Четыре доллара пятьдесят центов

в руке четыре доллара пятьдесят центов,
нужно срочно вызвать такси, нужно вызвать скорую и шерифа,
нужна просто помощь,
чтобы спастись:

в двенадцать двадцать мы курили в  Лэндмарк  Мотор, 
мы молчали,  оскома сутулого дня не ушла вместе с ночью,
ты доверчив и лицо у тебя доверчивое,
ной и томление,
мы – как в прошлом бит-поколение

мы безнравственны, но ранимые романтики,
аполитичны и представители богемы дна общества,
в разбитых  тонут звезды от их лиричности и трагизма,
а в нас с тобой утонул целый мир,
яро отрицая общество и страдая от этого
идем к поверхности…

эти люди рядом управляемы руками,
в которых зажаты деньги  и порождается насилие,
они кусают нас, пытаются подавить
и закрыть рот окровавленной тряпкой,
я возмущаюсь, как и ты, и остальные несчастные,
но, мы боимся востока,
мы не сделали им ничего,
ровным счетом «ничего»  и для того, чтобы остановить

и вот утро дышит на ладан и главный подзывает к себе,
словно свинья, прибывшая  из-за далекого бугра,
он восседает на нас угнетенных и приговоренных,
его дергают за нитки те, кто молятся орлам

если ты студент, то не увидишь линию фронта,
но это лишь формально, а на деле,
придется обнажить свою грудь

нам осталось лишь бежать, и мы это сделали,
но, куда нас привели наши страдания –
не под крыло орла  ли?

третье октября, плюс двадцать пять
в размершем дыхании моего друга и поэта,
и его руки насильственно связаны обязательствами
на которые он не согласен,
поэтому он просто гибнет в подворотнях чужих домов,
не способный взобраться ни на одну крышу

в двенадцать тридцать  мы докурили последнюю сигарету
и перешли на голый завтрак,
за окном выла толпа, они потоками агрессии
ждали завершение, но мы знали, что им не суждено его увидать

и я увядающая, а ты уставший, но мы идем к поверхности,
мы создаем  андеграунд,
и виним их, виним за наше убийство

в ожидании катарсиса  уже ни один год
и выпирающий живот задушенной женщины
оказался просто сломанным хребтом,
и эти запачканные руки помогают идти,
а вернее уйти,
задушив сотни таких женщин и сломав им хребты,
они корчатся, издают вопящие звуки на весь мир,
но мир глух,
потому как лишили слуха
и слеп,
потому как его лишили глаз

ну же вырвись из нутра крик об оповещении
взятия Бастилии,
ты что ли человек?
который ничего не изменил –
вечный конвейер чиновников,
читающие с бумажки  и не знающие о чем,
выбрано уже лучшее время для гибели,
но, мы к нему не покорно идем,
часть из нас просто ведут на привязи
и вороны клюют тянущиеся руки к ногам толпы,
тех, кто обессилен, брошен, вынесен из дома на матрасе
и оставлен на улице

опиаты продлили жизнь
раскрыв горизонт тихо умирающей земли,
за время псевдо войны не сдвинулись фигуры с места,
стало быть, игра не окончена
и игроки в задумчивости уставились на шахматную доску,
не хватающим воздуха уготовлено определенное место

[нет таких сильных эмоций, как эмоциональная крайность,
она делает нас грубыми, но охрипшими
и после, когда мы остыли,
становились нежными мечтателями,
пристегнутыми за ноги к трубам тонущего судна,
мы наблюдали в крохотный иллюминатор,
как повышается уровень воды,
но, некоторые в спешке перегрызали себе лодыжки,
дабы освободиться]

за слишком явное сопротивление берут теплыми из постели,
их заставляют идти по дороге в одну сторону
и говорят, что назад им не разрешено вернуться,
они зовут себя безудержными гедонистами
и запихивают вещи в коробки, которые с пометкой восемь
с каплей чужой драмы, но этому не придается значение,
ведь крысы тоже голодны

мы сидели в залитой солнцем комнате
в четырнадцать ноль-ноль на Франклин-авеню,
я держала сдачу в руке четыре пятьдесят,
зажимая ее между своих тонких пальцев,
впившая жадно свои уши в каждый звук за стеной
               
когда в небе летали, то их за это призирали и считали ничтожными
уже в  четвертом и пятом, даже заставили снять звезды с их пиджаков,
потребовав  заменить куски ненавистной ткани у блеска памяти
и применить красный мак
[не лучше ли было его дать для  ноздрей]

всегда будут те, которые будут просиживать все свое свободное время
в пешеходных переходах
и будут те, кто станут им за это платить,
но среди них есть истинные несчастные, нуждающиеся во внимании,
и все это в тот момент,
когда мир  терпит экологическую катастрофу

