а эмпирический метод в науке, когда умозаключения и выводы делаются на основе наблюдения и эксперимента – вещь обычная и законная.
  Земля вращается вокруг Солнца? Господь с вами, каждый день на рассвете Солнце появляется на Востоке и на закате уходит за горизонт на Западе. Спор сторонников гелиоцентрической  системы с Библией – типичный научный спор. В науке любое крупное  научное открытие вызывает яростное сопротивление учёных ретроградов, которые всеми доступными средствами стараются не допустить распространение новых идей и расправиться с их носителями. В Средние века с новыми открытиями боролись при помощи инквизиции, в Новые времена применяют «административный ресурс». «Отец русской авиации»  Н. Жуковский, по словам «отца космонавтики» К. Циолковского,

«…был не только крупнейшим специалистом в области воздухоплавания, но и крупнейшим врагом Циолковского. Этим он тоже будет знаменит. Он хорошо обосновал не только теорию гидравлического удара, но и практику удара по личности Циолковского».

                В. Н. Дёмин. Циолковский. С. 88

  По словам ученика Циолковского А.Л. Чижевского, «безумие затопило разум большого учёного» и, будучи человеком завистливым, он сделал всё возможное, чтобы расправиться с неугодным конкурентом в области воздухоплавания: Петербургская Академия наук упрятала присланный Циолковским  его обширный итоговый «Отчёт […] об опытах по сопротивлению воздуха», копия же «Отчета», оказавшись в руках Жуковского, исчезла, затем началась целенаправленная компрометация Циолковского, его имя внесли в «проскрипционный список», и вокруг него был организован заговор молчания. Лишь при Советской власти научные достижения великого учёного получили достойное признание.
  Борьба дореволюционных учёных против Циолковского – ещё цветочки. Ягодки созрели уже в наше время, и какие ягодки!

  «Президиум РАН сподвигнулся на создание Комиссии по борьбе с «лженаукой» во главе с одним почтенным академиком (имеется в виду академик  Э.П. Кругляков. – В.Г.). Тот вскорости, как и полагается при открытии «охоты за ведьмами», строго-настрого предостерёг неразумную публику от последствий необдуманного увлечения всякими там таинственными феноменами. Один из журналистов  (см.: «Аргументы и факты». 2001. № 6) робко поинтересовался у главы «инквизиционной комиссии», как же теперь вообще будет развиваться наука, если учёным не позволительно совать нос в таинственный мир неясного и нерешённого, и есть ли вообще критерии, отличающие науку от «лженауки». На что последовал поразительный по своей наивности и беспомощности ответ: «Наука оперирует только такими вещами, которые можно проверить. Ни один опыт, который брались проверить физики, не подтвердил наличие экстрасенсорных, эзотерических, трансперсональных и прочих способностей человека».

                В.Н. Дёмин. Тайны ноосферы и биосферы. С. 41-42

  Так что не стоит современным инквизиторам от науки предъявлять претензии средневековым религиозным схоластам и догматикам. Как сказал классик, «А судьи кто?». Конечно, в Библии много мифов, в которые невозможно поверить современному здравомыслящему человеку, но, во-первых, миф – это не пустое маниловское фантазирование и не брехалки барона Мюнхаузена. В основе мифа, как я писал выше,  всегда лежит реальность, и царь Соломон, и прокуратор Иудеи Пилат, и царь Ирод – реальные исторические личности…. А во-вторых, открещиваясь от мифологического мышления, наука сама мифологична и догматична:

  « Наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из форм мышления, разработанная людьми. И не обязательно самая лучшая».

                Фейербенд П. Против методологического принуждения. Очерк анархической теории познания. В сб.: П. Фейербенд. Избранные труды по методологии науки. М. Прогресс, 1986. – с. 450

  «Наше общество […] верит в непогрешимость науки. Верит в её безусловную объективность. ВЕРИТ ТАК, КАК РАНЬШЕ ВЕРИЛИ В НЕПОГРЕШИМОСТЬ РЕЛИГИИ И ВСЕМОГУЩЕСТВО МАГИИ (выделено мною. – В.Г.). В нашей стране всякое серьёзное решение обычно сопровождается заклинанием, звучащим так: «… предлагаемое решение научно обосновано…»

         Налимов В.В. В поисках иных смыслов. – М.: Издательская группа  «Прогресс». – 1993, с. 13-14

  Библейские мифы  о сотворении мира, о грехопадении и изгнании из рая, о первом братоубийстве и всемирном потопе и т.д.  часто используются как метафоры, в которые заложен большой философский смысл, и в этом отношении они представляют большую ценность. Примеров на этот счёт можно привести множество, я приведу лишь один. В повести Карела Чапека  «Жизнь и творчество композитора Фолтына»  некий композитор по имени Троян рассуждает о художественном творчестве, и его рассуждения, перерастающие в философский трактат, применимы к любому творчеству, в том числе и к научному творчеству «физиков». И отправной точкой его рассуждений служит начало Ветхого Завета:

   «В начале сотворил Бог небо и землю.   Земля же была БЕЗВИДНА И ПУСТА, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. […]…и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь НЕБОМ. […]И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится место сухое. И стало так. И назвал Бог сушу ЗЕМЛЁЮ. […] И увидел Бог, что это хорошо». (выделено К. Чапеком. – В.Г.).

  Один из героев повести, композитор Троян признаётся, что при чтении этого места  у него всегда «перехватывает дыхание». Что же он увидел родственного в этом наивном мифе, возникшем во времена, когда человечество находилось в младенческом состоянии?
  Древние римляне говорили: «Ex ore parvulorum veritas»  - «Из уст детей [исходит] истина» (в русском варианте: «Устами младенца глаголет истина»).  Эту истину Траян увидел в божественном принципе ОТДЕЛЕНИЯ, РАСЧЛЕНЕНИЯ:

  «Я не мастер толковать Священное писание, я только музыкант и понимаю это следующим образом: вначале ты один, материя безвидна и пуста; ты один, и твое «я», твоя жизнь, твой талант — все это лишь материя: не творчество, а лишь сотворенность. Как бы широко ты ни распахивал свое «я» и ни наполнял свою жизнь — ты все равно не более как материя, пустынная и хаотичная, над которой дух божий возносится в отчаянии, не зная, куда опуститься. Ты должен отделить свет от тьмы, чтобы материя обрела форму; ты должен отделять и отграничивать, чтобы возникли ясные контуры и предметы предстали перед тобой в полном свете, прекрасные, как в день своего сотворения. Ты творишь лишь постольку, поскольку ты придаешь форму материи; творить — значит расчленять и все снова и снова создавать конечные и незыблемые границы в материи, которая бесконечна и пустынна. Отделяй, отделяй! Иначе твой мир рухнет бесформенной материей, на которой еще не почила милость божия. Ведь уже слушая и глядя, воспринимая органами чувств и познавая, ты различаешь предметы или звуки; насколько же строго и умно ты должен их разграничить, если ты творец, который пытается идти по стопам божьим! Отделяй, отделяй! Пусть твое творение исходит из тебя — все равно его начало и конец лежат в нем самом; его форма должна быть столь совершенной, что в ней не должно оставаться места ни для чего другого, даже для тебя самого, — ни для твоей индивидуальности, ни для твоего честолюбия, ни для чего из того, в чем находит себя и наслаждается собою твое «я». Не в тебе, а в самом твоем творении находится та ось, вокруг которой оно вращается. Все дурное и нечистое искусство вытекает из того, что в нем осталось личного, что не воплотилось в иную форму и не стало отдельной вещью, — это и не сухое место, что бог назвал землею, и не средоточие вод, что он назвал морем; это болото, материя нерасчлененная и пустынная. Большинство художников, как и большинство людей, лишь до бесконечности умножают материю, вместо того чтобы придать ей форму; у одних она извергается подобно адской лаве, у других отлагается подобно осклизлому илу на берегах вод — и снова и снова кипит и громоздится земля безобразная и неискупленная, чающая грозного и прекрасного акта творения. Отделяй! Отделяй! — никогда не потеряет силы и не перестанет устрашать этот строгий закон, закон дня первого».

