Когда придёт время. Рассказ для Волка Ангела

Предисловие:

"Ух, какая история! Ничего подобного о нём никогда не слышал. А ты можешь всё это записать и отдать мне? Такой эксклюзивчик всегда полезно иметь в загашнике. Придёт время, и он может неплохо выстрелить». Муж моей приятельницы, владелец небольшого книгоиздательства, уже давно выпрашивает у меня этот рассказ. Он собирает всякие истории, связанные с человеком, о котором сейчас пойдёт речь. Собирает всё, не брезгуя никакими слухами и сплетнями. И я знаю, что означает вот это его «может неплохо выстрелить». И мне не нравится, как он потирает руки, заранее предвкушая  удачный «выстрел». А я не хочу этого. Эта история слишком дорога мне. Я не буду отдавать её тому, кто собирается ею «выстреливать». Перебьётся он без этого «эксклюзивчика». Я делюсь этой историей с Вами, Волк Ангел. Обойдёмся без «почему». Я так решила, я так хочу. А все остальные пояснения, на мой взгляд, лишние. Да, я понимаю, что отдавая эту историю Вам, я одновременно отдаю её всем, кто захочет прочитать. С момента публикации, я больше не буду её единоличной владелицей. Я заранее поёживаюсь от мысли, когда представляю, что всё это будут вычитывать, возможно, чьи-то недобрые глаза. И, возможно, чьи-то злые языки будут отпускать по этому поводу такие гадостные замечания, что лучше их и не слышать.
Но, с другой стороны – может быть, кто-то, после моего рассказа, увидит этого человека в ином свете? Увидит таким, каким вижу его я. И, может быть, откроет для себя одну из многочисленных и неизведанных граней этой сложной, противоречивой и богатой натуры.
 
Зачем я пишу о нём? Чтобы урвать хоть маленький кусочек его огромной славы и на миг, задравши нос, постоять рядом? Нет. Когда хотят «постоять рядом», то, как минимум, публикуют такие рассказы под своим настоящим именем, а не упрятавшись за ником «Дэни».
Имя этого человека  и сегодня на слуху. Его продолжают обсуждать. О нём продолжают говорить. И не только хорошее. Всякие «шавки», пользуясь анонимностью в интернете, получили возможность облаивать его за глаза, вытявкивая то, что никогда бы не посмели сказать ему в лицо.
Деспотичен ли он? Скорее всего, да. Жесток? Вероятно. Ему приходилось бывать жестоким,  если обстоятельства этого требовали. И слышал он о себе, на протяжении своей долгой жизни,  наверное, всё. От «Я преклоняюсь перед вами! Вы – единственный!» до «Какое же вы, на самом деле, чудовище!». Но если тот, кого называют чудовищем и тираном, вдруг однажды сделал что-то очень хорошее лично для тебя?  Сделал не для того, чтобы об этом говорили в СМИ, не для того, чтобы получить от этого в будущем какие- то дивиденды или бонусы, а просто так, просто потому, что посчитал необходимым сделать это. Будто в непроглядной тьме взял да и зажёг для тебя солнце. И даже спустя годы, когда что-то, без чего ты не мог жить в детстве, меркнет и отходит на дальний план, ты всё равно продолжаешь помнить ощущение тепла, света и безудержного счастья, которое тебе когда-то подарили.

 
Итак. Живёт на свете  девочка, которая очень любит рисовать. Она и в самом деле хорошо рисует. Её принимают в художественную школу, куда берут далеко не всех желающих. В эту школу набирают только перспективных учеников. Больше всего девочке нравится рисовать животных, особенно лошадей и собак. Преподаватели прочат ей будущее художника – анималиста. Но в какой-то момент в рисунках девочки возникает ещё одна тема. Она связана с одним известным театром и его знаменитым создателем.
 
Девочка влюблена в этот далёкий и тайный для неё мир. Влюблена полностью, без остатка, влюблена так, как влюбляются только в отрочестве – идеализируя и возводя на недосягаемый пьедестал. Она живёт в этом иллюзорном мире, она дышит его воздухом. Почти так же, как ещё не открытая ею, но в последствии глубоко почитаемая, юная Цветаева, своей любовью растворённая в тени Наполеона I и Наполеона II, мысленно  живёт не в своём доме в Трёхпрудном, а в Шенбрунне и на Св. Елене, так и девочка мысленно обитает среди воображаемых кулис, образов, сценических героев.
Она читает и бережно сохраняет все журнальные и газетные статьи, в которых рассказывается о театре, его спектаклях, актёрах. И, конечно же, о том, кто это всё создал и продолжает создавать. А потом она рисует. На листы ватмана переносит сцены из спектаклей, репетиций, как она их себе представляет. Лица актёров она запоминает по фильмам и фотографиям, а потом воссоздаёт по памяти. На большинстве рисунков фигурируют только два главных героя – создатель театра и его актёр, которого уже нет в живых. Это именно с него, с его стихов и песен, и начался в её жизни этап, связанный с этим театром. Как и большинство детей её поколения, она начала слушать его песни уже после его смерти. Вот так и возникла эта любовь – от него, через него – к театру, неразрывно с его именем связанному.
 
