Общий вагон

БИЛЕТ В РОССИЮ

Наверное, это самый русский сюжет для
поэмы – дорога. Ведь главная загадка нашей
страны, её судьба и суть – это бесконечное
пространство, убегающий горизонт. Это от
природы свойственно русской поэзии. Жанр
поэмы или повести в стихах – сложный, нередко
он для иных авторов оборачивается дежурной
полуудачей. Но... Олег Будин немало месяцев
и лет отдал таким путешествиям: и по долгу
службы, и по надобностям любопытства. И в этой
поэме мало надуманного, нафантазированного.
Тут уж, как говорится, правда жизни и правда
характеров налицо. С первой страницы как
будто чувствуешь запах поезда: горючее,
влажное бельё, чай. И шум железной дороги,
вплоть до дребезжания ложки в стакане.

Я бы мог самолетом, с комфортом – чего там,
Только хочется в поезд, и пусть как-нибудь…
Будет в шторках окошко качаться дремотно.

Кто не мечтал «проездиться по России», не
считаясь с рабочим графиком? Путь наш лежит
за Урал. А, значит, вся Россия проплывёт за
окном. Поэма не полифонична, но и не
монотонна. От и до чувствуется единая волна,
единый мотив. Это не цикл разрозненных,
разноритменных стихотворений. Но есть и
лирические отступления – без них вышло бы
слишком монументально. Одно из них, надеюсь,
и вам покажется особенно удачным:

Паровозик старенький
С нагревным котлом
На далекой станции
Резали на лом.
Черный корпус с номером,
На носу звезда…
Нет, еще не помер он,
Раз бежит слеза.

Готовая песня – а это комплимент любому
отступлению от поэмы. Вспомним: в грандиозной
некрасовской эпопее «Кому на Руси жить хорошо»
есть песня об атамане Кудеяре. Она не похожа на
лейтмотив поэмы, но как она прекрасна –
особенно в исполнении Шаляпина. Поэмы нет,
если нет характеров, если перед нами – сплошное
лирическое варево, сплошное самолюбование
автора. Будин (я говорю, в первую очередь, о
герое поэмы) любознателен, общителен, его
интересуют люди. Впечатления от дорожных
попутчиков расцветили поэму, превратили её в
срез современной жизни. Это редкое качество
для современного поэта – Будин не зациклен на
самопрезентации. Он болеет и за других, он не
равнодушный созерцатель. Только с такой
установкой и следует браться за
повествовательную поэму. Билет у нас в кармане.
А стихи помогут проездиться по России.
Поезд отправляется. В путь!

Доцент Литературного института,
к.ф.н. Арсений Замостьянов


ПРОЛОГ

Ярославский вокзал, ты – судьба без прогноза,
От которой по рельсам прямым не свернуть,
И по этой прямой, как тупую занозу,
Загоняют состав на объявленный путь.
Впереди девять тысяч кривых километров
За пределом перронной московской межи,
Но в шумихе толпы никому не заметно
Как пределы условны и даже смешны.
Как смешон и условен сам путь до вагона
От вокзальных заляпанных жижей дверей.
Я бегу от себя, если вам так угодно.
Нет, смеюсь над собой –  это даже верней.
Не поможет бутылка в вагоне от хвори –
Исцелюсь, может статься, в финале пути.
Только шаг отделяет меня от Приморья –
Значит, время пришло Рубикон перейти.
Перешел!
И неловко гарцую к вагону,
Приминая вечерний неоновый снег,
А вокзальная дверь проклинает вдогонку,
Издавая скрипучий отрывистый смех.
Я бы мог самолетом, с комфортом – чего там,
Только хочется в поезд, и пусть как-нибудь…
Будет в шторках окошко качаться дремотно.
– Добрый вечер. Помочь?
Мне – на верхнюю.
В путь…