  В библейском мифе отражён древний, «младенческий» способ мышления, согласно которому единица – не самое маленькое, а самое большое число, ибо все остальные числа заключены в нём: его можно разделить (расчленить) на две, три, четыре и т.д. части. «Один» - значит, «Един», единый мир. Сколько Вселенных? Одна, и она едина. Древние космогонические мифы отражают именно такой способ мышления: библейский Яхве расчленял «материю»,  в индийских мифах мир возник из расчленённого богами тела гиганта Пуруши: его рот стал брахманом, руки - кшатрием, бедра – вайшьей, ступни ног – шудрой, Луна родилась из души, из глаз – Солнце, из дыхания – ветер, из пупа – воздушное пространство, из головы – небо, из ног – почва, из уха – стороны света.  В германо-скандинавской мифологии четыре великана убили великана Имира и из его тела сотворили мир: из мяса — сушу, из крови — воды, из костей — горы, из зубов — скалы, из волос — лес, из мозга — облака, из черепа — небесный свод.
  Левополушарный «физик  мыслит формулами, точными определениями, и, например, яблоко для него 

  «…сочный, обычно многосемянный нераскрывающийся плод растений семейства розоцветных подсемейства яблоневых – груши, яблони, айвы, рябины и др.»

      Советский энциклопедический словарь. – М. «Советская энциклопедия». 1987

   Правополушарные «лирики»  - деятели искусства, религии мыслят метафорично, и для них яблоко – это «яблоко раздора», «плод познания», символ греха, плодородия, Матери-Земли, любви, брака, весны, бессмертия, неразгаданной тайны рождения, смерти и т.д. Налимов, рассуждая о кризисе современной науки и возможных путях её преодоления, приходит к выводу, что и «физики» должны быть одновременно «лириками», и наука не возможна без метафоричности:

  «Итак, что означает быть научным в науке?
  Мне представляется, что быть научным – это быть МЕТАФОРИЧНЫМ (выделено автором. – В.Г.): способность создавать плодотворные метафоры, возбуждающие воображение и тем самым расширяющие наше взаимодействие с миром. И действительно, с развитием науки увеличивается степень метафоричности её гипотез».

                В. Налимов. С. 21               

  Таким «лириком» был учёный-«физик» К.Э. Циолковский: для него научное мышление начиналось не с опыта или ощущения, как веками утверждали сенсуалисты, а с ФАНТАЗИИ. Он погружался в поток хаотичных ассоциативных образов, льющийся из ноосферы, т.е. из энергоинформационного поля  Вселенной (стоит ли напоминать, что поток этот льется через правое, «лиричное» полушарие?).  После того, как эти ассоциативные образы упорядочатся, наступает собственно научный, левополушарный, «физический» этап исследования. Об этом учёный писал в своём эссе, написанном в 1934году,  «В каком порядке происходит открытие или изобретение».
  Многие учёные рассказывают о том, что научные открытия приходят к ним в виде образа,  метафоры. Академик  А.Б. Мигал долго не мог получить формулу, показывающую вероятность вылета любого из электронов. Решение явилось к нему во сне, где так вольготно живут метафоры: он увидел наездницу, скачущую по цирковой арене. Внезапно наездница останавливается, и цветы, которые она держит в руках, летят в публику:

  «Эта картина как бы подсказывала, что нужно перейти в систему координат, в которой ядро покоится после столкновения, в этой системе проще описать состояние вылетающих электронов. Оставалось только перевести эту мысль на язык квантовой механики».
                Александр Помогайбо - Тайны великих открытий. profilib.com›chtenie…pomogaybo-tayny-velikikh…

  Элиас Хове увидел во сне человека, размахивающего копьем, и этот образ натолкнул его на мысль помещать ушко для ниток не в основании иглы, как это было всегда, а в её кончике – так возникла конструкция современной швейной машины. Немецкий химик Август Кекуле долго ломал голову над тем, каким образом можно было бы выразить  одинаковость всех атомов углерода в бензоле и всех его водородов. Усталый, он сел у горящего камина и задремал.  В его дремлющем сознании  возник образ змеи, кусающей себя за хвост, и, очнувшись, он понял, что искомое решение найдено: формула бензола должна быть кольцевой – только в этом случае все шесть атомов углерода, входящие в молекулу бензола, могут быть между собой равноценны, так же как соединённые с ними шесть атомов водорода. Между прочим, змея, кусающая свой хвост – древний символ вечности, неделимости,  а также цикличности времени. Вряд ли учёный знал об этом.  Известно, что в детстве он присутствовал на суде, где разбиралось дело лакея, убившего и ограбившего свою хозяйку. Среди драгоценностей был браслет в виде змеи, глотающей свой хвост и, видимо, этот образ отложился в подсознании, чтобы спустя годы в нужный момент дать подсказку.
  Эту метафору я бы использовал для иллюстрации борьбы «фихиков»-атеистов с «лириками»-теистами: змея кусает хвост, но этот хвост – её собственный. Кусая хвост, она кусает саму себя, своё собственное начало, свой собственный пройденный этап. Но, ухватившись за хвост, она начинает новый виток движения. Всякое сравнение хромает, и сравнение развития со змеёй тоже хромает: движение идет по спирали, а не по кругу, и, ухватившись за хвост, змея движется не по кругу, как игла, застряв в одной бороздке в заезженной граммофонной пластинке, а выходит на новую высоту в спирали, как в исправной пластинке, потому и отрицание отрицания – это всегда не А, а +А. Но в древности, когда возник образ кусающей себя за хвост змеи, закон отрицания отрицания ещё был не известен, и время для них, согласно их эмпирическими наблюдениями за небесными светилами и временами года. Двигалось не по спирали, а по кругу, о чём я писал в главе 3, «Коммунизм. От золотого Тельца к Водолею. Круг, прямая или спираль?».

                «КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ЗМЕЯ» КУСАЕТ СЕБЯ ЗА ХВОСТ

  Что коммунистическое движение эпохи материализма в Западной Европе очень напоминает христианский коммунизм доцерковного времени, заметил Фридрих Энгельс, и свои наблюдения он изложил в статье «К истории первоначального христианства». Приводя дословно цитату из этой работы, позволю себе маленькую вольность. У Энгельса изложение идет сплошным текстом, я же для наглядности разбиваю его на абзацы и даже даю каждому абзацу порядковый номер. В своё оправдание сошлюсь на пример Библии: там ведь тоже тексты разбиты на «стихи» и пронумерованы, хотя первоначально такой разбивки не было. И еще: Энгельс в приводимой цитате использует термин «рабочий социализм», хотя в дальнейшем в тексте статьи называет современное ему рабочее  движение коммунистическим. Я же для удобства  везде использую термин «коммунизм», поскольку, согласно учению Маркса, социализм есть первый этап, часть коммунизма.