И всё бы ничего, да только есть одно «но». Девочка  катастрофически теряет зрение. Точнее говоря, она слепнет. Ей ещё нет и четырнадцати, а она уже носит очки с невероятной толщины линзами, делающими её похожей на черепаху Тортиллу. А когда она снимает очки, то сразу же оказывается в мире теней. Она не видит людей, только серые расплывающиеся очертания фигур. У неё даже игра такая есть – по очертаниям и движениям тени угадывать, кто к ней подходит…
 
Её наблюдают очень хорошие врачи. Один - заведующий кафедрой офтальмологии  медицинского института, другой - руководитель офтальмологической клиники. Один доцент, другой профессор. Это давние знакомые её отца. Уже год между ними длятся дебаты – делать ей операцию или нет? С одной стороны и надо бы, с другой – в её случае это может быть опасно. Учитывается всё – особенности её заболевания, возраст, статистика неудачных операций, последствия и т.д. По прогнозам близорукость должна всё-таки стабилизироваться. Но это только по прогнозам. Однажды, на уроке живописи,  заняв своё привычное место, девочка вдруг обнаруживает, что даже в своих толстенных очках она не видит натюрморт. Только расплывающиеся пятна.  Преподаватель подходит к ней, чтобы узнать, почему она не работает? «Я не вижу», - тихо говорит девочка. «Как не видишь? Тебе кто-то закрывает обзор? Ну, давай мольберт передвинем», - недоумевает педагог. «Нет, я совсем не вижу. Вообще не вижу». И учитель, растерянно глядя на неё, произносит: «Девочка моя, что же мы будем делать?»
 
Этот вопрос касается не только живописи. Он касается всей дальнейшей жизни. Профессор -  офтальмолог, который как раз приглашён на семинар в Москву, в Институт микрохирургии глаза, везёт с собой историю болезни девочки. Вернувшись, он говорит  её папе: «В Институте пришли к предварительному заключению, что операция показана. Поезжайте туда, как можно скорее. Там, на месте, девочку ещё раз осмотрят. И если заключение о необходимости операции подтвердится, они будут оперировать сразу, пропустив вас вне очереди. Это последнее, что я мог сделать для неё. Дальше я бессилен».
 
До поездки – десять дней. Всё это время  девочке нужно соблюдать строгий режим. Нагрузка на глаза (занятия в школе, рисование, чтение) не должна превышать четырёх часов в сутки. Но ей этого мало. Она будто торопится что-то доделать, что-то очень важное, боясь не успеть, опоздать.  Ночами, когда родители засыпают, она потихоньку включает свет в своей комнате и рисует. Она не может не рисовать. Мир фантазий, в котором она живёт, требует выхода, рвётся наружу. Ей нужно срочно успеть перенести на ватман всё, чем заполнены её мысли, её воображение.  Основная тема рисунков  – тот знаменитый  режиссёр и его театр. Иногда папа просыпается и орёт на неё: «Дура такая! Ты сжигаешь остатки зрения! Из-за чего? Ради кого? Из-за какой-то  х@рни ты ослепнешь!» В глубине души он продолжает надеяться, что случится чудо, и операция не понадобится. А ещё в нём живёт страх, что случится непоправимое и девочка ослепнет, не дождавшись операции. Он очень любит свою дочь. Он трясётся над ней, она – самое дорогое, что есть в его жизни, ради неё он даже способен убить человека, но он нервный, и не сдержан на язык. Однажды, ворвавшись к ней, в приступе ярости он рвёт на куски все её работы. Все последние, касающиеся театра. Девочка считала их самыми удачными, хорошо выполненными. . .
 
Лучше бы он её ударил, чем сделал это. Слёзы. Горькие. Отчаянные. Смятые обрывки  акварельных  и карандашных рисунков, которые она собирает, ползая по полу на коленях. Собирает почти вслепую, на ощупь, потому что слёзы льются непрекращающимся потоком и заливают стёкла очков. И из-за слёз она ничего не видит даже через свои чудовищно толстые линзы.
 
На следующий день девочка наотрез отказывается идти в школу. Молча и упорно, она восстанавливает всё, что было уничтожено. Так продолжается весь день и всю последующую ночь. Папа чувствует себя виноватым, он раскаивается, он сожалеет, что не сдержался. Он пытается всё это объяснить девочке, ему очень нужно получить её прощение, но она унаследовала его непримиримый  и яростный характер. На все попытки приблизиться, следует только гневное: - Не подходи ко мне!

Они всё-таки помирились. Девочка просто не может долго злиться на отца. Она обожает его. Он умный и талантливый. Он много знает. Он потрясающий рассказчик. И многое хорошее, что есть в девочке, пришло именно от него. Ну, а то, что его любовь к ней принимает, порой, такие уродливые формы…  Девочка понимает, что папу уже не изменить и что нужно любить его таким, какой он есть.
А через день нужно уезжать. Туда, в Москву, где её, скорее всего, ждёт операция. И никто не знает, чем она закончится. Сборы. Чемодан с вещами. И вдруг папа говорит ей: «А хочешь, мы возьмём с собой твои рисунки и пойдём в этот театр, к этому режиссёру? И ты сама ему их отдашь и скажешь ему всё, что посчитаешь нужным?» Пауза. Девочка  спрашивает с изумлением, даже не веря в то, что она услышала: « А разве так можно?!» И папа утвердительно кивает: «Конечно».
Она складывает рисунки в папку. Придирчиво их рассматривает. В этот момент она становится самым безжалостным критиком для самой себя. «Вот тут плохо. А вот тут я смазала». Чем дольше она всматривается в рисунки, тем больше ошибок в них находит. И в какой-то момент начинает паниковать: «Да это вообще бездарно! Это нельзя никому показывать, а тем более Ему!» Папа вмешивается: «Ну, не так уж это и плохо, на мой взгляд. А я думаю, что ему понравится. Ну, что ты? Ты же хочешь его увидеть?»
Хочет ли она его увидеть? Да она только и думает об этом, начиная с того момента, когда папа сказал ей, что такое возможно! И рисунки едут в Москву со всеми недочётами, мнимыми и настоящими.