К  УРАЛУ

Первые впечатления

Тусклый тамбур горчил от табачного дыма,
У нее на плечах меховое манто,
А под тушью ресниц – интеллект и гордыня,
Подступиться к которым не смеет никто.
Я от скуки рискнул, только самую малость:
Болтовня ни о чем – почему бы и нет?
Раствориться в словах – это все, что осталось,
Что б хоть чем-то заполнить дорожный фрагмент.
А она, изогнув утонченные пальцы,
Усмехнулась в ответ – тут в эстетике суть:
Ей в поэзии нравятся хокку и стансы,
И, конечно, цитатный кибировский путь.
Постмодерн, так сказать, в эклектическом стиле…
И Рубцова читать – зря словами сорить.
Ну, зачем ей стихи о каком-нибудь Филе.
Я вернулся в купе. А о чем говорить?

*

Подстаканник о ложку на столике бряцнул…
Пассажиры, проснувшись, спешат в туалет,
У двери создавая вагонное братство,
Для которого разницы в возрасте нет.
Пахнет потом и мылом вагонное утро,
Пробуждая к словам и еде интерес.
У меня на душе одиноко и мутно,
А в оконном проеме мелькающий лес,
Где кивают вдогонку березы и ели,
И летит беспокойная снежная пыль.
Мне пейзажи пока надоесть не успели –
Я билет до окраин России купил.
Вон избушки на поле – из сказки картинка!
Но не кистью писались кривые мостки,
Будто сгорбленную областную глубинку
Сам Кощей отделил от помпезной Москвы.
Отделил, обобрал и весьма покалечил,
Не нуждаясь в заборах, свалившихся ниц.
И дома, наклонив полусгнившие плечи,
Смотрят в зиму проемами темных глазниц.

Я и сам, проклиная вагонные стены,
Породнился с пейзажем грядущего дня,
И немые глазницы лучами Рентгена
Проникая сквозь кожу, буравят меня.
Как на пленке, в мозгу незатейливый снимок –
Там стоит человек из недавних времен:
Может быть, инженер, педагог или химик…
Гомо сапиенс, словом – конкретно о нем.
Он не маленький ростом, но маленький просто…
Человек! А в трохеях занозы свербят.
На кулички к чертям, на неведомый остров
Он бежит из Москвы. Он бежит от себя.

Перегоны

Стучит, стучит в моих висках
Колесами вагон.
Тебя не ждал я, не искал,
Безлюдный перегон.
Глазей часами за окно,
Как арестант судьбы,
С которой спорить не дано
Под снежные клубы.
Стучит, стучит… Смотрю, смотрю
В приплюснутую даль,
Как будто там ищу свою
Пейзажную деталь.
Мне это дело ни к чему
(Пивка б или воды!)
А то ни сердцу, ни уму -
Дорожные столбы.
Смотреть в окно – сойдешь с ума,
А злиться не резон,
Но белизной  достал с утра
Гнетущий перегон.
Клянешь далекий окоем
Без видимых причин
За то, что на пути твоем
В висках стучит, стучит…

Стекло

У стекла, видно, дар гипнотический –                Смотришь, смотришь бесцельно в окно,
И сканирует мозг хаотически,
Что ему за секунды дано.

Окно в Европу
Как было в детстве беззаботно –
Дорога, радость, интерес…
Я – непоседливый оболтус -
Глазеть в окно от взрослых лез.
А нынче утомлен без срока:
Дорога, скука, хренота…
Все это кличется Европой
Вплоть до Уральского хребта.

