Desperandum

                (хроника одного катарсиса)

        Он не сразу ощутил одиночество. Оно пришло позже. Оно незаметно и последовательно пробралось в него, пустило свои мерзкие, скользкие, но ужасно цепкие щупальца в его сердце, в разум, и даже в подсознание, дарованное Матерью-Природой, заставляя цепенеть и замирать каждый раз, когда к любому его вздоху примешивалось зловонное, удушающее дыхание одиночества.
С наступлением сумерек все его существо напрягалось в ожидании очередной дозы неизбежного кошмара. Тело начинала бить отвратительная мелкая дрожь, каждое движение давалось с неимоверным усилием, он переставал слышать и чувствовать окружающий мир, и каждая трезвая мысль, приходившая в голову, немедленно и мгновенно умирала в зародыше, не успев набраться сил, чтобы помочь ему сопротивляться тому, что обязательно должно было произойти потом. Ночь. Само предчувствие ее наступления вселяло в него дикий, первобытный ужас затравленного, обессиленного зверя, все еще скалящего клыки, но уже неспособного ринуться на противника. Ночь. Вот чего теперь он боялся больше всего. Он знал, что ночью она придет к нему опять…
Каждую ночь. Тихая, хрупкая, с полупрозрачными от ослепительной белизны нежными  руками, узкоплечая и с чувственно откинутой назад головой на  тонкой шее, она абсолютно бесшумно  открывала двери и неслышной, беззвучной походкой проходила в комнату, где он лежал без сна в мучительном ужасающем ожидании ее. Она подходила к его кровати, и темнота южной ночи становилась еще гуще, еще теснее, еще непрогляднее… Но даже в этой кромешной тьме на какой-то миг, прежде чем она проскальзывала -не бросалась, не падала! -а именно легко, но неумолимо проскальзывала в его постель, он успевал увидеть ее. И тогда страх уступал место неизмеримо более сильному -  инстинктивному, первозданному чувству неизбывного ужаса и предсмертной тоски…  Наверное, такая тоска может быть только у уже эфирной, нематериальной  души, покидающей тело…. Он успевал увидеть это лицо только на один миг, но и его было достаточно, чтобы захотеть немедленно, тут же умереть. Черты ее лица были абсолютными, идеально правильными и четкими. Но они  не были ни живыми, ни  выразительными. Лицо ее было мертвенно-бледным вплоть до исходящего из-под тончайшей, как древний пергамент, кожи  какого-то  бирюзового свечения. Ни одна мышца не шевелилась этом лице, когда он, обуянный беспощадным страхом, смотрел в него. Но даже не эта мертвенная бледность и неподвижность были для него самым кошмарным… Глаза и улыбка. Они не были вместе, как у всех смертных – даже у самых последних и гнусных из них. Это была скорее не улыбка, а блуждающая  полугримаса  влажных губ, охваченных страстной жаждой самой низменной плотской любви. Безмерно ласковая и нежная, но еще более похотливая и грязная одновременно…. Улыбка, полная снисходительной иронии к тому, кем  она собиралась овладеть безжалостно и беспощадно, и чье не только тело, но и душу, и все существо она будет сейчас насиловать снова и снова – как и каждую ночь… И-  ее глаза. Они были какого-то непередаваемого цвета –   бесконечно синие, но не синевы спокойного чистого моря, не голубизны безоблачного неба... это была какая-то больная, напряженная, почти ядовито-фиолетового оттенка  синева  мрачной и полной смрада бездны, инфернальная глубина которой обещала смотрящему в них неописуемые и бесконечные страдания. И все же самым жутким и кошмарным  в этих глазах  был не их мрачной синевы цвет… не их заглатывающая, парализующая глубина….Они не улыбались. И если на полупрозрачном ее лице то бродила, то замирала ужимка, если в растянутых идеальной формы, но неестественно лилового цвета губах был виден хищный оскал мелких. безукоризненно ровных и белых зубов, который кто угодно – но только не он!- мог принять за улыбку, то в глазах застыло выражение холодной жестокости  и бесконечной алчности….. Весь ее облик, кажущийся непосвященному безмятежным и тихим сгустком ласки и нежности, источал непостижимую, злобную и необъятную человеческим разумом дикую угрозу бесконечных и изощренных пыток и истязаний, душевных и физических мук, неведомых  доселе никому из живущих  на Земле.
