Кровавая поэзия Конармии Исаака Бабеля

                К 120-летию ИСААКА БАБЕЛЯ, выпавшему на  2014 год,

                Повторная публикация в сентябре 2015 г.
                с надеждой на прочтение неравнодушными людьми.
                Бабель талантливейший писатель, трагическая жертва
                террора 30-х годов прошлого века
               
               
                КРОВАВАЯ ПОЭЗИЯ «КОНАРМИИ»

...Зачем ты поворотил бригаду? – кричит раненому Савицкий, начдив шесть… И тут я просыпаюсь, потому что беременная женщина шарит пальцами по моему лицу:
– Пане, – говорит она мне, – вы кричите со сна и вы бросаетесь. Я постелю вам в другом углу, потому что вы толкаете моего папашу...
Она поднимает с полу худые свои ноги и круглый живот и снимает одеяло с заснувшего человека. Мертвый старик лежит там, закинувшись навзничь. Глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит на его бороде, как кусок свинца.
– Пане, – говорит еврейка и встряхивает перину, – поляки резали его, и он молился им: убейте меня на чёрном дворе, чтобы моя дочь не видела, как я умру. Но они сделали так, как им было нужно, – он кончался в этой комнате и думал обо мне... И теперь я хочу знать, – сказала вдруг женщина с ужасной силой, – я хочу знать, где ещё на всей земле вы найдёте такого отца, как мой отец...

Так начинается «Конармия» – сборник рассказов Исаака Бабеля. Это рассказ «Переход через Збруч», всего один маленький эпизод: ночёвка в селе, оставленном белополяками.
«Конармия» погубила своего создателя, но сделала бессмертным его имя. Трудно найти во всей русской литературе начала прошлого века (за исключением, разумеется, «Тихого Дона») произведение, где ослепительный талант очевидца и рассказчика без страха и упрёка был бы употреблён на описание ужасов гражданской войны, которая, если отвлечься от высоких теорий и нестерпимо громогласных деклараций, была безумной и звериной резнёй, когда отец зверски убивал сына, а брат во имя справедливости пытал и резал за это родного отца (рассказ «Письмо»):

...И Сенька спросил Тимофей Родионыча:
– Хорошо вам, папаша, в моих руках?
– Нет, – сказал папаша, – худо мне.
Тогда Сенька спросил:
– А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?
– Нет, – сказал папаша, худо было Феде.
Тогда Сенька спросил:
– А думали вы, папаша, что и вам худо будет?
– Нет, – сказал папаша, – не думал я, что мне худо будет.
Тогда Сенька оборотился к народу и сказал:
– А я так думаю, что если попадусь к вашим, то не будет мне пощады.
А теперь, папаша, мы будем вас кончать...
   
    Или, когда выстрелом из карабина разносят череп одному пленному, а другому, только потому, что ему впору оказалась офицерская фуражка, втыкают саблю в горло, (рассказ «Эскадронный Трунов»). Но это делает человек, только что раненный в бою: «...голова его было обмотана тряпкой, кровь стекала с неё, как дождь со скирды». И тут же чуть не расстреливает своего бойца, «барахольщика» Андрюшку Восьмилетова за то, что кинул в седло штаны и пару мундиров, снятых с пленных поляков. А в финале, понимая, что трибунала не миновать, снимает с себя сапоги и отдаёт своим босым парням из эскадрона: «Пользовайся, – сказал он, отдавая пулемётчикам донесение и сапоги, – пользовайся, сапоги новые...». И, отослав всех в лес, встал к пулемётам вместе с мародёом Андрюшкой Восьмилетовым, и оба тут же погибли в неравном бою с самолётами майора американской службы Реджинальда Фаунт-ле-Ро.
Если без предрассудков, глазами автора рассмотреть этих людей вблизи, то поражаешься разнообразию и обаянию истинно народных характеров этих малограмотных, жестоких в резне, но в обиходе жизни таких наивных и беззащитных в этой наивности, которая в один день может обернуться и зверской расправой над безоружным пленным и бессмысленной геройской смертью. Поражает и жестокость, граничащая с садизмом. Но в основе этой жестокости застарелая ненависть к панам и прочим, кто не их низкого сословия. Даже автора, от лица которого идёт повествование, только за очки на носу казаки могли запросто прирезать. Вот как заканчивается рассказ «Жизнеописание Павличенки Матвея Родионыча», когда пришёл он убивать своего бывшего барина Никитинского:

   И тогда потоптал я барина моего Никитинского... и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой, – я так выскажу, – от человека только отделаться можно: стрельба – это ему помилование, а себе гнусная лёгкость, стрельбой до души не дойдёшь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть...
Вот оно! Древняя, яростная жажда познания жизни и себя самого во всей низости и величии.
    В «Конармии» идёт параллельная тема, тема еврейства – вечного заложника дерущихся между собой славян. Это тянулось со времён Ржечи Посполитой и Богдана Хмельницкого, не последнего из погромщиков. Да и запорожцы Гоголя не прочь были пограбить евреев и поубивать себе на потеху. Жизнь провинциальных местечек в годы гражданской войны и во время похода Конармии на Варшаву превращалась в кромешный ад. Беззаконие, погромы, надругательства и убийства сопровождали как наступление, так и отступление что белополяков, что Первой Конной армии. Как сказал один из героев Бабеля: «Жид всякому виноват». Портреты этих провинциалов по точности и обаянию не уступают южным евреям из «Одесских рассказов» Бабеля:

   ...Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезды. У древней синагоги, у её жёлтых и равнодушных стен старые евреи продают мел, синьку, фитили, – евреи с бородами пророков, со страстными лохмотьями на впалой груди... Вот передо мной базар и смерть базара... Немые замки висят на лотках, и гранит мостовой чист, как лысина мертвеца...
 