ЗАПАДНАЯ СИБИРЬ

Пьяное братство

Пейзажи, станции и села
Во тьму с дистанции сошли,
А поезд пел ночное соло,
В географической глуши.
Я стал своим в купе соседнем:
Мы все сроднились до поры –
Большое пьяное веселье
Приятнее большой хандры.
И много ль человеку надо:
Казак – курчавый и седой –
Усы подкручивал бравадно
От первой рюмки до другой
И как бы настоящей шашкой,
Приняв за столиком упор,
Рубил боевиков с отмашкой
На буйном Тереке у гор.
В купе, как в чертовой купели,
Забыв, что малость не в себе –
Мы были счастливы и пели
О русской жертвенной судьбе.
Нас этим песням не учили,
Но под сибирский самогон
Пронзала слезная «Лучина»
Глухой бесчувственный вагон.
И проводник за куш в кармане
Хрипел, как оперный тюлень…
Ну, все – предел! И мы по пьяни
Встречали байками Тюмень.
Но испаряются химеры
И речи пьяные на бис…
Сибирь стаканом не измеришь.
Открыл глаза – Новосибирск.
И я один в купе затихшем.
Эй, люди – черт бы вас побрал!
И водки нет, и денег лишних –
Окно, похмелье и хандра.

Уходящая эпоха

Паровозик старенький
С нагревным котлом
На далекой станции
Резали на лом.
Черный корпус с номером,
На носу звезда…
Нет, еще не помер он,
Раз бежит слеза.
Только стыки влажные
И систему вен
Расчленяет заживо
Хищный автоген.
И не встать, сердечному,
Ошкурив металл,
Экспонатом вечности
В рост на пьедестал.
Сгинет хламом вскоре он,
Угольный пигмей –
Расчленят историю
Автогеном дней.

Бескозырка

Расчленяется все, что непрочно и  зыбко…
Как же было обидно, хотя и давно:
Мне отец подарил по пути бескозырку –
Мама сходу ее запустила в окно.
Между мамой и папой – обычная стычка:
«Не отдам! Не пущу по дурацким стопам!»
Папа был капитаном, а мама – москвичкой,
И я плакал в подушу и даже стонал.
Как был рад натянуть на башку бескозырку,
И морские ботинки по детской ноге,
Но у детства капризного довод козырный:
У семейного случая – свой автоген.

Битый

Он не сказал ни слова про Чечню,
Был молчалив и явно сдержан с теми,
Кто в ресторане, изучив меню,
Предпочитает «полевые» темы.
Он не сказал ни слова про гарем,
Который предлагали в сделке первым,
Чтобы мужчина телом не старел,
Продав себя, Отечество и веру.
И можно было бы сойти с ума,
Когда узнал он, что по ним палили
Славянские отряды мусульман,
Которых «духи» загодя купили.
Он не сказал… Молчал и про Христа –
Не стоило кощунствовать из мести,
И с шеи неприкаянно свисал
На простеньком гайтане медный крестик.
Он не сказал, но не считал фигней,
Что бил по прошлому прямой наводкой,
Сжимая огрубевшей пятерней
«Литровую», заряженную водкой.

Молитва

Мы хлебнули за здравие лишнего –
Каждый дальше держался как мог.
А старушка просила Всевышнего,
Чтобы он от печалей помог.
Причитала тихонько и шамкала,
Милосердно крестясь на окно.
Вот бабуля – сухая и шаткая!
А ведь силы ей больше дано.
Мой сосед не боялся и лешего,
Я без робости лез на Парнас –
Мы земные, обычные, грешные,
И старушка молилась за нас.
Из осевших молельщица бедная –
Поселковый сибирский типаж.
Мы проснулись – старушки как не было.
Только голос ее: «Отче наш!»

ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ

Метроном

Пути железного ремейк –
Вагонный перепляс,
В котором стыками гремел
Гористый Красноярск,
Где от московской стороны,
В реальности летя,
Проколесили полстраны –
По карте пол-лаптя.
Той самой лапотной Руси –
Онучи да гробы…
Ее потомки, мы, еси
Такие же рабы.
Стучал загробный метроном,
Качая горный кряж,
Я что-то видел за окном:
Реальность ли? Мираж?