Неуловимым, мгновенным движением она проникала, просачивалась в его мокрую от пота и слез постель и одним моментальным  рывком заключала его в железное, обжигающее зловещими флюидами кольцо своих  прекрасных безжизненных  рук. Объятия ее  были ледяными, и Он начинал чувствовать – в бессчетный раз – как затекает и коченеет его тело, как  замерзает и леденеет его сознание. Холод…. Затхлый, зловещий холод могилы, источающий гнусное, смрадное дыхание тысячелетнего зла, обволакивал все его существо…. И когда остатками затуманенного сознания он успевал охватить, что сейчас –вот сейчас! – опять начнется самая ужасная и непрекращающаяся  из всех существующих казней  во Вселенной, именуемая  изнасилованием души – она принималась жадно и больно целовать его. В глаза, в губы, в шею. И- в сердце. По мере того, как в ней разгоралась неуемная ее похоть, улыбка ее становилась все более издевательской и сардонической, постепенно превращаясь в хищный и кровожадный оскал неведомого чудовища, которое убивает не для пропитания, а только из страсти к убийству. В глазах пылал дикий огонь адского малинового оттенка…. И, когда она, сдернув с него ночные одежды, оседлала его, чтобы насильно охватить его своим исполненным первозданного и самого мерзкого греха лоном, ее мертвые  глаза с демонической точностью впились в его затуманенный взгляд и несложно было прочитать в них все, что они хотели сказать:”Ты ненавидишь меня лютой неизбывной ненавистью, описать которую не в силах никто, потому что не создали вы, жалкие и ничтожные создания, именующиеся людьми, таких слов, которыми можно было бы описать твою бесконечную ненависть ко мне. Ты ненавидишь и себя. Ненавидишь и презираешь за то, что не можешь расправиться со мной, уничтожить меня и обратить в прах. Я это знаю. Я знаю и то, что ненависть твоя ко мне -  при всей ее бескрайности – ничтожна по сравнению с ненавистью твоей к самому себе. И я знаю, что в одну из таких ночей ты не будешь слаб, как сейчас… Ты наберешься сил и мужества, и, нанеся себе жуткие и навек  незаживающие раны, чтобы  адской болью тела заглушить ненависть к самому себе, окрепнешь и уничтожишь меня….и низвергнусь я в Ад, где была рождена в жутком грехе поколений существ, которые сами себя именуют смешным  и бессмысленным названием  Homo Sapiens…. Ночь эта придет. Время смерти моей близится. Я это знаю. Но чем ближе смерть моя, чем жарче  ты меня ненавидишь и презираешь, тем больше я вожделею и желаю тебя, тем больше я хочу снова и снова бесстыдно совокупляться с тобой, овладевать тобой и пачкать, грязнить и марать даже те уголки твоего тела и духа, которые еще остались девственно нетронутыми после бесчисленных ночей наших  с тобой безобразных, извращенных  и уродливых сношений… Тем больше я хочу иметь от тебя детей…. Больше, больше, больше этих уродливых, ущербных, трусливых и подлых выродков, а если быть более точной – чтобы Ты имел их от меня… И пока ты мой, я буду петь свою песнь торжества.”
Так говорила она, все крепче и крепче сжимая его в своих объятиях, и по мере того как экстаз ее нарастал – нет, не только  от ожидания пика мерзкого наслаждения, которым все это в очередной раз закончится, а  и от сознания собственной власти над ним, обессиленным и истерзанным, и от звука собственного глухого и древнего голоса, напоминающего поскуливание голодных дьявольских псов, стерегущих врата преисподней – по мере того, как нарастал ее гнусный и грязный экстаз, она все больше сжимала его горло своими холодными, как щупальца  Горгоны, руками, все дольше и холодней становились ее мокрые, исходящие ядовитой слюной поцелуи….
Он рыдал, он молил о снисхождении, он просил прекратить это хоть на несколько мгновений, чтобы хоть на миг неимоверным усилием сознания и памяти вернуться к тем, кого он искренне любил и кто разбивался о него, хоть он и старался оградить их от самого себя… Он умолял ее отпустить его к той, Другой, которую он бесконечно и глубоко любил и за каждый волосок которой не раздумывая, отдал бы свою жизнь. К той, которая всегда была его верным другом, его Ангелом, не раз приносившим себя в жертву всем его слабостям, проступкам и ошибкам, к той, которая так или иначе, рано или поздно, прощала его и снова становилась на алтарь, готовая пожертвовать всем ради него, такого заблудшего и ничтожного… А  она, видя в его глазах эту неизбывную тоску по той, Другой, искренне и горячо любимой им, распалялась еще больше при виде его страданий… К концу этого мерзкого действа, как и во все остальные ночи, Он уже не мог издать ни звука. И только остановившимся на ее ужасных глазах взглядом умолял: ”Отпусти меня к моей Любимой. Я все равно никогда не стану твоим.”     Но мольбы его только  делали ее еще беспощадней, еще похотливей. Еще грязней… И в тот миг, когда она почти душила его своими объятиями, когда  последние жизненные силы опять- в который раз!- покидали его – она достигала наконец апогея своего скотского наслаждения и, впившись последним долгим поцелуем в Его сердце, издавала сладострастный, оргастирующий вопль,  крик немыслимого наслаждения  собственной жестокостью и грязью, помноженной на обладание им. И крик этот был не стоном достигшей пика услад женщины…   То был вой вечно голодной и вечно беременной самки шакала…
Он ни разу не мог заметить, как  она уходит…. Да она и не уходила, когда все  это заканчивалось, она попросту исчезала, моментально растворялась в предрассветном молочном полусвете, на мгновение обернув к нему свое идеально очерченное  мертвое лицо. Улыбка ее теперь была откровенно торжествующей маской Зла, а глаза прямо говорили ему: “Ты не можешь ненавидеть то, чего не знаешь..Ты знаешь меня, ты знаешь, кто я, и боишься признаться в этом – нет, не мне, а самому себе ты боишься признаться в этом!”