В Институте, после осмотра, врачи выносят вердикт – операцию делать. И назначают время – через неделю. Папин друг, который живёт в Москве, всё делает для того, чтобы порадовать девочку. Он составляет для неё целую программу на эти, оставшиеся до операции, дни  – прогулки, музеи, походы в гости. Он говорит: «Завтра, прямо с утра, я за вами заеду». Но папа перебивает его: «Нет, Дима, на завтрашнее утро у нас другие планы». И друг впадает в ступор, когда слышит, в какой театр собираются  девочка с папой, и с кем они хотят там встретиться.
- Слушай! Да что ты себе голову морочишь и ребёнку? Да ты что думаешь – к нему так легко попасть? Это что, по-твоему – проходной двор? Ты думаешь, это так просто – зайти и сказать, что тебе нужен главный режиссёр? Да не примет он вас. И дальше порога вас никто не пустит.
И жена друга, которая работает концертмейстером в другом театре, поддакивает: - Да у него сейчас итальянцы. Он же у нас звезда первой величины. Ему до простых смертных и дела-то никакого нет. Так что, послушайте доброго совета, плюньте на эту затею.

Но всё-таки на следующий день  девочка с папой едут в театр. Заходят со служебного входа. Рассказывают строгой вахтёрше, зачем они пришли. Рассказывает папа, потому что девочка очень застенчива и ещё совсем не умеет разговаривать с посторонними людьми. Сразу же выясняется, что у режиссёра действительно в гостях итальянцы, и сколько времени он будет ими заниматься -  неизвестно, и если они хотят, то пусть ждут. Может, Главный и будет куда-то выходить из театра, может, они и смогут с ним пересечься здесь, на служебном входе. Только это совсем не факт, потому что Главный всегда очень занят, и вообще, мягко говоря, здесь не до них, потому что до чёрта тут таких ходит, голову морочат и работать мешают.
 
Они садятся на стулья у входа и начинают ждать. Мимо них, совсем близко, периодически проходят артисты. Здороваются с дежурной, забирают письма от зрителей, разложенные на журнальном столике. Некоторых из них девочка узнаёт и, дёргая папу за рукав, шепчет: - Смотри, кто пришёл!
 
Понемногу дежурная смягчается. Может быть, ей нравится, что они не пристают к актёрам с просьбами дать автограф или достать  билетик? Она даже делает попытки помочь им. Останавливает то пробегающего мимо зав.лита, то администратора, то заведующего музеем того самого актёра и барда, которого уже нет в живых, и который работал в этом театре. Но все они, услышав, в чём суть просьбы, шарахаются от них: -  Да вы что? Нет-нет, Главный занят. К нему нельзя так просто попасть. Извините.
А заведующий музеем говорит: - Рисунки, если хотите, я могу у вас взять. Отдадите мне? Нет? Ну, как хотите. Только предупреждаю вас – к Самому попасть очень сложно, просто невозможно, я бы сказал.
 
Так проходит три или четыре часа. Дежурная куда-то звонит, с кем-то разговаривает и сообщает им: «Главный всё ещё с итальянцами. Ещё час, как минимум, с ними будет. Вы бы сходили куда-нибудь, пообедали. Девочка-то, поди, голодная?» Девочка отрицательно качает головой. А вдруг они уйдут, а Он как раз в этот момент освободится и они разминутся с ним только потому, что у неё не хватило выдержки и терпения?
Дежурная выразительно смотрит на нее, и девочка расшифровывает значение этого взгляда: «Зря ждёшь, бедненькая. Не разминёшься ты с ним, потому что никто ему о тебе и не собирается докладывать. Так и просидишь тут до вечера. Так пойди хоть поешь. Чего же себя зря голодом морить?»
 
Папа вздыхает. Девочка понимает, что он уже устал от этого бесцельного ожидания. Она и сама устала. Но надежда на то, что она всё-таки сможет Его увидеть, ещё живёт в ней. И в этот момент появляется ещё одна дежурная. Кажется, ещё более строгая, чем первая.
-  Это кто тут сидит? Что за люди? Кого ждут? – громко спрашивает она у первой. Первая рассказывает, мол, так и так, Главному рисунки принесли, вот, девочка нарисовала, а никто Главному ни про них, ни про девочку говорить не хочет, и что делать дальше, она понятия не имеет.
- Рисунки? Сама нарисовала? А нам покажешь? – вдруг обращается к девочке вторая дежурная.
-  Покажу, -  она открывает папку и обе дежурные с интересом наклоняют головы.
- Ты глянь - это же такой-то! А вот этого узнаёшь? Похожи, правда? Ой, а вот это сам Главный! – дежурные смотрят рисунки, называя имена всех, кого нарисовала девочка.
- Так, - задумчиво говорит вторая дежурная, - надо же что-то делать. Я помню, случай похожий был, принёс человек фотографии (и она называет имя того, в память которого создан музей при театре), а я не пустила. Так Главный потом меня за это отругал. И очень неприятно было. Тут и не угадаешь, кого пускать, кого не пускать. Короче, пусть сам и решает!
И с выражением лица «вызываю огонь на себя», она поднимает трубку внутреннего телефона. Она говорит очень тихо, но девочка слышит отдельные слова – «рисунки», «девочка в очках», «очень хорошо рисует», «папа с ней».