Вечное

Он вдруг мелькнул за поворотом –
Погост над сгорбленной скалой,
Где невелик земельный слой,
Но все же саван для кого-то.
И диковато стало мне:
Тут ни домов, ни полустанка.
Лишь неизвестные останки
Людей, проживших на Земле.
Людей, не видевших Парижа,
Берлина… Может, и Москвы.
Не обращавшихся на «вы»
И не стремившихся к престижу.
Им не бывать уже нигде.
Кресты и звезды вперемешку
Таят невольную усмешку
Над слепотой живых людей.

Омут

Обрывки дня сомкнулись в ночь.
Проснулся – Ангара.
И что с того? Иди ты прочь,
Иркутская дыра.
Вокзал на уличной черте
Острогами зачат,
И здесь в молитвенной тщете
Ушел под лед Колчак.
Народ с вещами на перрон –
Да в сытное тепло.
И я в тепле, и мне хоть гром!
А сам дышу в стекло.
И прорубь омутом в воде –
Молись, прости, люби…
Кресты и звезды (быть беде!)
Смеются над людьми.

Забытый мир

Растянулись огни фонарей
По изгибу ночной Ангары –
Что-то было змеиное в ней,
Что таилось до зимней поры:
И морозный колючий укус,
И метельный зевотный оскал.
Ей что люди и сонный Иркутск,
Что рассвет и безлюдный Байкал,
Словно Бог этот мир позабыл
На изломанных стыках секунд,
И под стынущим небом столбы
Проводами пространство секут.

Священное море

На застуженном просторе
У подножья вечных скал,
Предаваясь божьей воле,
В колыбели спит Байкал.
Око грозное закрыто
Льдистым веком зимних чар –
И ресницы в снеге рыхлом
Плотно елями торчат.
Скалы дыбятся базальтом,
Укрощая снежный шторм,
Но пурга с таким азартом
Гложет их беззубым ртом.
Впрочем, что ему метели –
Символ жизни суетной?
Спит Байкал в своей постели,
Погруженный в шар земной.

ЗАБАЙКАЛЬЕ

Два материка

Что пейзажи словами расписывать –
Не они через время влекут,
И пурга раскрутила неистово
Над вагоном разнузданный кнут.
Каждый столб у дороги – распятием,
Но кресты не стенают навзрыд,
И покорная Будде Бурятия,
Издавала мистический зык.
Отрешенная, стылая, скальная,
Азиатские складки у век …
Не забыла обряды сакральные,
Где в улусах шаманит наш век.
Но сплетались Европа и Азия
Даже в этих безлюдных местах…
Человек – представитель оказии,
У судьбы на мятежных висках.

"Во глубине…"

Вокзал на площади гористой…
Бегу смотреть – не счел за труд.
Здесь коченели декабристы
«Во глубине сибирских руд»
И барельефами простыми
В перронной кладке кирпича
К монументальности пристыли
Под каблуками Ильича.
Стоит Ильич на постаменте –
Угрюм, задумчив, нелюдим.
И тем на площади приметен,
Что топчет головы другим.
А впрочем, тут такая стужа –
До декабристов дела нет.
И вмерзли Ленин и Бестужев…
В перрон, вокзал, оконный свет.

*

Нет аварийного настроя,
Но в путь не тронуться самим –
В непредусмотренном отстое
Который час уже стоим.
И молча тянем нашу лямку.
И ветром за окном скулит
Не то обжитая делянка,
Не то заброшенный рудник.
Сюда ссылали за немилость
И тех, кто глуп, и кто умен –
Здесь ничего не изменилось
С далеких каторжных времен.
Согнулись, съежились лачуги,
Уйдя в бессонную тоску,
В которой печь теплом врачует,
И свет в окне – живой лоскут.
Здесь не захватят власть коттеджи –
Ветра и холод все сгнобят.
Здесь тот же быт, и люди те же…
Живут, надеясь на себя.
У них заношенные вещи.
Порой консервы – вся еда.
И «горькую», конечно, хлещут,
Ведь без нее – совсем беда.
Накроет ночь колючим небом
Таежный каторжный загон,
И все как будто канет в небыль,
Когда уедет наш вагон.

