О Марине Цветаевой в ее День Рождения

Немного есть на земле поэтов, которых узнают только по одному имени, без добавления фамилии.
Говорят – Марина, и все предельно ясно.


Когда говорят о некрасивости Марины, я не перестаю удивляться. Это Марина-то некрасива? Где у людей глаза? Совершенно античное гармоничное сложение, пропорции золотого сечения, черты лица соразмерны и классически благородны. Глаза красивы, чисты и проницательны. Лицо чистое и одухотворенное.




Легкая, сильная, стройная, здоровая, динамичная, собранная, природная — прекрасная.

Марина — прекрасная на самом деле.

Но надо вглядываться в плохие фотографии плохих фотографов, надо освобождать ее образ от патины времени и эпохи, от шаблонного взгляда на нее.

Она — очень стильная, всегда, в любых условиях и обстоятельствах, и стиль ее — вневременной, античный, со всеми его культурными контекстами, одновременно земной и небесный, стиль прошлого и будущего.

В ее настоящем она — только стихи, только голос, только присутствие в поле поэзии.

Нет, конечно, в ней никакого гламура, глянца; сентиментальности или манерности, вычурности или позы, хитрости или лукавства, подлости или "гибкости", того, что так часто представляется как "женственность", а если по мне, так это худшее из возможного на самом деле.

Нет у нее этой фальшивой "женственности".

Есть прекрасная женщина, есть великий поэт, есть Марина.

И это уже навсегда.

Так я и знаю: только два равновеликих имени в русской поэзии - Пушкин и Цветаева.

Марина - русская Сапфо.

Если от наследия Сапфо остались лишь несколько фрагментов стихотворений и сияние славы как о великой поэтессе античности, озаряющее всю мировую литературу и поэзию во времени, то явление Марины было не меньшим для России и для мира, жаль, англоязычному, романскому, скандинавскому и прочая, миру непонятен русский язык, что не меняет положения дел.

А ее поэзия, сохраняя и привнося в русскую жизнь лучшее из античного наследия, благородную правду, простоту и ясность, стройность и гармонию космоса, силу и потенциалы хаоса, чувство времени и взгляд из вечности, уж никак не меньше поэзии Сапфо и великих древних.


С Днем Рождения Марина Цветаева!

И с Днем Рождения Марины Цветаевой!


Будем ей благодарны за ее дар миру.

Милость Божия, что она родилась, небожительница на земле, Божие дитя во времени.


Царство ей Небесное.




Белла Ахмадулина:


Божьей милостью


В сей день – потому, что: День рождения, с которым мы друг друга поздравляем, но почему во всякий день Марина Цветаева, ее имя, все, что названо этим именем, вынуждают нас к особенному стеснению сердца, к особенной спертости воздуха в горле? Мы, человечество, сызмальства закинувшее голову под звездопад, к шедеврам; мы, русские, уже почти двести лет, как с Пушкиным; мы, трагические баловни двадцатого века, понукаемые его опытом к Искусству; мы, имеющие столько прекрасных поэтов, – почему особенные смерти, чрезмерные даже для поэта, даже для русского поэта? Может быть, и это, но для детской, простоватой стороны нашей сущности, для той пылко-детско-житейской стороны, с которой мы не прощаем современникам Пушкина, что именно он был ранен железом в живот, в жизнь, в низ живота – так Цветаева пишет о детском ощущении Пушкина, которое еще не мысль, но уже боль. Да, особенные обстоятельства жизни и смерти, осведомленность в страдании, которую приходится считать исчерпывающей. Но страдание и гибель – лишь часть судьбы Цветаевой, совершенной дважды: безукоризненное исполнение жизненной трагедии и безукоризненное воплощение каждого мига этой трагедии, ставшее драгоценной добычей нашего знания и существования. В этой прибыли нет изъянов, она загадочно абсолютна, и в этом смысле судьба Цветаевой – одна из счастливейших в русской словесности. Сам по себе образ рока более вял, чем образ Цветаевой, она была вождь своей судьбы, воинство ее ума и духа следовало за этим вождем, охраняя не поэта, а его дар – свыше – нам, все то, что, упустив его жизнь, мы от него получили.

Поэт особенным образом любит жизнь и имеет для того особенные причины. Поэт сказал: сестра моя жизнь. На что Цветаева не замедлила восхищенно отозваться: «Сестра моя Жизнь, так люди – жизни не зовут». Кто же те, единственно имеющие право называть ногу ножкой, а жизнь сестрою? И что делает эта сестра специально для них?

Жизнь благосклонна к поэтам совсем в другом смысле, чем к людям — не-поэтам, словно она знает краткость, возможную краткость отпущенных им дней, возможное сиротство их детей, все терзания, которые могут выпасть им на долю. И за это она так сверкает, сияет, пахнет, одаряет, принимает перед ними позу такой красоты, которую никто другой не может увидеть. И вот эту-то жизнь, столь поэту заметную и столь им любимую, по какому-то тайному уговору с чем-то высшим, по какому-то честному слову полагается быть готовым в какой-то, словно уже знакомый, момент отдать – получается, что отдать все-таки за других. Взыщут или нет — но поэт к этому нечаянно готов. За то, что мы называем Божьей милостью, – страшно подумать, какая за это немилость всех других обстоятельств. Трудное совпадение того и другого поэт принимает за единственную выгоду и благодать. Спросим Цветаеву, что он за все это имеет? Она скажет, при этом скажет задолго до крайней крайности, до смертного часа: «… ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с «политиками», а я и с писателями – не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, – без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато – А за то – все». Прибавим к перечисленному то, что мы знаем о конце ее дней, и мы поймем, какой ценой дается ВСЁ. Но, если про прочих нас скажут: все то, что им дано, про Цветаеву скажут: то ВСЁ, что дано Цветаевой. И: всё то, что отдали они, и то ВСЁ, что отдала Цветаева…



Белла Ахмадулина


Четверть века, Марина, тому,
как Елабуга ластится раем
к отдохнувшему лбу твоему,
но и рай ему мал и неравен.


Неужели к всеведенью мук,
что тебе удалось как удача,
я добавлю бесформенный звук
дважды мною пропетого плача.


Две бессмыслицы — мертв и мертва,
две пустынности, два ударенья —
царскосельских садов дерева,
переделкинских рощиц деревья.


И усильем двух этих кончин
так исчерпана будущность слова.
Не осталось ни уст, ни причин,
чтобы нам затевать его снова.


Впрочем, в этой утрате суда
есть свобода и есть безмятежность:
перед кем пламенеть от стыда,
оскорбляя страниц белоснежность?


Как любила! Возможно ли злей?
Без прощения, без обещанья
имена их любовью твоей
были сосланы в даль обожанья.


Среди всех твоих бед и — плетей
только два тебе есть утешенья:
что не знала двух этих смертей
и воспела два этих рожденья.