  «В истории первоначального христианства имеются достойные внимания точки соприкосновения с современным рабочим движением.
  1.Как и последнее, христианство возникло как движение угнетенных: оно выступало сначала как религия рабов и вольноотпущенников, бедняков и бесправных, покоренных или рассеянных Римом народов.
  2. И христианство, и рабочий социализм проповедуют грядущее избавление от рабства и нищеты; христианство ищет этого избавления в посмертной потусторонней жизни на небе, социализм же — в этом мире, в переустройстве общества.
  3. И христианство, и рабочий социализм подвергались преследованиям и гонениям, их последователей травили, к ним применяли исключительные законы: к одним — как к врагам рода человеческого, к другим — как к врагам государства, религии, семьи, общественного порядка.
  4. И вопреки всем преследованиям, а часто даже непосредственно благодаря им, и христианство и социализм победоносно, неудержимо прокладывали себе путь вперед. Через триста лет после своего возникновения христианство стало признанной государственной религией римской мировой империи, а социализм за каких-нибудь шестьдесят лет завоевал себе положение, которое дает ему абсолютную гарантию победы».

        Здесь и далее цитаты из работы Энгельса «К истории первоначального христианства» по: agitclub.ru›front/mar/bm08.htm

  Обратим внимание на вторую часть фразы в пункте 2: христианство ищет избавления от рабства и нищеты в мифическом посмертном раю, социализм, т.е. коммунизм – в реальном мире, путём переустройства общества. В этом кардинальное различие между христианским и пролетарским коммунизмом, между «лирическим» отрицанием несправедливого мира и «физическим» отрицанием отрицания этого мира. Христианин сосредоточен на преобразовании собственной греховности и личном спасении, а тем, кто грешит и не хочет спасаться, гореть в аду, и туда им и дорога, сами виноваты. Коммунизм «физиков» хочет преобразовать весь греховный мир, чтобы спаслись все, чтобы все стали праведниками. И об этом Энгельс тоже пишет в своей статье. Отвечая на недоумение профессора А. Менгера, почему «за падением Западной Римской империи не последовал социализм», он утверждает, что социализм (читай – коммунизм) на самом деле возник и утвердился – в лице христианства:

«Дело лишь в том, что это христианство, — а в силу исторических предпосылок иначе и не могло быть, — хотело осуществить социальное переустройство не в этом мире, а в мире потустороннем, на небе, в вечной жизни после смерти, в «тысячелетнем царстве», которое должно-де было наступить в недалеком будущем».

  Христиане и не собирались устанавливать  коммунизм на земле, для них достаточно было устроить коммунизм в их общине,  чтобы вместе было легче спасаться и готовиться к коммунизму на небе. Роднило коммунистов с первыми христианами и апокалиптическое предчувствие конца старого греховного мира и уверенность, что этот конец близок:

   «Наш Иоанн в самом начале характеризует свою книгу (Апокалипсис. – В.Г.) как откровение того, «чему надлежит быть вскоре»; вслед за этим в стихе 3, он возвещает:
«Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего, ибо время близко»;
Христос повелевает написать общине в Филадельфии: «Се, гряду скоро». А в последней главе ангел говорит, что он указал Иоанну то, «чему надлежит быть вскоре», и повелевает ему:
«Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко»;
Христос же сам говорит дважды (стих 12 и 20): «Гряду скоро». Дальнейшее изложение нам покажет, как скоро ожидалось это пришествие».

  А пока это «скоро» не пришло, долг христианина – распространять среди людей истину Христову, что так же роднит их с коммунистами-современниками Энгельса:

  «…это пламенный призыв к сотоварищам ревностно вести пропаганду, смело и гордо провозглашать себя приверженцами своей веры перед лицом противников, неустанно бороться против внешних и внутренних врагов, — и, поскольку речь идет об этом,  эти обращения с таким же успехом могли бы быть написаны каким-нибудь пророчески настроенным энтузиастом из Интернационала».

  Сходным образом происходило и становление христианской религии и Интернационала:

  «…борьба с всесильным вначале миром и одновременно борьба новаторов между собой — одинаково присущи как первым христианам, так и социалистам. Оба великих движения созданы не вождями и пророками, — хотя у обоих имеется достаточно пророков; оба они — массовые движения. А массовые движения на первых порах по необходимости сумбурны; сумбурны в силу того, что всякое мышление масс вначале противоречиво, неясно, бессвязно; сумбурны они, однако, и в силу той роли, какую на первых порах еще играют в них пророки. Эта сумбурность проявляется в образовании многочисленных сект, борющихся друг с другом по меньшей мере с таким же ожесточением, как и с общим внешним врагом. Так было во времена первоначального христианства, так было в ранний период социалистического движения, как это ни удручало тех благомыслящих обывателей, которые проповедовали единство там, где никакого единства не могло быть.
  Разве сплоченность рядов Интернационала достигалась посредством какой-либо единой догмы? Напротив. Там были коммунисты в духе французской традиции периода до 1848 г., да и те опять-таки различных оттенков; коммунисты школы Вейтлинга и коммунисты другого рода, из возрожденного Союза коммунистов; прудонисты, преобладавшие во Франции и Бельгии; бланкисты; германская рабочая партия; наконец, анархисты-бакунисты, взявшие на короткое время верх в Испании и Италии, — и это были только главные группировки. Со времени основания Интернационала потребовалась целая четверть столетия для того, чтобы окончательно и повсеместно произошло размежевание с анархистами и могло установиться единство хотя бы в отношении самых общих экономических точек зрения. И это при наших средствах сообщения, при железных дорогах, телеграфе, гигантских промышленных городах, периодической печати и организованных народных собраниях.
  Первые христиане были также расколоты на бесчисленные секты, что как раз и служило средством вызывать споры и таким образом достигать впоследствии единства. Уже в этом нашем, несомненно, самом древнем документе христианства мы находим этот раскол на секты, и наш автор ополчается против них с такой же непримиримостью и ожесточенностью, как против всего греховного внешнего мира. Тут прежде всего николаиты — в Эфесе и Пергаме; далее, те, которые говорят, что они иудеи. а они не таковы, но сборище сатанинское — в Смирне и Филадельфии; приверженцы учения лжепророка, именуемого Валаамом, — в Пергаме; те, которые говорят, что они апостолы, по не являются ими, — в Эфесе; наконец, приверженцы лжепророчицы, названной Иезавелью, — в Тиатире. Подробнее об этих сектах мы ничего не знаем, только о последователях Валаама и Иезавели говорится, что они ели то, что приносилось в жертву идолам, и предавались блуду. Все эти пять сект пытались изобразить как христиан — последователей Павла, а все эти обращения — как обращения, направленные против Павла, лжеапостола, мнимого Валаама и «Николая».

С утверждением христианства в качестве государственной религии революционный дух первоначального христианства проявлялся в еретических антицерковных движениях угнетённых крестьян и особенно городских плебеев, о чём я писал во второй части «От золотого Тельца к Водолею» в главе «Призрак коммунизма» в средневековой Европе».  Энгельс пишет:

  «…черта эта проходит через все средневековье, постепенно исчезая после Крестьянской войны в Германии, чтобы вновь возродиться у рабочих-коммунистов после 1830 года. Как французские революционные коммунисты, так в особенности Вейтлинг и его последователи ссылались на первоначальное христианство задолго до того, как Эрнест Ренан сказал: «Если хотите представить себе, чем были первые христианские общины, присмотритесь к какой-нибудь местной секции Международного Товарищества Рабочих».