Поговорив, дежурная кладёт трубку.
- Я секретарю Главного только что про вас рассказала. Она велела вам ещё подождать. Так что, сидите.
 Усталость девочки куда-то улетучивается. Она же знала, она же чувствовала, что нужно ждать!  Проходит полчаса, час…
– Я выйду на улицу, покурю, - говорит папа. И именно тогда, когда он выходит, раздаётся приближающийся цокот каблучков. Появляется девушка. Очень внимательно разглядывает девочку, и та сникает под её взглядом. Девочка вдруг видит себя глазами этой, уверенной в себе и хорошо одетой, девушки. Она вдруг понимает, что надето на ней самой. Невзрачный свитерок, «беспородные» польские  джинсы…  Девушка прекращает её рассматривать и говорит: « Я секретарь главного режиссёра. Он очень занят, и никого сегодня принять не сможет. Только что от него уехали иностранцы, сейчас у него обед, а потом репетиция. Мне сказали, что ты хотела передать ему свои рисунки? Я их заберу и отдам ему, когда он освободится». И протягивает руку, чтобы взять папку.
 
Девочка невольно делает шаг назад, прижимая папку с рисунками к себе. Она с горечью думает: - Вот и всё. Этого и следовало ожидать. Он слишком занят своей работой. Он слишком высоко. И ему нет никакого дела до неё, маленькой и глупой. Никогда она не сможет увидеть его. Как она вообще могла себе такое вообразить?
Секретарь начинает её уговаривать: - Да я отдам ему рисунки из рук в руки! Честное слово, я их не выброшу!
Уговоры прерывает  голос отца. Он произносит с явной досадой: - Да Господи ты, боже мой!
 
Папа подходит к ним и приказывает девочке: - Отойди!
Не смея ослушаться, она отходит подальше, но в этом месте хорошая акустика, и ей слышно каждое слово, которое произносит отец, обращаясь к секретарю.
- Поймите, да ведь ей же ничего от него не нужно! Она же не будет просить у него гонорар! И ей не нужна его протекция для каких-то личных дел! Она только отдаст рисунки и уйдёт! Вы видели, какие на ней очки? Так вот, она слепнет, ей предстоит операция на глазах. И вот она, напрягая остатки зрения, по ночам рисовала вот эти самые рисунки! Понимаете, полуслепой человек рисовал, движимый одним только желанием – подарить эти рисунки тому, ради кого она их рисовала! Это её мечта. И если вдруг что-то пойдёт не так, если вдруг она совсем перестанет видеть, я никогда не прощу себе, что так и не смог ей помочь в  исполнении  такой, в сущности, пустяковой мечты.
 
Девочка слышит, как  у отца дрогнул голос. После небольшой паузы он добавляет уже своим обычным голосом, в котором сейчас звучит огромная сила убеждения: – Пожалуйста, я прошу вас, передайте вашему руководителю  всё так, как я сказал. Я думаю, что он поймёт. Должен понять!
Секретарь смотрит на него несколько секунд, затем тихо говорит: - Ждите здесь. Никуда не уходите.
 
Затихает цокот удаляющихся каблучков. Для девочки останавливается время. Она слышит, как оглушительно колотится её сердце. Стучит так, что кажется, в радиусе трёх метров слышно. Поймёт ли он? Захочет ли понять? Захочет ли он вообще услышать?
И папа видно думает о том же. Он меряет шагами небольшое пространство вестибюля. От одной стены к другой, и обратно. Он не подошёл к девочке. Он даже не смотрит в её сторону.
И дежурные застыли. Просто сидят за своей конторкой и ждут. Не переговариваются. Уткнулись взглядом  каждая в какую-то свою точку, и молчат.

Звонок. Это звонит внутренний телефон. Обе дежурные одновременно бросаются к нему. Одна поднимает трубку, вторая тоже приникает к ней ухом, чтобы не пропустить ни слова.
- Слушаю! – выпаливает та, у которой трубка в руках. Ей что-то говорят очень коротко. И она начинает улыбаться. И вторая, услыхавшая, что сказали по телефону, начинает улыбаться тоже. Положив трубку, дежурная встаёт и торжественно, выдержав паузу, говорит: - Идёмте. Он ждёт вас.
Девочка хватает папу за руку. А вдруг сейчас выяснится, что войти можно только ей одной? Она ещё нигде и никогда не бывала без отца. И страх остаться без его поддержки, наедине с тем, с кем она даже толком не знает, как говорить, пересиливает всё. «С папой пойдёшь, с папой», - успокаивает её дежурная.

И вот они идут! Идут за дежурной, идут по переходам, коридорам, лестницам! Они в театре! Девочка чувствует себя в какой-то невероятной сказке, где каким-то непостижимым образом вдруг исполнилось главное волшебство. На одной из стен висит портрет того, ушедшего из жизни актёра и барда, с которого, собственно и начался для неё театр. Луч солнца падает на портрет, скользит и исчезает. Это длится всего лишь пару секунд, но она успевает увидеть, как портрет подмигнул ей. Да, конечно, это так упал луч солнца, да, конечно, это обман зрения, но, так или иначе, это подмигивание увидел даже папа. Он шёпотом спрашивает у девочки: - Ты видела? Он подмигнул тебе! Он будто хотел тебе сказать – иди и ничего не бойся!
Девочка кивает: - Да, да, я видела. Я поняла.

И вот они подходят к кабинету главного режиссёра. Дежурная открывает дверь, и они оказываются в крошечном пространстве, из которого ведут три двери. Дверь направо открыта, там кабинет секретаря. Дежурная оставляет их и уходит. Секретарь просит: - Пожалуйста, ещё буквально три минуты подождите в коридоре. Пусть человек нормально пообедает. У него ведь и в самом деле очень жёсткий график.
 
Они выходят  в коридор, и папа негромко говорит девочке: - Я знаю, о чём ещё ты мечтаешь. Тебе очень хочется посмотреть один его спектакль. Дима пытался достать билеты, но у него ничего не вышло. Я слишком поздно к нему с этим обратился. Так вот, когда ты будешь разговаривать с Главным, ты можешь попросить его об этом.
 