я видела пустые глаза в пустых домах,
там, над ними истязаясь, истязаясь над их разумом
проводились пытки,
и они остались висящими в собственных домах
с закрытыми ртами и выеденными глазами

[это была безызвестная лицемерность оскорбления и унижения
не таких как все остальные, такими же, как они]

влияние больных умов на не зрелые и полоумные было велико,
они отковыривали  двухсотлетнюю брусчатку,
но не потому, что в их головах была идейность,
а потому, что им было стыдно за голод

стыдно за голод, поэтому они разрушены изнутри,
они наблюдают, как из города стала уходить лучшая эпоха,
мучительная смерть прекрасного произведения искусства
принадлежит Тарпану, который так не аккуратно
решил прикурить себе сигару в его подворотни

и эти градовые  капли сожаления в глазах
страдающих дельфинов в слишком тесном бассейне,
они протирают его дно своим брюхом
в надежде когда-нибудь вырваться на свободу из лап  жадности
 
на этом распутье, в смешанном состоянии души:
               
я встретила человека, который излучал философию,
струны  под его пальцами играли с дьявольским надрывом,
он ценитель свободы в замкнутом пространстве,
опиумного дыма и колы с коньяком,
он в подвальном баре цитирует ГС 
в присутствии горячих  и молодых сердец,
у каждого из них глаза диких животных
запертых в вольеры и они, вырываясь наружу,
носятся как полуночники,
шипят и огрызаются, раздирая когтями быт,
сбрасываются с домов в знак протеста
против насилия над их и без того изнасилованного разума

я видела человека, который писал на своем теле
кровавые фразы избиения его души,
[вырезая их кухонным ножом]
и это доставляло ему безумное удовольствие,
и этот человек – гениальный поэт
я видела, как мимо меня проносилась толпа людей
бегущая  за собаками-ищейками,
а затем собаки-ищейки  бежали за людьми,
и это был цирк абсурда,
когда одни пытались уличить гневно других

из окна полуразрушенного дома, меня звала разрушенная  женщина,
она тянула ко мне руки вверх ладонями и закатив глаза под ресницы
была схожей с Марией Магдаленой,
которая пыталась защитить, вернув в сердце тепло,
а в разум осознание

елозящие по полу, в грязи, в ценных бумагах –
люди сходят с ума,
смотрят сквозь сетку на пляж и восседают под ней,
спят на привокзальной площади, потому как дом отнят,
мы  -  не они,
мы поколение, которое все это наблюдает,
мы уготовлены для святой участи святого баптиста,
тот, кто ходит в белом воротнике, врезающемся в толстую шею
его не контролируемости  и кровожадности аппетитов
продиктованных теми, кто имеет один  глаз

но я видела людей, которые были велики и были задушены
за свое благородное величие грязными падшими руками,
были вынуждены гнить своим блаженным разумом
под мостами, прячась, но, никогда не говоря шепотом,
они срывались в бездну своих идей, парили там словно птицы
и возвращались, держа в кармане порошок –
единственное утешение расплавленной душе
под огромной лампой скрытого тоталитаризма,
подавленные, обнищавшие, содравши ноги об свинское
обращение они плелись этими улицами
таща за собой тяжесть невыносимых будней и давления

барахтающиеся и задыхающиеся люди без принадлежности
к каким-либо пластам давят нас к стенам и кричат,
что мы неудачники, носящие рей бен  при любой погоде
и цитирующие алыми губами  Уолта Уитмена,
но мы ангелы, высоко  парящие на волнах искусства,
которые впитали в себя самое лучшее за прошедшие тысячелетия,
и пытались подарить это миру…

из газет и первых страниц сомнительных изданий:

эксперты еще долго будут крутиться возле неостывшего тела
пожилого профессора, который отдал всю свою жизнь
своему делу, ютящийся семнадцать лет в маленькой комнатке,
он закроет окно и ему поможет  взлететь вниз
волосатая рука  олигархии  и алчности,
живущая в огромном особняке  и там же дохнущая,
издающая зловонный запах от гниения своего тела
и просящая милостыню

семнадцать двадцать пять:

неожиданный стук в дверь с напором, с агрессией,
с угрозой, которые так и проскальзывали через щели,
эти поиски двух сбежавших из системы оказались не вечными –
нас слишком быстро нашли,
и мы останемся в этом номере навсегда
включенные в список пропавших без вести,
система либо подавляет, либо убивает тебя,
но, никогда не оставляет свидетелей

и в лучших традициях Голливуда,
когда тела всплывут у берегов Кони-Айленда,
два дня в Нью-Йорке несовместимы с жизнью?

[как и ровно двадцать четыре часа проведенные
в Санкт-Петербурге в ознобном созидании его крыш,
молящие о пощаде мосты и замершие купола Петропавловского собора]