  Вильгельм Вейтлиг (1808 – 1871), которого упоминает Энгельс,  личность весьма примечательная и стоит на нём остановиться подробнее, поскольку в его взглядах и биографии ярко проявилась связь с первоначальным христианством. Это был немецкий рабочий, портной-кустарь, незаконнорожденный сын прачки. Человек, несомненно, одарённый, с задатками лидера, он, в духе первых христиан и странствующих средневековых проповедников тысячелетнего царства Христа,  изображал из себя благочестивого пророка-великомученика. Его мировоззрение было смесью Апокалипсиса и Нагорной проповеди, он проповедовал конец света и возвращение Золотого века, в котором не будет места ненависти и зависти, написал книгу с примечательным названием «Человечество как оно есть и каким оно должно быть» Среди рабочих-коммунистов он пользовался безграничным уважением, его обожали и почитали как идола. Как евангельский Христос и апостолы, он бродил по всей Европе, вербуя своих приверженцев и сформировал впечатляющий многонациональный отряд. После неудавшегося восстания во Франции в 1839 году он укрылся в Швейцарии, где основал отделение Лиги справедливых (основана в 1836 году в Лондоне немецкими рабочими Карлом Шаппером, Генрихом Бауэром и Иосифом Моллем).  Его бурная деятельность привлекла внимание швейцарских властей. Во время обыска на его квартире полиция обнаружила рукопись его автобиографической книги «Евангелие от бедного грешника», в которой он отождествлял себя с Христом как с нищим отверженным, распятым на кресте за то, что боролся за справедливость. За богохульство он отсидел полгода в тюрьме, а затем был депортирован в Германию, где вскоре был осужден за дезертирство из армии. Когда в 1844 году Вейтлинг перебрался в Лондон, он был уже легендарной личностью, привлекавшей огромные толпы немецких эмигрантов-социалистов и английских чартистов. Революционного поэта Генриха Гейне раздражали мания величия этого пророка, демонстративное неуважение, которое он оказывал окружающим и дешёвые трюки, которыми он пиара ради пользовался – например, задирал штанину брюк, чтобы продемонстрировать шрамы от тюремных кандалов. Сходные чувства питали к пророку Маркс и Энгельс, но старались не демонстрировать своей неприязни из уважения к его авторитету и даже предложили ему стать одним из основателей Коммунистического корреспондентского Комитета в Брюсселе, целью которого было обеспечивать переписку с коммунистическими организациями Западной Европы. Разумеется, сотрудничество основателей научного коммунизма с последним из могикан христианского коммунизма не могло продолжаться долго. Русский литературный критик и историк литературы Павел Анненков был свидетелем разгрома Вейтлинга Марксом  30 марта 1846 года и описал этот случай в своих мемуарах:

   «Энгельс еще не кончил речи, когда Маркс, подняв голову, обратился прямо к Вейтлингу с вопросом:
  - Скажите же нам, Вейтлинг, вы, которые так много наделали шума в Германии своими коммунистическими проповедями и привлекли к себе стольких работников, лишив их мест и куска хлеба, какими основаниями оправдываете вы свою революционную и социальную деятельность и на чём думаете утвердить её в будущем? […]
Вейтлинг, видимо, хотел удержать совещание на общих местах либерального разглагольствования. С каким-то серьёзным, озабоченным выражением на лице он стал объяснять, что целью его было не созидать новые экономические теории, а принять те, которые всего способнее, как показал опыт во Франции, открыть рабочим глаза на ужас их положения, на все несправедливости, которые по отношению к ним сделались лозунгом правителей и обществ, научить их не верить уже никаким обещаниям со стороны последних и надеяться только на себя, устраиваясь в демократические и коммунистические общины. Он говорил долго, но, к удивлению моему и в противоположность с речью Энгельса, сбивчиво, не совсем литературно, возвращаясь на свои слова, часто поправляя их и с трудом приходя к выводам, которые у него или запаздывали, или появлялись ранее положений. Он имел теперь совсем других слушателей, чем те, которые обыкновенно окружали его станок или читали его газету и печатные памфлеты на современные экономические порядки, и утерял при этом свободу мысли и языка.
  Вейтлинг, вероятно, говорил бы и еще долее, если бы Маркс с гневно стиснутыми бровями не прервал его и не начал своего возражения. Сущность саркастической его речи заключалась в том, что возбуждать население, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований для деятельности, значило просто обманывать его. Возбуждение фантастических надежд, о котором говорилось сейчас, замечал далее Маркс, ведёт только к конечной гибели, а не к спасению страдающих. Особенно в Германии обращаться к работнику без строго научной идеи и положительного учения равносильно с пустой и бесчестной игрой в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой - допускаются только ослы, слушающие его, разинув рот. […]
  В цивилизованной земле, как Германия, продолжал развивать свою мысль Маркс, люди без положительной доктрины ничего не могут сделать, да и ничего не сделали до сих пор, кроме шума, вредных вспышек и гибели самого дела, за которое принялись. Краска выступила на бледных щеках Вейтлинга, и он обрел живую, свободную речь. Дрожащим от волнения голосом стал он доказывать, что человек, собравший сотни людей во имя идеи справедливости, солидарности и братской друг другу помощи под одно знамя, не может назваться совсем пустым и праздным человеком, что он, Вейтлинг, утешается от сегодняшних нападков воспоминанием о тех сотнях писем и заявлений благодарности, которые получил со всех сторон своего отечества, и что, может быть, скромная подготовительная его работа важнее для общего дела, чем критика и кабинетные анализы доктрин вдали от страдающего света и бедствий народа. При последних словах взбешенный окончательно Маркс ударил кулаком по столу так сильно, что зазвенела и зашаталась лампа на столе, и вскочил с места, проговаривая:
  - Никогда ещё невежество никому не помогло!»

             П. В. Анненков. Замечательное десятилетие. 1838-1848. proriv.ru›articles.shtml/guests?annenkov

  Вскоре после этого случая Вейтлинг  был изгнан из Коммунистического корреспондентского комитета. Время христианских коммунистических пророков - «лириков» прошло. «То-то физики в почёте, то-то лирики в загоне».


                «ЛИРИКИ»-ХРИСТИАНЕ  ПРОТИВ «ФИЗИКОВ»-АТЕИСТОВ

  Теисты считают атеизм злом, хуже которого ничего не может быть:

  «Атеисты отворачиваются от единства, от абсолюта, объявляя человека венцом природы, её властителем, псевдобожеством.
  С.Л. Франк считал это извращением, составляющим сущность зла. Самоутвержение и гордость сопровождаются ненасытной алчностью и вожделением. Отсюда следует борьба всех против всех, грабёж, убийство и самоубийство, «адские муки земного существования»
  Торжество атеистического мировоззрения в обществе неизбежно сопровождается высокой степенью насилия и процессом дегенерации, то есть самоуничтожением общества».

  Г. Качура. Законы вечного движения в мировоззрении и обществе. – Историческая газета. Декабрь 2000. – с. 13.