Да, папа сказал правду. Посмотреть один из Его спектаклей – это вторая её мечта. Но как же можно его об этом просить? Как же это можно – отдать рисунки, к которым он ещё неизвестно как отнесётся, и пристать со следующей просьбой «Я хочу на спектакль»? Ведь это некрасиво. И потом, она недавно видела очередное интервью с ним, где он сказал, что его очень раздражает человеческая назойливость. А соваться к нему с такими просьбами, это, наверное, и есть назойливость?
- Но ведь ты же сам сказал секретарю, что мне от него ничего не нужно. Если я попрошу, то, тогда выходит, мы обманули его?
И папа отвечает: - Это совсем другое. Ты имеешь право попросить, потому что…
Он не успевает договорить. Секретарь распахивает дверь: - Проходите, пожалуйста.
 
И вот они заходят в Его кабинет. Тот кабинет, который она десятки раз видела на фотографиях. Тот кабинет, в котором стены исписаны автографами известных писателей, поэтов, драматургов, режиссёров. Он стоит возле окна, и когда девочка осторожно переступает порог, делает несколько шагов ей навстречу и с лёгким полупоклоном  мягко говорит: - Здравствуйте.
 
Только тогда, когда девочка станет взрослой, она сумеет до конца оценить этот жест. Он, известнейший режиссёр, получивший всемирную славу и признание, встречал её, чужого ребёнка, пришедшего, что называется «с улицы», стоя. Его воспитание, его порода, не позволили ему вести себя иначе. Судьба девочки сложится так, что потом, во взрослой жизни, ей придётся бывать во многих высокопоставленных кабинетах – губернаторских, министерских. И некоторые хозяева этих кабинетов даже не будут вставать из-за стола, чтобы поздороваться. Со временем она уяснит для себя: чем ничтожнее человек, как личность, чем меньше он собой представляет, тем больше он будет надувать губы и напускать на себя дешёвую фанаберию, стараясь максимально подчеркнуть свой статус. И напротив – чем больше человек значит, чем больше его талант, его заслуги, тем проще будет он себя вести, совсем не боясь, что с его головы упадёт корона.
 
Великий режиссёр выжидательно смотрит на девочку. А она вдруг растеряла все, заранее заготовленные, слова. Ей так хочется сказать ему, что она чувствует сейчас, как она ему благодарна за то, что стоит в его кабинете, как она любит его театр, как она любит его самого. Но она не решается произнести это вслух. Она только смотрит на него с немым обожанием. И всё-всё, что ей хотелось бы ему сказать, он читает в её глазах. В её полуслепых глазах, кажущихся такими маленькими из- за объёмных линз. Он понимает, что перед ним стоит ребёнок, бесконечно влюблённый в созданную им империю, в его творчество, во всё, во что он вкладывал душу, талант, энергию. Ему приятна эта любовь, это восхищение, эта признательность. И он радостно смеётся, запрокидывая голову. И его длинные седые  волосы разлетаются по  плечам. А она думает, не отрывая от него взгляда: - Какой же он всё-таки красивый! Несмотря на то, что ему уже так много лет, он не выглядит старым! У него и глаза, и улыбка, и смех -  молодые!
 
Он приходит девочке на помощь и начинает разговор первым: - Мне сказали, что Вы принесли для меня свои рисунки? Я очень признателен Вам. Можно посмотреть?
Он обращается к ней - «Вы»! До этого никто, ни разу в жизни не говорил девочке «Вы», никогда.  И ей невероятно нравится, что Он обращается с ней, как со взрослой. Он смотрит её рисунки, называя имена своих актёров, на них изображённых. По-детски восклицает, узнавая себя: - О! Так это же я! А это я где? На репетиции? А что я репетирую?
Она рассказывает ему, объясняет. Он кивает, улыбаясь: - Вот как? Я понял.
 
Девочка робко просит прощения за несовершенство своих работ. Она сама показывает ему на ошибки: – Видите, тут свет с разных сторон падает? А это неправильно. Так не должно быть.
А он отвечает: - А если сцена освещена с двух сторон? Тогда выходит, что всё правильно.
 
Конечно, он видел, что это ученические работы. Он не мог этого не видеть, он, работавший с лучшими театральными художниками. Но ни разу он не подчеркнул этого. Ни разу не поморщился. Наверное, он действительно понимал, что самое главное в этих рисунках не техника, не композиция, не исполнение, а то, чем буквально дышал каждый штрих – её любовь. И потому-то он и говорил этой застенчивой и абсолютно неуверенной в себе девочке: - Мне нравится.
 
И вот они смотрят последний рисунок. Всё. Больше нет. Он спрашивает: - Я могу их оставить у себя? Спасибо. Большое спасибо.
Возникает пауза. Девочка понимает, что нужно уходить. Она благодарит его за то, что он согласился встретиться с ней и с папой. И отец, который стоял молча на протяжении их разговора, тоже произносит слова благодарности. Девочка подходит к двери и поворачивается, чтобы в последний раз посмотреть на Него. А Он говорит ей, глядя в глаза за стёклами очков, говорит тепло и искренне: - Выздоравливайте!
И тут папа спрашивает её: - Всё? Ты сказала всё, что хотела?
Девочка понимает, что папа имеет ввиду. Она понимает, что сейчас он подталкивает её, он взглядом говорит ей: - Ну, попроси! Попроси же! Не бойся!
 