*

На склоне горного «газона»
Застыл разбросанный Могзон.
Тайга, хребты и зоны, зоны…
А вот Могзон –  столица зон.
Бараки, вышки и заборы –
Которые сам черт прибил,
Стянув «колючкой» даже горы
И всю восточную Сибирь.
Но за «колючкой» или перед
С мечтой в понурой голове
На всем пространстве в равной мере
Живет и верит человек.
И тары-бары не напрасны –
На выпирающей скале
Большая надпись желтой краской:
«Здесь были Вася и Олег».
Что революции и войны?
На политической оси
Мы все вольны и все невольны,
И у Христа мы все еси…
И что тут думать – быть бы живу.
А протрезвевший проводник
В Чите подсунул пассажиров,
Но я уже отвык от них.

Советчик

Даже если и пуст ресторан,
Кошелек опустеет – копец.
И к обеду похмельных сто грамм
Нам накапал какой-то делец.
Приодетый, контактный, в очках –
Он вальяжно жевал бутерброд
И пытался, хмельной, с кондачка
Обвинить нерадивый народ.
Забайкалье – российский Клондайк:
Территория, руды, кедрач…
Китаезам в аренду отдай,
И народ обеспечен – батрачь.
И звучал за советом совет,
Как разжиться и нам, дурачкам.
Эх, ты мать!.. Удержался сосед –
Кулачищем не дал  по очкам.

Сибирский Клондайк

В перевьюженных прожилках
Через горы и века
Снежной лентой вьется Шилка –
Златоносная река.
И давно не скуки ради
Под сугробами в воде
Сиротливо мокнут драги
Без работы и людей.
Брошен старенький бульдозер
На изрезанной мели,
Что сгребал породу грозно
С изувеченной Земли.
Отработали – и ладно,
Золотой ведя учет.
И, зализывая раны,
Подо льдом река течет…

Топка

На обелиске барельеф
С фамилией Лазо –
Его как будто сотню лет
Лепили на глазок.
И креозотовая грязь,
И конденсат ночей
Плели невидимую вязь
В изломах кирпичей.
Плели историю страны
Из календарных форм –
Узкоколейка, валуны
И Забайкальский фронт.
Сплелись и время, и судьба
В пахучий креозот  –
И брошен в топку без суда
Замученный Лазо.
Судьба, судьба. Не будь судьбы
(Искусного крупье!)
Геройский след, пожалуй бы,
Ушел в небытие.
Распался б крик на фейерверк
Незвуковых полей.
Душа – в трубу, куда-то вверх…
И ничего за ней.

В глуши

Каждый город – гордый викинг:
Купола, огни, дома…
А вот станции безлики –
Все стандартны, как одна.
И, пока не дал отмашку
Красноглазый светофор,
Здесь, на станции-букашке
Скинув прыть, затих мотор.
Здесь не ходят электрички,
Здесь на всех один клозет…
Вот смешная почтовичка
С пачкой свеженьких газет.
Ей, укутанной, до носа,
Ей, измотанной до жил,
Проводник, пьянющий в доску,
С ним погреться предложил.
Анекдот, смешно до колик –
О простушках много врут.
Усмехнулась: что ты, кролик,
Здесь стоянка пять минут.

Слово "кризис"

Вновь за вагоном снежной шавкой
Пурга несется по пятам.
Вот гастарбайтеры в ушанках –
Не то Китай, не то Вьетнам…
Не отмахнуться мне от мысли,
Куда несет нас новый век,
Мотаясь шатким коромыслом
Через плечо вселенских лет.
Но наш вагон бежит упрямо
В краю сменившей флаг страны,
И я грызу засохший пряник,
Роняя крошки на штаны.
И захудалые киоски
Гнетут витринами людей.
Здесь даже голуби не броски –
Дохлее наших глубей.
Зато вокзалы, расцветая,
Косят дизайном под дворцы.
А вот дома…Дома – сараи,
Где в кадках киснут огурцы.
И слово «КРИЗИС!» на заборах.
Кривые буквы разных рук,
Как листья в предморозной боли
Слетят, сотрутся, отомрут.