  Бревно и соломинка! Качура отгородился бетонной стеной от внешнего мира и пребывает в счастливой стройности и гармонии своей догмы, а неудобные факты реальности отскакивают от этой стены, словно резиновые мячики. Например, такой неудобный факт: атеизм как ведущее мировоззрение существует лишь со второй половины  XVIII века, да и то лишь на относительно небольшом пространстве – в Западной Европе, следовательно, все перечисленные Качурой виды зла (борьба всех против всех, грабёж, убийство и самоубийство, «адские муки земного существования») должны быть свойственны человеческой истории лишь с этого времени, и лишь в Европе и, в первую очередь, в Англии, Германии и особенно революционной Франции, где особенно утвердился атеизм, а до этого богопротивного периода человечество пребывало в блаженной безгрешности. Но, очевидно, даже Качура не решился бы утверждать подобную нелепость – иначе, зачем христианам вера в страшный суд над грабителями, убийцами и самоубийцами. По Библии, первое братоубийство совершил Каин, а его-то уж никак нельзя заподозрить в атеизме, он общается с богом, как мы общаемся со своим начальником: бог его спрашивает: «Где Авель?», а он в ответ: «Откуда я знаю! Что я, нанялся пасти его?». А дальше, на протяжении всего Ветхого Завета сплошные борьба всех против всех, грабёж, убийство и  «адские муки земного существования», причём не только при попустительстве всемилостивейшего бога, но и по его требованию;  тех же, кто плохо исполнял эти требования, не достаточно грабил и убивал, бог жестоко карал.
  В этой наивной вере, что религия удерживает порочного человека от греха, я предполагаю, много личного страха верующих, неверия в человека, неуважения и презрения его.  Деист Вольтер боролся против церкви, духовенства и религии «откровения», но, пожалуй, был ещё бОльшим врагом атеизма. В своих «Назидательных проповедях» и философских повестях он настойчиво доказывает, что вера в бога полезна и необходима, ибо она, и только она способна удержать человеческий род потомков Авеля от взаимного истребления:

  «Лишите людей представления о карающем и вознаграждающем боге, и вот Сулла и Марий  с наслаждением купаются в крови своих сограждан; Август, Антоний и Лепид превосходит в жестокости Суллу, Нерон хладнокровно отдаёт приказ об убийстве собственной матери».

  Можно подумать, что Сулла, Марий, Август, Антоний, Лепид и Нерон были безбожными атеистами!
  Ещё резче эта мысль выражена у Достоевского: «Если бога нет, то всё позволено». В конце 80-х 90-х годах  прошлого века христиане и либералы затёрли до дыр эту мантру, обвиняя большевиков-атеистов во всех реальных и выдуманных грехах и преступлениях.  При всём уважении к Достоевскому выскажу крамольную мысль, что не всё, что утверждал этот великий писатель,  следует принимать как догму, а этот  более чем сомнительный вывод он сделал, перенеся свой личный негативный духовный опыт на всё человечество.
  Известно, что великие писатели, как правило, плохие образцы для подражания. В этом убедился  молодой Лев Толстой, попав в компанию ведущих писателей того времени. Уже в зрелом возрасте он писал о впечатлении, произведённом на него этими духовными учителями в своей «Исповеди»:

  «Взгляды на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состояли в том, что жизнь вообще идёт развиваясь, и что в этом развитии  главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. […]
  … я стал внимательнее наблюдать жрецов её (веры писателей в своём праве учить. – В.Г.) и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые не знают, что такое святость».

  Толстой не называет фамилий этих писателей, но их называет биограф Толстого П. Бирюков:

  «Стоит прочесть воспоминания литераторов того времени, как, например, Герцена, Панаева, Фета и др., самого разнородного направления, чтобы придти к весьма грустным выводам о нравственной слабости этих людей, мнивших себя руководителями человечества; вспомните некрасовские обеды, попойки Герцена, Кетчера и Огарёва, тургеневскую утончённую еду, все эти дружеские беседы, немыслимые без большого количества шампанского, охоты, карт и т.д., - и вам горько станет за праздность и низменность интересов этих людей, не видевших всего зла этих оргий, перемешанных с проповедью народолюбия и всяческого прогресса».

            П.И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого. Том I.
           tolstoy.lit-info.ru›…biryukov/biografiya-biryukov…С. 136

  Достоевский, несомненно, как писатель и «учитель человечества»,  был не на одну голову выше всех этих «жрецов» – но и уровень порочности и бесстыдства этого гения был таков, что на этом фоне их   попойки, карты и сексуальные приключения, о которых стыдливо умолчали Толстой и Бирюков, покажутся милыми шалостями.  Н. Страхов, знавший Достоевского лично и составивший биографию писателя, в письме Л. Толстого дал ему такую оценку:

  «Все время писания [...] я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком.[...] Он был зол, завистлив, развратен, он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы его смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен.[...] По случаю биографии я живо вспомнил эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугой, что тот обиделся и выговорил ему: «я ведь тоже человек». Помню, как это тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику  ГУМАННОСТИ (здесь и далее выделено Страховым) и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА. Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо, но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился этим. Висковатов (профессор Юрьевского университета) стал мне рассказывать, как он похвалялся, что ... в бане с маленькой девочкой, которую ему привела гувернантка… Лица, наиболее на него похожие,— это герой «Записок из подполья», Свидригайлов [...] и Ставрогин [...]. Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не захотел печатать, но Достоевский здесь читал ее многим. При такой натуре он был расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная муза, и дороги. В сущности, впрочем, все его романы составляют САМООПРАВДАНИЕ, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости».

            Н. Болдырев.
  Вообще-то в романе «Преступление и наказание»  нет фразы  «Если бога нет, то всё позволено», но она представляет собой краткое изложение взглядов Ивана Карамазова.  Старец Зосима в романе так излагает эту мысль:

  «…уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено…».

  К. Душенко считает, что эта мысль «стара почти так же, как христианство» и приводит цитату из Лактанция, богослова III—IV веков:

«Как скоро люди уверятся, что Бог мало о них печётся и что по смерти  они обратятся в ничто, то они пердаются совершенно необузданности своих страстей, […] думая, что ИМ ВСЁ ПОЗВОЛЕНО» (выделено мною. – В.г.).

       К. Душенко. Афоризмы на любую тему с точным указанием источника.  dushenko.ru

Душенко не прав, утверждая, что эта мысль «стара почти так же, как христианство», она гораздо старше . Как я уже писал выше, древнегреческий философ Критий, хотя сам в богов не верил, однако считал, что из страха перед их гневом люди совершают меньше преступлений.

Достоевского не случайно зацепила эта мысль. Развивая её в своём романе, он ведь не только и не столько о людях вообще писал – это ведь он в первую очередь о себе самом писал, это он в своих грехах, как Раскольников на площади, каялся, спрятавшись за своими героями.  Ещё в 23 года он в письме к Н. Д. Фонвизиной признавался  (хотя и оправдывал себя тем, что он всего лишь продукт и «типичный представитель» своего времени, как пишут в школьных сочинениях):

  «Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта ЖАЖДА ВЕРИТЬ, которая тем сильнее в душе моей, чем больше во мне ДОВОДОВ ПРОТИВНЫХ» (выделено мною. – В.Г.).
                Цит. по: Вечный Зов — российская православная газета.  С любовью …vzov.ru›2013/12_01-02/03.html

А вот другое признание писателя:

  «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы ОТРИЦАНИЕ БОГА, какое положено в «Инквизиторе» и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. […] И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешёл я».

                Там же.               