Но она никак не может решиться, ей неловко, ей неудобно беспокоить Его напоследок. Ей так не хочется донимать его тем, чего он не любит – назойливостью и липучестью. Он ведь и так уже много  сделал – нашёл для неё время, сократил обед…  Но как же ей хочется посмотреть этот спектакль! А если… Ну, вот если вдруг и правда операция пройдёт неудачно или окажется бесполезной? А если она действительно больше не сможет видеть?
И вдруг, решившись, она с отчаянием обращается к Нему: - Я никогда не была в Вашем театре! И я не знаю, придётся ли мне быть здесь ещё когда-нибудь! И…
 
Это даже не просьба, это мольба. И он слышит это. И он явно не хочет, чтобы она с такой мукой и с такой болью подбирала слова. После второй  фразы, уловив внутренним чутьём суть просьбы, он останавливает девочку. Он говорит легко и успокаивающе:  - Стульчики поставим.
У девочки ёкает сердце от этого «стульчики поставим». Да ведь это же те самые стулья, Его знаменитые стулья, которые ставят в конце зрительного зала! Это оттуда он следит за ходом своих спектаклей! И на этих стульях сидят только те, кого он сам пригласил в театр, кого он сам пожелал видеть! Она же читала об этом!
 
Режиссёр смотрит на девочку и улыбается, будто слышит её мысли. А может, он действительно их слышит? «Когда Вы хотите?»  - спрашивает он. И она понимает, что вот сейчас ей разрешается выбрать любой спектакль.
И всё ещё робко (а вдруг всё-таки нельзя будет попасть именно на тот, о котором она мечтает?), девочка спрашивает: - А можно…  (И произносит название спектакля).
Он смеётся: - Конечно, можно. Почему нет? Сейчас посмотрим, когда он стоит в расписании.
И начинает просматривать расписание репертуара. Тот спектакль, о котором мечтает девочка, будет в конце недели. И совершенно с другой, деловой интонацией (это уже работа), Он  обращается к её папе:- Сколько времени у вас есть? На когда назначена операция?
Папа: - Вторник. На следующей неделе.
Он: -  Хорошо, мы всё успеваем.
Продолжая смотреть  расписание, режиссёр говорит девочке: - А вот сегодня, кстати, тоже хорошая вещь. Пойдёте сегодня на спектакль? И завтра тоже можно. Я запишу вас пока на сегодня и на завтра, а там посмотрим.

Девочка не верит своим ушам – Он предлагает ей гораздо больше, чем она просила! Она просила о разрешении посмотреть только один спектакль, а он даёт ей возможность увидеть несколько!
Режиссёр снова обращается к её отцу: - Вы ведь тоже пойдёте на спектакль?
Папа: - Нет, это неудобно! Я не имею права вас так обременять. Пусть она одна пойдёт, я буду ждать на улице.
В этот момент девочка бросает на папу такой испуганный взгляд, что режиссёр сразу же понимает – она ещё, чего доброго, не пойдёт на спектакль без отца. И снимая все вопросы, Он подводит заключительную черту, говоря её папе: - Я приглашаю вас.

Обмен рукопожатиями. Прощальные слова. Его улыбка, предназначенная девочке. Уже на улице папа говорит: - Я ведь думал, что ты так ничего ему и не скажешь. Думал, что ты постесняешься, побоишься. А я видел по нему, по выражению его лица, когда он с тобой разговаривал, что если ты попросишь, то ему не жаль будет это для тебя сделать.
Потом они звонят папиному другу и папа, как-то, ну совсем по-мальчишески, хвастается: - Сегодняшний вечер в кругу твоей семьи отменяется. Мы в театр идём. Что значит, в какой? А в тот самый, куда нас, по твоим прогнозам, дальше порога не должны были пустить! Да, были у Самого! Да, это он пригласил! Да не меня, ёлки зелёные, а ребёнка! Стал бы он меня без неё приглашать! На кой я ему дался?
И папин друг просит, чтобы папа передал трубку девочке. И говорит ей: - Я тебя поздравляю, можешь собой гордиться. Уж ты мне поверь, я знаю.

Неделя, остававшаяся до операции, была наполнена радостью. Во-первых, состоявшаяся встреча с Ним, во-вторых – подаренная Им возможность бывать в театре и смотреть другие спектакли. А в-третьих – девочка с замиранием сердца ждала того вечера, когда они, наконец, пойдут смотреть тот спектакль, о котором  она так мечтала и на который так стремилась попасть. И вот этот вечер наступил. Они пришли в театр пораньше, как велела секретарь, с которой папа созванивался накануне. Их впустили в фойе ещё до того, как билетёры начали впускать зрителей. И вот они уже сидят в зале, на Его стульях. Просматривают программку, и девочка радуется, что играет именно тот актёрский состав, который ей и хотелось увидеть. Она нетерпеливо вертит в руках театральный бинокль. Ведь стулья стоят возле самого входа и ей без бинокля практически ничего нельзя рассмотреть. А с биноклем, настроенным на максимальное приближение, если его поднести к стёклам «тортиллиных» очков, видно очень даже неплохо. И вот, в тот момент, когда до начала спектакля оставалось не больше пяти минут, и зал уже был заполнен зрителями, девочка слышит над собой знакомый голос, в котором чувствуется улыбка: - А кто это тут у меня? (Так играют с совсем маленькими детьми, понарошку говоря «А кто это тут?», хотя прекрасно знают – кто.)
Девочка в изумлении оборачивается – Он пришёл! Он видит её радостную  улыбку, видит порыв, с которым она повернулась к нему, и, улыбаясь ей в ответ, произносит своим мягким и бархатным голосом: - Ах, это вы? Здравствуйте.