И она   исчезала…И каждый раз  он еще долго лежал без сна, глядя на занимавшийся восход бледного солнца пустым, отсутствующим взглядом и ощущая непробиваемый, сплошной вакуум в каждой клетке своего разума….Потом он мучительно принимался за попытки    восстановить в памяти  черты ее лица и – не мог…Тогда, чтобы хоть как-то заглушить неимоверную боль в сердце, терзаемом отчаянием, Он принимался вспоминать лица всех тех, кто был ему дороже всего на свете…. Седого, но по-прежнему мужественного и благородного Отца, себя в детстве на  коленях  у красавицы-Матери, своих Сыновей – умницу и безответно преданного Старшего и совсем еще кроху Младшего, сравнимого разве что с каплей нектара на покрытом росой утреннем цветке… Но больше всех и мучительней всего вспоминал он ту, единственную, свою любимую,  которая была для него всем миром и средоточием вопреки всему еще живой надежды на счастье и покой,  которые ждут его в конце всех этих пыток…
Наступал день. Изможденный и опустошенный, он вставал с постели, но воспоминание о родных и близких придавало ему сил, а мысль о самой желанной и любимой– самая светлая и горячая мысль, какая только могла быть в его истерзанном сознании – укрепляла его дух снова и снова…. Каждый раз ему  казалось, что силы его на исходе, что Он больше не сможет вынести этого ада…не сможет вынести еще одну такую ночь… и каждый раз Он вновь набирался сил. Чтобы выжить. Чтобы вернуться к тем, кого он отторг от себя, и к тем, кого оставил в тревожном ожидании его возвращения. Но он не мог вернуться, пока та, приходящая по ночам и терзающая его, была жива…Она последовала бы за ним куда угодно, чтобы довершить начатое… Чтобы вернуться, он должен был убить ее. Убить решительно и беспощадно, убить раз и навсегда, не глядя на ее эфемерно-прекрасный облик, а только видя перед собой эту кошмарную улыбку и эти отвратительные глаза, выдающие всю ее мерзкую суть…

Он знал, что последняя ночь, о которой говорила она, обязательно настанет…Настанет ночь, когда Он соберет все свои силы в единый порыв и в миг, когда она попытается снова сцепить на его шее свои ледяные мертвые руки и приникнуть ледяными безжизненными губами к его сердцу в мерзком поцелуе, высасывающем из него остатки жизненных сил, он опередит ее. И тысячная доля секунды решит все и положит конец долгим тысячам часов (или столетий?!) его мук. Он убьет ее в тысячную долю секунды. Убьет безжалостно, спокойно и уверенно. И в последний раз слух  мира  будет осквернен воплем и воем шакала – но только теперь уже предсмертным….
Она умрет мгновенно. У  нее не будет агоний и судорог, ведь она по сути была мертва задолго до того, как он решился….И тогда горькие слезы польются из его глаз… Слезы сожаления, что не убил  ее раньше…что позволял ей приходить и брать себя – безропотно и покорно…Слезы раскаяния и тоски обо всем, что позволил ей отнять у него. Слезы очищения. И в ту же ночь, не успеет еще ее мерзкий образ– теперь уже навечно –  раствориться в предрассветной мгле,  впорхнет к нему и склонится над ним Ангел, у которого глаза будут улыбаться , хоть сам он будет суров и строг… И скажет ему Ангел громовым шепотом, от которого задрожат стены его очередного – но последнего случайного -  пристанища: “ Nihil Desperandum…Нет теперь причин для отчаяния… У нее было много имен –Ложь, Фальшь, Трусость, Слабость, Похоть.” Но  она была всего одна, и обличье было у нее всего одно, и суть была одна. И ты убил ее. Перестань ненавидеть себя и возвращайся к тем, кого любишь. Еще не поздно. Ты успеешь. Нет причин для отчаяния… Nihil Desperandum”…
Улетая, Ангел тоже повернет к нему свое лицо – точь-в-точь так, как это делала та , которую он убил. Но лицо это будет прекрасно не только своими совершенными чертами…. Яркий свет будет исходить из глаз Ангела, ослепительный свет солнца, всполох вселенской любви и счастья… И  прежде чем Ангел исчезнет и вместе с ним исчезнет этот ослепительный луч, оставив за собой мягкий золотистый льющийся свет,  он узнает лицо Ангела. ЛИЦО СВОЕЙ ЕДИНСТВЕННОЙ ЛЮБИМОЙ...

© MVS