  («Мерзавцы», «олухи», «глупая природа» - сколько в этих определениях христианского смирения, прощения  и любви к ближнему!)
  В этой своей раздвоенности, метания от «pro» к  «contra»  Достоевский признаётся читателям устами Мити Карамазова:

  «Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну, иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей…»

  Когда в душе кипят такие страсти и идет, по словам самого Достоевского, борьба дьявола с богом, нужна психологическая опора, узда для  живущего в душе  дьявола или свифтовского еху (о еху см. часть 4, «От Золотого Тельца к …», глава «Лошадиный рай Свифта»). Свифт в своей книге даёт рецепт, как добиться гармонии в мире: надо держать еху в узде. Если принять образ еху как метафору, воплощение «содомского» начала в душе человека, совет Свифта не менее актуален: держать своего внутреннего еху в узде. Но как? Тут множество способов. Для Достоевского, воспитанного в православной культуре, естественно, такой уздой было Евангелие и, кто знает, не будь веры в Христа, он, может быть, сотворил бы такое, что весь мир бы содрогнулся от ужаса. Об умиротворяющей для него роли образа Христа и он  пишет  в цитируемом выше письме к Фонфизиной:

«И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Последняя фраза, в которой Достоевский признаётся, что вера в Христа для него дороже истины, подтверждает  «старый почти так же, как христианство»  вывод, что религия – опиум. Это изречение получило распространение благодаря Марксу  (он упоминает его в работе «К критике гегелевской философии права»), но известно оно было давно: его приводят маркиз де Сад, Новаллис, Чарльз Кинксли. Опиум во времена Достоевского использовался в медицине как  сильное болеутоляющее средство. Но опиум – не лекарство, он лишь помогает переносить боль, саму же болезнь не излечивает. Кроме того, опиум быстро вызывает наркотическую зависимость. Оба эти качества роднят опиум с религией: религия тоже утоляет боль – душевную, но проблемы, вызывающие боль, остаются,  и появляется зависимость от веры, от церкви, от церковных обрядов, подобная наркотической. В признании Достоевского суть его веры: может быть, христианство – ложь («вне истины»), но оно даёт мне утешение, с ним «всё для меня ясно и свято», и потому да здравствует христианство!
  Подтверждением тезиса писателя, что для атеиста  «всё позволено» стал и его роман «Бесы». Основой для написания романа явился взбудораживший русское общество судебный процесс над демоническим революционером Нечаевым, по приказу которого члены его организации убили своего товарища – студента Иванова. Достоевский предугадал  в личности Нечаева зародыш будущих революционеров-террористов «Народной воли», эсэров – и ужаснулся. В том числе и тому ужаснулся, что в нечаевцах, убивших Иванова, он узнал себя. В статье «Одна из современных фальшей»  писатель, бывший член кружка Петрашевского, приговорённый к смертной казни, заменённой каторгой,  признаётся:

  «Но позвольте мне про себя сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности».

Федор Достоевский: ...XVI. Одна из современных фальшей. dostoevskiy.niv.ru›…odna…sovremennyh-falshej.htm

  Нечаев выведен писателем в образе безбожника Петра Верховенского. В разговоре с Николаем Ставрогиным Верховенский  сообщает ему о неком тайном обществе, которое отрицает бога настоящего и предлагает идею человекобога.  Он оказывает бесовское влияние на губернатора, и в особенности на его жену  Юлию Михайловну, и через неё эпидемия  верховенсковщины  распространяется по городу, а затем и губернии. Глава «Перед праздником» во второй части романа – иллюстрация тезиса, что без бога «всё позволено». Началось всё вроде бы невинно:

  «Странное было тогда настроение умов. Особенно в дамском обществе обозначилось какое-то легкомыслие, и нельзя сказать, чтобы мало-помалу. Как бы по ветру было пущено несколько чрезвычайно развязных понятий. Наступило что-то развеселое, легкое, не скажу, чтобы всегда приятное. В моде был некоторый беспорядок умов. Потом, когда всё кончилось, обвиняли Юлию Михайловну, ее круг и влияние; но вряд ли всё произошло от одной только Юлии Михайловны. Напротив, очень многие сначала взапуски хвалили новую губернаторшу за то, что умеет соединить общество и что стало вдруг веселее. Произошло даже несколько скандальных случаев, в которых вовсе уж была не виновата Юлия Михайловна; но все тогда только хохотали и тешились, а останавливать было некому. Устояла, правда, в стороне довольно значительная кучка лиц, с своим особенным взглядом на течение тогдашних дел; но и эти еще тогда не ворчали; даже улыбались».

  Дальше – больше. В городе начались религиозные кощунства, в губернии то тут, то там вспыхивали пожары – явно поджоги, в разных местах стали появляться листовки с призывами к бунту, и в довершение всего началась эпидемия холеры.И, как и его прототип Нечаев, Верховенский убивает члена созданного им кружка безбожников, заставив взять на себя вину за убийство другого члена кружка, и бежит за границу.

                «ФИЗИКИ»-АТЕИСТЫ ПРОТИВ «ЛИРИКОВ»-ХРИСТИАН

  В горбачёвско-ельцинские времена антикоммунисты козыряли романом Достоевского как авторитетным аргументом, доказывающим, что «без бога всё позволено». Но ведь можно написать и другие романы о бесах-еху. Например, о Нечаеве-лидере тоталитарной религиозной секты. А разве глава «Перед праздником», отрывок из которой я привёл выше,  не напоминает  бесовщину постсоветской «демократической» России, когда, как грибы после дождя, расплодились десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч церквей, в которые толпами устремились невесть откуда взявшиеся верующие, и,  одновременно с этим, «в моде был некоторый беспорядок умов», когда «все тогда только хохотали и тешились, а останавливать было некому»? А потом началось такое, что Достоевский, наверное, не раз в гробу перевернулся. Сколько материала для  новых «Бесов» под ногами валяется – поднимай и вставляй в роман! Федор Михайлович со своей книгой  отдыхает. Или роман о мальчике-студенте университета, который, насидевшись в интернете, поехал в Сирию резать головы во имя Аллаха.
  Считать веру в Христа панацеей, единственным лекарством для души и оружием против своего внутреннего еху – значит, впадать в религиозный самообман. Мой отец за всю свою жизнь ни разу лба не перекрестил,  и на пороге смерти ему, старому солдату, на фронте не раз смотревшему в лицо костлявой,  не пришла утешительная для слабых духом мысль помолиться, надеть на шею крест, почитать Евангелие -  при этом он никогда не считал, что ему «всё позволено». Напротив, все, кто его знали, отмечали, что это был очень добрый и терпимый к чужим недостаткам человек, никому не причинивший не только зла, но и умышленно никого не обидевший (от случайных обид не застрахован никто). У него, конечно, были свои нравственные принципы, но они никак не были связаны с религией, и отсутствие веры в бога, вопреки прогнозам Вольтера и Достоевского, не превратило его ни в Суллу, ни в Мария, ни в Нерона, ни в Нечаева. Думаю, одной из причин этого было то, что не дал ему бог ни таланта Достоевского, ни широты его души, в которой уживались идеал Мадонны с идеалом содомским, широты, которую писатель мечтал сузить. Душа отца была мельче и гармоничней, чем душа Достоевского, и для успешной борьбы со своими несовершенствами ему вполне хватало природной порядочности и полученного  от матери здорового крестьянского воспитания  и советского воспитания от учителей деревенской школы, в которой он в начале двадцатых годов постигал грамоту. О своей матери, моей бабушке, которую я никогда не видел, отец рассказал такой эпизод. В пост она с детьми ест скоромное; вдруг звякнула калитка, и из окна избы она видит, как по двору к ним идет соседка. Срочно со стола убирается скоромная пища – греха перед богом мать, видимо, не боялась, а перед людьми не хорошо. Вряд ли эта неграмотная женщина была сознательной атеисткой, и в церковь она ходила, как положено, и яички на пасху красила – а вот детей своих молиться не учила. И при этом мой отец всегда говорил о ней, как о женщине, которую любили и уважали люди.
  Атеисты с не меньшей ненавистью относились к религии и теистам, чем теисты к атеизму и атеистам. И, что примечательно, атеисты  обвиняли  верующих в том же самом, в чём те так горячо обвиняли их, убеждённых безбожников: что при теизме якобы «всё позволено». В этом отношении очень показательны убеждения Жана Мелье – приходского священника из бедной деревушки Эстрепаньи в Шампани (Франция).     Во французской деревне на рубеже XVII и XVIII вв. царила безысходная нужда. То, что  не успевали выжать из народа помещики, отбиралось королевскими властями. Видя  картины крестьянской нищеты, Мелье быстро потерял веру во всемилостивейшего бога. Но открыто выступать против религии было крайне опасно, и Мелье продол¬жал исполнять обязанности кюре, при этом пытался, чем мог,  помогать крестьянам своего прихода и в своих проповедях осуждал произвол помещиков, за что подвергался преследованиям со стороны церковного начальства.   В 1733 году в возрасте 55 лет он свёл счёты с жизнью, уморив себя голодом. Создаётся впечатление, что Мелье покончил с собой для того, чтобы донести до людей свои убеждения, не боясь преследования властей – мёртвого наказать невозможно. Всё, что он хотел сказать людям, он высказал в своём посмертном «Завещании». Лев Толстой писал:
  «Героический выход — по-моему, тот, чтобы священник, собрав своих прихожан, вышел к ним на амвон и, вместо службы и поклонов иконам, поклонился бы до земли народу, прося прощение у него за то, что вводил его в заблуждение».