Он садится с рядом с девочкой, слева от неё. Он спрашивает, понравились ли ей спектакли? Что ей больше всего запомнилось и почему? Девочка отвечает. И во время их разговора она чувствует, как к щекам приливает кровь. Щёки просто пылают. Так бывает всегда, когда кто-то её пристально разглядывает. Потом, после спектакля, когда она будет рассказывать папе о своих ощущениях, вспоминая этот эпизод, тот лишь коротко фыркнет: «Кто-то разглядывал? Ну, если «кто-то» - это весь зал, то можно и так сказать. Понимаешь, когда он вошёл, люди в зале увидели его и все стали оглядываться. А он же с тобой разговаривал. Ну, вот они на вас и смотрели. И гадали, наверное,  -  чья ты?»
 
Спектакль начался. Девочка смотрит на действие, разворачивающееся на сцене. И украдкой, опуская бинокль, поглядывает на Него, сидящего рядом. Ей очень интересно наблюдать за ним, видеть, как он следит за игрой своих актёров. В какой-то момент, по режиссёрской задумке, актёры начинают работать не только на сцене, но и в зрительном зале. Они подают реплики, стоя в проходе между креслами, они покидают сцену и возвращаются обратно, пробегая через весь зал. Ожидая своего выхода, они стоят прямо возле стульев, на которых сидят девочка с папой, и режиссёр. Он поворачивает голову к стоящим рядом актёрам. Девочке даже кажется, что он кому-то что-то очень тихо сказал.

И вдруг случается самое неожиданное!  Он сам вступает в игру! Вместе с актёрами, которым по роли положено произносить этот текст, он выкрикивает со своего места: - Перестаньте психовать!
В его голосе больше нет мягкости и бархатности. В нём - глубина и сила, перекрывающая всё пространство зала.
И ещё одна реплика! И ещё! Зрители, заслышав его голос, оборачиваются назад. Актёры, работающие в зале и  на сцене, теперь взаимодействуют только с ним. Девочка видит, как он преображается. Он будто удерживает всех, кто находится в зале, за невидимые, до отказа натянутые нити! Он подзывает к себе собаку, которую, по ходу спектакля, проводят между зрительских кресел. Он берёт в руки одну из белых крыс, с которыми уходит через зал со сцены один из главных исполнителей. Он играет! И с актёрами, и со зрителями, и с животными! Это какой-то фейерверк! И девочка не знает, куда ей смотреть – на сцену или на него? В конце концов, она всё-таки выбирает его и смотрит только на него, не сводя с него глаз.

Он замечает это. Несколько раз он наклоняется к ней и, посмеиваясь, шёпотом говорит: «На меня не надо смотреть! Туда, туда, смотри!» И показывает рукой в сторону сцены.
Она послушно поворачивает голову, но ведь Он продолжает играть! И снова девочка смотрит на Него, только на Него! Его стул поставлен почти на проходе, за ним – небольшой пандус, ведущий к дверям зала. Несколько раз, выкрикивая текст и подыгрывая актёрам, он так резко двигает стул, что задние ножки соскальзывают как раз на наклонную поверхность пандуса. Он не падает назад вместе со стулом только лишь потому, что кто-то из его небольшой свиты, с которой он пришёл на спектакль, стоит за его спиной и подхватывает его в момент падения. Девочка замечает, что Он даже головы не повернул, зная, что кому-то просто вменено в обязанности – стоять за спинкой его стула. Как за спинкой королевского трона.
 
Папа, не выдерживая, обращается к режиссёру: -  Пожалуйста, поменяйтесь со мной местами! Вы же работаете, и я вижу, что вам сидеть неудобно!
Он отвечает: - Всё в порядке, не беспокойтесь. Вы мои гости.
Девочка перехватывает его озорной взгляд. Он будто говорит ей: - Ну, ты же понимаешь, что это я играю и сам получаю удовольствие от этой игры? Понимаешь?
И она непроизвольно кивает ему. Он смеётся, и она считывает его ответ: - Вот и хорошо, что понимаешь!
 
И снова он включается в игру, и снова девочка смотрит на него, не в силах хоть на секунду оторвать взгляд! Но вот действие переходит только на сцену. Игра с залом прекращается. Он умолкает. Всё, теперь он снова режиссёр, следящий за ходом спектакля. И девочка сосредотачивает своё внимание на том, что происходит на сцене. Переживания сценических героев полностью поглощают её. Прижимая к очкам бинокль, она переводит его с одного персонажа на другого. Ей хочется рассмотреть лица, их мимику, выражение глаз. Когда актёры на сцене делают паузу, она сама непроизвольно задерживает дыхание, настолько захватывает её всё происходящее.
 
Антракт. Как только в зале зажигается свет, девочка поворачивается к тому, кто сидит слева. Она хочет сказать ему, как всё это волшебно, как замечательно, как она счастлива, что он дал ей возможность всё это увидеть!
Но стул слева пуст. Режиссёра нет. Пока она смотрела на сцену, захваченная актёрской игрой, он тихо встал и ушёл. Он не стал отвлекать её от происходящего на сцене. Он видел, как она смотрит. Зачем же разрушать всё это банальным «до свидания»?

После спектакля папа предлагает: - Давай немного прогуляемся?
Они идут по улице. Волшебство увиденного не отпускает их, и они продолжают обмениваться впечатлениями: - А помнишь, что было в том эпизоде? А помнишь, как вот эти слова были сказаны? А тебе понравилось, как тот диалог был выстроен?
Потом они какое-то время идут молча, вспоминая, заново переживая эмоции, полученные от спектакля. И вдруг папа нарушает это молчание: - Он очень хотел, чтобы сегодня ты ушла из его театра счастливой.
- Почему ты  так думаешь?
Папа останавливается и смотрит на девочку долгим и пристальным взглядом: - А ты что, так ничего и не поняла?
Поняла ли она? Поняла. Но она не могла позволить себе до конца поверить в то, что всё это – и Его приход, и Его игра были для… Ей даже мысленно неловко закончить фразу. Но если уж и папа это подтверждает -  значит, так и есть!
 