ПРИАМУРЬЕ

Свой интерес

…А колеса – литые и сильные –
В заполошном усталом бреду
Кувыркались по ниточкам линии
Транссибирской на полном ходу.
И вагоны кочующим табором,
И бессоннице фору не дашь,
И дымил я в простуженном тамбуре,
Поджидая амурский пейзаж,
Где читинские горы расступятся
Перед сопками в зябкой дали,
Где изгибы на реках, как буквица
В каллиграфии русской Земли.
Я в купе возвращался урывками,
Зарываясь в подушку лицом –
Снилось детство с домашними рыбками,
Бескозырка и встреча с отцом.
Может, было бы в жизни иначе все,
Не возникни раскольный пробел
Между папой и маминой дачею,
На которой я морем болел.

*

От Биры по пути к Волочаевке,
Где воспет партизанский поход,
Ехал менеджер – парень отчаянный:
Всех банкиров пустил бы в расход!
Деловитый, крутой, с калькулятором –
Пальцы ловко на кнопочки жмут.
Говорил, что буржуи проклятые
На зарплату надели хомут.
Мельтешит по бесчисленным станциям –
Договоры, контроль, платежи…
А за пятки кусает инфляция –
В результате имеет гроши.
На щеках благородные ямочки,
И хотя он со мной не знаком –
Угостил шоколадкой и яблочком,
И в палатку сгонял за пивком.
И картишки за столиком глянцевым
В «дурачка» скоротали часы.
Что нам деньги, доходы, инфляция –
Мы над этим смеялись в усы.
Я запел, что возьмем Волочаевку –
По долинам и взгорьям бои.
Парень странно ответил за чаем мне:
У него интересы свои.

Ипохондрия

В Хабаровске, на площади вокзала,
Гранитной глыбы пленник Ерофей
Не раз уже, наверно, видел за год
Студентку на перроне у дверей.
Одета, как и многие, обычно:
Цветная куртка с поясом тугим,
Без шапочки, улыбчива, тактична…
И не приметна чем-нибудь другим.
Она вошла в купе с дорожной сумкой –
Мы никогда не будем с ней близки,
Но ипохондрия уже какие сутки
Разносит черепушку на куски.
Заигывай с попутчицей в охотку,
Но не клюет улыбчивая мисс.
Помилуйте – на срыве подработка
И в ВУЗе по латыни «хвост» повис.
Не только хвост, но и больная мама,
Которую скрутил Владивосток
Проблемами житейского бедлама,
Подвесив каждый вдох на волосок.
И в рыночном загаженном корыте –
Фарватер в акваторию закрыт.
Все понимаю – сам мечтал о рынде,
Звенящей от Приморья до Москвы.

ПРИМОРЬЕ

К Владивостоку

Эх, и скучно, и грустно, и… Тоже мне –
Горизонты уже позади,
Но у скорости крылья не сложены,
На дорожной ребристой груди.
Вот залив в снежно-матовом отблеске,
Где авто экстремалов скользят.
Рыбаки и снующие отпрыски –
Мне бы спрыгнуть туда, да нельзя.
Вот на сопках знакомые здания –
Что-то живо, а что-то на слом.
И приветствует стела вокзальная
С бронзоватым двуглавым орлом.
Стоп колеса! Вагоны распахнуты
На перронный полуденный свет.
Выхожу из купе как шарахнутый –
Дальний город из детства, привет!

У цели

Позади девять тысяч кривых километров
За пределом перронной московской межи –
Но в масштабе пути и сейчас не заметно,
Что пределы условны и даже смешны.
И Москве все равно, кто бежит по дорожкам,
Где посыпано крошкой и солью судьбы.
Я реально бежал, и бежал понарошку…
Потерял ли? Нашел ли? Не знаю, увы.