                Священник — Викицитатник ru.wikiquote.org›wiki/

Именно это и сделал Кюре из Шампани  – посмертно. Книга начинается с обращения автора к прихожанам церкви, в которой он много лет совершал  религиозные обряды и читал проповеди:
  «Дорогие друзья, мне нельзя было при жизни открыто высказать то, что я думал о порядке и способе управления людьми, об их религии и правах, это сопряжено было с очень опасными и прискорбными последствиями; поэтому я решил сказать вам это после смерти».

                trst.narod.ru›jm/oglav.htm
               
  Далее он признавался, что, зарабатывая себе на хлеб священничеством, он всю жизнь ненавидел религию:

  «Я никогда не был столь глуп, чтобы придавать значение таинствам и сумасбродствам религии, я никогда не испытывал влечение участвовать в них или даже говорить о них с почтительностью и одобрением».
  «Я всей душой ненавидел нелепые обязанности своей профессии и особенно эти идолопоклоннические и суеверные мессы и вздорные и смешные причащения св. тайн, которые я вынужден был проделывать»

  Здесь и далее цит. по: Священник Жан Мелье и его «Завещание». prosveshenie2009.narod.ru›ateizm/istor45.htm

  В своей книге Мелье излагает свои коммунистические взгляды, но главное в ней – борьба с религией, в которой он видит всё зло современного ему мира:
  «…всё, что ваши богословы и священники с таким пылом и красноречием проповедуют вам […] всё это в сущности не что иное как иллюзия, заблуждение, обман, измышление и надувательство: их выдумали вначале хитрые и тонкие политики, повторяли за ними обманщики и шарлатаны, потом этому поверили невежественные и тёмные люди из народа и, наконец, это поддержано было властью государей и сильных мира, которые потворствовали обману и заблуждениям, суевериям и шарлатанству и закрепили их своими законами для того, чтобы таким путем держать в узде массы и заставлять их плясать под свою дудку».

  Сравним этот вывод Мелье с высказыванием циника Наполеона: «Общество не может существовать без религии. Когда один человек умирает с голоду, а рядом с ним другой обжирается, то первый не может примириться с таким противоречием, если нет власти, которая сказала бы ему: «Так хочет бог, на этом свете должны быть бедные и богатые. Но потом, когда ты перейдешь в жизнь вечную, там все будет устроено по-иному».

    А. Е. Рогинская. «Очерки по истории Франции XVII—XIX вв.».  OCR Detskiysad.Ru

  С такой же яростью, с какой Мелье нападает на христианство,  христиане, придя к власти,  обрушивались на пантеистов-язычников, совершали святотатства над их святынями, разрушали храмы, уничтожали бесценные произведения искусства (об этом см. «Коммунизм. От Золотого тельца к Водолею», часть 1).
  Мелье осуждает христианскую мораль. Эта религия, по его словам,  проповедует ненависть и насилие, кровь льётся рекой.  Люди рождаются равными и должны иметь равные права, но сильные и хищные захватили власть и заставили остальных людей работать на них и жить в бедности и нищете, а христианство, вместо того, чтобы защищать справедливость,  встало на сторону хищников и освятило несправедливость. Освятило бездельничество и тунеядство: целые группы и сословия ведут паразитический образ жизни, живут на доходы от своих земель и имуществ. Армия чёрного и белого духовенства в лучшем случае бесполезна – некоторую уступку Мелье делает лишь для епископов и приходских священников: они хоть и проповедуют много лжи и суеверий, но отчасти учат и добрым нравам (здесь наверняка Мелье имел в виду и себя – в должности кюре он сам старался учить прихожан добру).
  Религия  освящает  частную собственности на землю, тогда как по справедливости все люди должны владеть землей и пользоваться  её плодами  сообща и на равных правах. Религия, наконец,  поддерживает тиранию королей и князей. Те затевают войны, гонят на убой людей, их армии грабят мирное население, разоряют и опустошают целые провинции, а религия, вместо того, чтобы встать на сторону простого народа, в лице духовенства встала на сторону угнетателей. Духовенство от имени бога приказывает повиноваться светским властям, угрожая непокорным проклятием и вечными муками ада, светская же власть своими законами ограждает монополию духовенства в области духовной. Лактанций и Достоевский верили, что религия и вера в вечную загробную жизнь способны держать в узде внутреннего еху, Мелье никогда бы с ними не согласился – собственные наблюдения за жизнью обездоленного народа убеждали его, что богатым и сильным «всё позволено»:

  «…этот страх перед богом или богами, как и страх мнимых наказаний ада за пределами этой жизни, нисколько не пугает их, как он вообще не пугает людей и нисколько не мешает им следовать своим дурным наклонностям …»
                Завещание - Жан Мелье. trst.narod.ru›jm/oglav.htm

  В обвинениях против церкви в «Завещании», пожалуй, ничего нового не было – в том же самом её обвиняли многочисленные еретические христианские секты. То был спор между «своими», обе стороны – и церковь, и еретики обвиняли друг друга в отступничестве от истинного христианства. Мелье же позиционирует себя не только как враг церкви, но и как враг христианства, самого Христа и вообще любой религии. Лактанций утверждает, что если бога нет, то всё позволено. Но если бог есть – и всё позволено? Значит, либо христианская религия не от бога, либо вообще никакого бога нет.
  В конце «Завещания» Мелье обращается уже не только к своим прихожанам, а ко всем народам земли и призывает их забыть распри, объединиться и восстать против общего врага – тирании и суеверий, и в этом призыве уже слышится марксово «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»:

  «Поймите же, дорогие народы, что заблуждения и суеверие вашей религии и тирания ваших царей и всех тех, кто управляет вами под сенью их власти, являются роковой и проклятой причиной всех зол, тягостей, беспокойств и невзгод. Вы будете счастливее, если вы избавитесь от того и другого нестерпимого ярма — от гнета суеверия и от гнета тирании, и будете управляться только добросовестными и мудрыми управителями. […] И да не будет среди вас никакой другой религии, кроме религии мудрости и чистоты нравов; да не будет никакой другой религии кроме религии честности и благопристойности; да не будет никакой другой религии кроме религии сердечной искренности и благородства души; да не будет другой религии как религии решимости окончательно уничтожить тиранию и суеверный культ богов и их идолов … […]
  Вы будете счастливы, если будете следовать правилам, основам и заповедям этой единственно мудрой и единственно истинной религии…».