«Ой, ну, конечно! Вышел в лучах славы погреться! Мордой поторговать! Чтобы весь зал ахал – посмотрите, Сам вышел!» – это с неудовольствием, осуждением и даже злобой комментирует на следующий день жена папиного друга, которая служит концертмейстером в каком-то театре. Девочке становится обидно за Него. И ей очень хочется сказать: - Да что ж вы топчетесь грязными лапами? Завидуете, что из-за вас никакой зал не будет ахать и поворачивать головы?
Но она ещё не может так говорить. Она ещё не находит в себе силы отвечать так взрослым, пусть даже не очень умным, людям.

А потом  была операция. Очки сняты, без них она ничего не видит. Да ещё и капли какие-то закапали. От них всё слилось в сплошной серый туман. И вдруг из этого тумана, прямо возле её  глаз появляется рука хирурга. А в руке – половинка лезвия бритвы. Девочка инстинктивно пытается отодвинуться. Ведь ей никто не сказал, чем именно делают  надрезы! Ну, не бритвой  же по глазам?! Ну почему же бритвой?!
Хирург кричит: - Не двигаться! Замереть! Не моргать! Не моргать ни в коем случае!
Девочке становится страшно. Но из памяти вдруг выплывает  фрагмент – вот она снова смотрит спектакль, и снова сидит с рядом с ней Он. И его реплика «Перестаньте психовать!», теперь адресована только ей. Потом она вспоминает другие его слова, когда, провожая её, он сказал: «Выздоравливайте!» Она вспоминает посыл, который был вложен им в это пожелание. И страх отступает. И приходит уверенность, что всё будет хорошо. Лезвие бритвы уже коснулось правого глаза, а она вспоминает Его улыбку, Его смех, Его игру…

Операция прошла успешно. Через несколько лет ей сделают ещё одну. И папа заплачет, услышав её ликующее: - Я вижу!!!

Прошло время. Девочка выросла. Обстоятельства  складывались так, что несколько раз тот режиссер и она оказывались почти рядом, в одних и тех же городах. Но она больше никогда не сделала ни единой попытки  встретиться с ним ещё раз. Просто жизнь шла своим чередом, его театр и он сам перестали занимать основное и главное место в её сердце. Но она всегда помнила о нём, помнила с благодарностью и нежностью. И всегда, когда она видела по телевизору интервью или передачу с ним и о нём, даже если у неё было совсем мало времени, она всё равно останавливалась у экрана хотя бы на минуту. Посмотреть на него, услышать его голос и мысленно сказать ему: - Спасибо! Спасибо за всё, что Вы когда-то сделали для меня.
 
Послесловие:
Как-то раз, в доме моих друзей, собралась  довольно интересная компания, центром которой стал  известный театральный критик. Получилось так, что заговорили о том самом режиссёре. Критика забросали вопросами: - А правда ли, что мэтр настолько безжалостен, как о нём говорят? А правда ли, что он жёсток, неуступчив, несговорчив, капризен?
Театральный критик кивал головой: - Да, водится за ним такое. Многое из того, что делал этот человек, диктовалось его собственной, отличной от прочих, моралью. И то, какими методами он добивался от своих актёров полного повиновения. И то, в какой жёсткой узде он их держал. Не зря же они несколько раз открыто бунтовали против него.
 
«Можно, я вам тоже кое-что расскажу?» – спросила я. И рассказала вот эту историю, которую с тех самых пор и выпрашивает у меня книгоиздатель.
Критик  восхищённо присвистнул: - Вот это мужик дал! Это ж надо! Положил на всех -  на своих зрителей, на своих актёров,  и устроил спектакль в спектакле только для того, чтобы порадовать  девочку, влюблённую без памяти в него и его театр, девочку, выросшую на его творчестве, можно сказать, своего духовного выкормыша. Однако!
 
И добавил, обращаясь ко всем: –  А вообще поступок полностью в его духе. Вот именно от него такого и следовало ожидать. Да, в палитре этого человека присутствует чёрный цвет. Но, наряду с чёрным, в этой палитре существует белый. И все цвета радуги, и их оттенки. Богатейшая у него палитра! Иначе бы он не был тем, кем он есть – режиссёром с большой буквы, режиссёром с мировым именем, Мастером! И в этой истории он не просто белый – здесь он потрясающе светел!
Помните Андерсеновскую сказку «Соловей»? Так вот, когда придёт время, и Смерть, так же, как в этой сказке,  будет сидеть на его постели, а из складок одеяла полезут головы, чёрные и белые, символизирующие собой злые и добрые дела императора… Как знать – может, вот тогда это его доброе дело, эта белая голова тоже выглянет, и глядишь, возьмёт, да и перекроет собой пару-тройку его самых чёрных дел. Как знать, как знать…

Вот и весь рассказ, Волк Ангел. Вы, конечно, догадались, о каком театре и о каком режиссёре я Вам рассказала?
Подтверждаю: театр, в который была влюблена девочка – Театр на Таганке.
Спектакль, который она мечтала посмотреть  - «Мастер и Маргарита».
Имя режиссёра – Юрий Петрович Любимов.


Примечание: этот рассказ был написан и впервые опубликован в ноябре 2013 года. Юрий Любимов тогда ещё был жив.