*

Он давно отслужил.
Капитан – в пешеходы.
Постарел или нет – объяснить не могу.
Очевидно одно, что житейская хорда
Моряка не согнула в земную дугу.
Мы хлестали саке в одинокой квартире,
И отец обнимался и тыкался лбом –
Долгожданная  встреча  в затерянном мире…
И еще незнакомый семейный альбом.
Это я вместе с папой на пирсе рыбачу,
Где кораблик с радаром  в залив уходил.
У отца и машина, и яхта, и дача…
Только он овдовел и остался один.
Ну, кому это все – не дарить же барыгам?
Оставайся, живи – я единственный сын.
Будет море и детство – так радуйся брызгам
На палаточном пляже под ветром косым.
Я не стал обещать – разве дело в наследстве?
Подфартило, судьба, но судьбы не понять.
Если дело в судьбе – повторилось как в детстве:
Здесь встречаю отца – там останется мать.
И потом, не секрет, как меняется круто
У портового города нынешний вид:
Эстакада повисла над скованной бухтой,
Оглашая ветрами затратный вердикт.
И высотки, высотки на вздыбленных сопках –
Урбанизм перед небом в тщеславном венце.
Иномарок потоки в бесчисленных пробках –
Не совру, как у нас на Садовом кольце.
И рекламы улыбками к стенам примерзли,
Где мерцают огни в паутинах гирлянд.
Это та же Москва…
И вселенские звезды
Сквозь фонарные блики на Землю глядят.
От себя не сбежишь – может, это и горе.
Может, лучше забить и про это забыть?
Может, шаг отделяет Москву от Приморья –
Может, скоро вернусь, и не раз…
Может быть.

*

И меня провожает вокзальная стела
С коронованным царским двуглавым орлом,
На который ворона безмозглая села,
Мне с издевкой отвесив горластый поклон.
У кривых километров не спросишь прогноза,
И кривая судьбы – не сойти, не свернуть.
Но сейчас по прямой, как тупую занозу,
Загоняют состав на объявленный путь.
Тормоза заскрипели металлом тактильно –
Сотни ржавых смычков, сотни мысленных пут.
Мне отец подарил супермодный мобильник.
– Позвоню. Ну, конечно.
Простились.
И в путь…

ЭПИЛОГ

Разъезд уснул, поник, затих,
И только выхлопом солярки
Дымит вблизи локомотив –
Заядлый дизельный куряка.
Пейзаж унылый и скупой:
Отвалы шлака у котельной
С гнилой чахоточной трубой,
Где даже кромка облетела,
И в землю вросшая плита
Времен «строительной» эпохи…
Эпоха длится, но не та,
Которая  с плитой заглохла.
Тут все подернуто быльем,
И для людей закономерно –
Жизнь измеряется углем
Или пригодностью консервов.
Но что свобода, что узда –
Их философия знакома,
Раз им не деться никуда,
Как мне из сонного вагона…
КАК НАМ ИЗ ОБЩЕГО ВАГОНА…


Необходимое послесловие


Многие спрашивали, зачем "Общий вагон"

издавать отдельной книжкой, а не вкупе с

остальными стихами? Скажу так:  у этого

произведения своеобразная форма в виде этюдов,

эскизов, фрагментов, которые сами по себе

являются стихотворениями, и в общем формате

обычной книги они легко могли бы затереться

среди других, размылиться. А  на самом деле как

бы  видимая фрагментарность образует целое

произведение. Здесь, правда, частенько меняется

ритм изложения, что немного затрудняет чтение,

но на то она и дорога, где меняется и ритм колес,

и пейзажи, и настроения, и ощущения жизни…

И лирический герой живет независимо от автора.

Читатель, вероятно, и сам все уже увидел.