                Там же.

                Когда спустя 60 лет после самоубийства Мелье, уже в годы Великой Французской революции, Конвент проводил дехристианизацию и вводил культ Разума, Анахарсис Клоотс (революционер, философ-просветитель, называл себя врагом Христа и всякой религии) предложил установить в храме Разума  статую первого священника, который отрёкся от религиозных заблуждений. У нас в стране богохульное «Завещание» было переведено в 1936-37 гг.
  Случаи отхода духовных лиц от религии  были тогда отнюдь не редки. В отличие от простого народа, священнослужители  были людьми грамотными,  и наиболее продвинутые из них интересовались философией и современными научными достижениями. Кроме того, в то время мало кто из их современников мог взять с полки Библию и почитать, что там написано – для большинства она была недоступна. Священникам же по статусу положено было знать Священное писание, и они могли сравнить его догмы с трудами основоположника научной критики Библии Спинозы (он утверждал, что, если целью философии является истина,  религия добивается только подчинения и повиновения; если философия опирается на доводы разума, религия использует для послушания страх и суеверие),   Галифакса, писавшего, что «Если что спасёт человечество, так это отсутствие веры», Гольбаха, утверждавшего, «Если незнание природы дало начало богам, то  познание её должно уничтожить их»,  и это сравнение было не в пользу Библии. Сколько священнослужителей впадало в ту эпоху в неверие, мы никогда не узнаем (афишировать свои взгляды было невозможно, о чём писал Мелье в своём «Завещании»), но можно предполагать, что не мало. Об этом свидетельствует Вольтер в  «Письмах к герцогу Брауншвейгскому»:

  «Удивительнее всего, что в то же самое время близ Парижа был один кюре, осмелившийся ещё при жизни писать против той религии, поучать которой он был обязан. Он был без шума подвергнут изгнанию правительством. Его рукопись чрезвычайно редка ( вероятно, Вольтер говорит здесь о кюре Гильоме, написавшем обширную книгу о трех обманщиках ). Задолго до этого мансский епископ Лаварден, умирая, дал не менее необыкновенный пример. Правда, он не оставил завещания против религии, доставившей ему епископат. Но он объявил, что презирает её, отказался от причастия и поклялся, что ни разу положенным образом не освящал хлеба и вина, что крестил детей и рукополагал диаконов и священников, не имея намерения совершить таинство».

        Цит. по: Священник Жан Мелье и его «Завещание». prosveshenie2009.narod.ru›ateizm/istor45.htm

  Монах Леже-Мари Дешан так же бесповоротно порвал с религией. Он  родился 10 января 1716 г. в семье мелкого чиновника в городе Ренн (Бретань, Франция), где в XVII и XVIII вв. несколько раз вспыхивали народные восстания, вызванные непосильным налоговым обложением. В семнадцать лет Дешан вступил в монашеский орден бенедиктинцев  и до самой смерти прожил в монастыре  Монтрёй-Белле. безупречно (как свидетельствуют документы) выполняя монашеские обязанности. При этом он не только отверг христианство и всякую религию вообще, но и убедил своих товарищей-монахов стать его последователями.
  Почему при своих взглядах Дешан не покинул стен монастыря? Я думаю, причина в том, что монашеская жизнь давала ему возможность не заботиться  о куске хлеба и заниматься тем, к чему у него было призвание – философией. Правда, при жизни он опубликовал лишь две небольшие работы анонимно, основной же его труд – «Истина, или Достоверная система», написанный в 1770 году, почти сто лет оставался неизвестным читателям. Не люблю заезженное поклонниками автора «Мастера и Маргариты»  изречение о том, что рукописи не горят. Горят, и ещё как! (если, конечно, это не рукопись романа об антихристе Иешуа, написанном под  диктовку дьявола Воланда). Например, без проблем сгорел второй том «Мёртвых душ» вместе с другими произведениями, которые Гоголь перед смертьюбросил в камин. А кто читал сочинения древнегреческого философа Протагора, сожженные богобоязненными эллинами за богохульство? Но в отношении произведений Мелье и Дешана это речение Булгакова справедливо. Из трёх экземпляров рукописи «Завещания» Мелье два действительно были сожжены, но третий, который он оставил своему другу и единомышленнику, сохранился, и,  благодаря этому обстоятельству,  мы можем познакомиться с этим произведением. «Достоверная система» Дешана при жизни не была опубликована и могла бы пропасть  каким-то чудом попала в архив библиотеки в городе Пуатье, где она была обнаружена в 1864-65 годах. В 1930 году первый том был издан в СССР. Некоторые рукописи философа из бенедиктинского монастыря не опубликованы до сих пор, но, думаю, это вопрос времени.
  О Библии в «Истинной системе»  Дешан утверждает, что эту книгу написал человек, понятия не имевший о важнейших философских истинах. Над верой в сотворение мира, в загробный рай он открыто насмехается, но опровергает не столько христианство, но и всякое религиозное мировоззрение вообще, в том числе и деизм. Философ убеждён:

   «Просвещенный атеизм [...] представляет собой всё, что наиболее желательно для людей […] он сделал бы их навеки настолько же счастливыми, насколько ранее они были несчастны»

            Здесь и далее цит. по : Дешан. Истина, или истинная система. lib.co.ua›Философия›deshanlm/istina.p09.jsp

   И в то же время, себя он не причисляет к атеистам и критикует их. С точки зрения его учения, о котором речь пойдёт в следующей главе,  ему, по его словам, «не подобает ненавистная кличка атеиста» (там же).
  Выше я писал, что в то время Библия была недоступна читателям, но священники не только имели возможность, но и обязаны были знать Священное писание, и наиболее интеллектуально развитые и образованные именно благодаря этому чтению приходили к отрицанию религии. Очевидно, то же произошло и с Дешаном, и, опираясь на свой опыт, он утверждает, что лучший способ опровергнуть религию – сделать из Библии «легко читаемое извлечение»:

   «Противоречия в поведении бога Израиля выступают здесь с такой яркостью, что [...] способны привести всех к атеизму и превратить бога в посмешище. Именно такое произведение заставило меня в молодости искать истину в той книге, которую мы все носим с собой»

   Под этой  книгой  левополушарный философ имел в виду разум.
  Как коммунист, Дешан, как и Мелье,  выступает против частной собственности и неравенства и обвиняет церковь в лицемерии: с одной стороны священнослужители нападают на социальное зло, с другой -  церковь это зло поддерживает и освящает. Дешан приводит выдержку из проповеди одного епископа, который осуждает неравенство и превозносит общность имуществ и в то же время утверждает, что устанавливать полное социальное равенство нельзя, потому что это принесет ущерб имущим и привилегированным классам. Поэтому епископ  призывает ограничиться милостыней бедным. Следовательно, делает вывод философ, христианское милосердие  на деле служит опорой богатству и власти. Советуя богачам подавать милостыню, религия  заботится об их безопасности, иначе им не избежать расправы со стороны обездоленных. Рекомендовать подавать милостыню вместо того, чтобы призывать к уничтожению социальной несправедливости, - значит, утверждает Дешан, поддерживать несправедливость.
  Он упоминает сделанное Мантуанской академией объявление, что она наградит премией лучшее «Изыскание причин преступности и указание средств её искоренения, если такое возможно». По этому поводу антиклерикал Дешан заявляет, что искоренение причин преступности неизбежно повлекло бы за собой гибель христианства, поскольку преступность является, помимо других причин, порождением религии.
 
                Продолжение следует