   Когда убийство опускается до события бытового, заурядного, совершаемого то ли по сиюминутной необходимости, то ли из мести, то ли по простодушию, как у Бабеля, тогда действительно нам дышат в лицо «почва и судьба» дохристианских постулатов жизни. Столь же простых, как мир первобытной природы.
Михаил Светлов более романтик, нежели Бабель. Но как художник Бабель неповторим и непостижим более других романтиков революции. Светлов в своей «Гренаде» писал:

Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя –
Язык батарей.
Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко» – песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времён…

   Да уж! «Скрипки времён» визжали картечью, пели пулемётными очередями, исполняли бешеный галоп конницы, или пиццикато внезапной перестрелки. Михаил Шолохов, сам плоть от плоти казачества, был тождествен своим героям. Бабель так и остался чужим людям, которых он вскоре описал с такой страстью, вобрав в своё сердце, несмотря на неразделённую любовь, всю эту стихию, эту разгулявшуюся вольницу, живущую скорей эмоциями, нежели разумом, инстинктом, нежели логикой, да просто романтикой войны, не понимая даже смысла этого слова. Но вот мой любимый рассказ «Смерть Долгушова», исполненный человечности, правды, которая сама равновелика смерти, и философии народной трагедии:

...Из-за могил выскочил польский разъезд и, вскинув винтовки, стал бить по нам. Грищук повернул. Тачанка его вопила всеми четырьмя своими колёсами.
– Грищук! – крикнул я сквозь свист и ветер.
– Баловство, – ответил он печально.
– Пропадаем, – воскликнул я, охваченный гибельным восторгом, – пропадаем, отец!
– Зачем бабы трудются? – ответил он ещё печальнее.
– Зачем сватання, зачем кумы на свадьбах гуляют....
– Смеха мне, сказал Грищук горестно и показал кнутом на человека, сидевшего при дороге,– смеха мне, зачем бабы трудаются...
Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор.
– Я вот что, – сказал Долгушов, когда мы подъехали, – кончусь... Понятно?
– Понятно, – ответил Грищук, останавливая лошадей.
– Патрон на меня надо стратить, – сказал Долгушов... Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны.
– Наскочит шляхта – насмешку сделает...
– Нет, – ответил я и дал коню шпоры. Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво...
– Бежишь? – пробормотал он, сползая. – Беги, гад...
Испарина ползла по моему телу. Пулемёты отстукивали всё быстрее, с истерическим упрямством. Обведённый нимбом заката к нам скакал Афонька Бида.
– По малости чешем, – закричал он весело. – Что у вас тут за ярмарка?
Я показал ему на Долгушова и отъехал.
Они говорили коротко, – я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал её в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
– Афоня, – сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, – а я вот не смог.
– Уйди, – ответил он, бледнея, – убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку... И взвёл курок. Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.
– Вона, – закричал сзади Грищук, – ан дури! – И схватил Афоньку за руку.
– Холуйская кровь! – крикнул Афонька. – Он от моей руки не уйдёт...
Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки не было. Он уехал в другую сторону.
– Вот видишь, Грищук, – сказал я, – сегодня я потерял Афоньку, первого моего друга...
Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко.
– Кушай, – сказал он мне, – кушай, пожалуйста...

    Уже после гражданской войны Эдуард Багрицкий написал, наверное, самые сокровенные свои стихи, где отстоявшаяся горечь былого и ещё сопротивлявшаяся смертельному исходу романтика революции, продиктовала исповедальные строки:

...Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды, –
И горечь полыни на наших губах...
Нам нож – не по кисти, перо – не по нраву,
Кирка – не по чести, и слава – не в славу;
Мы – ржавые листья на ржавых дубах...
Чуть ветер, – чуть север, – и мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?..

    Багрицкий вовремя умер. Его судьба могла быть той же, что и у Бабеля. Три менестреля революции, три судьбы. Бабель расстрелян. Багрицкого скосила чахотка, Светлов, пережив их, умер от рака. Ждёт ли их забвение, или «трубачи молодые» новой эпохи подхватят знамя романтики, без которой жизнь становится безысходно скучна, и дни за днями затягивает тина безвременья.
   О языке Исаака Бабеля написано много. Меня в «Конармии», более чем в саге о Бене Крике, пленяет метафоричность и живописность языка,органика народной речи. Трагические тени «Конармии» как бы вставлены в раму из меняющихся картин природы, закатов и рассветов, еврейских местечек и замков польской шляхты, городов и городков, синагог, костёлов, на которые обрушились все проклятья гражданской войны, все смуты, все беды народные. Но всё так рельефно, точно, так вкусно написано. Всё складывается в фантастические, огромных размеров витражи, парящие в воздухе. Музыка метафор, этих миниатюрных стихов в прозе, зачаровывает. Бабеля нужно читать медленно, наслаждаясь каждой фразой. Прямая речь его народных героев портретно точна, предельно выразительна. В его руках все вульгаризмы малограмотных казаков становятся музыкой. Просто упиваешься этим языковым ренессансом.
    Вот всего несколько, наугад выбранных поэтических миниатюр:
   
   А за окном стоит ночь, как чёрная колонна.
За окном окоченел живой и тёмный сад. Млечным и блещущим
 потоком льётся под луной дорога к костёлу. Земля выложена
сумрачным сиянием, ожерелья светящихся плодов повисли
на кустах. Запах лилий чист и крепок, как спирт...

   Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь,
вечер приложил ладони к пылающему моему лбу...

  Я видел сны и женщин во сне, и только сердце моё,
обагрённое убийством, скрипело и текло...

  Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле
синагога, безглазая, щербатая, круглая, как хасидская шляпа.
Узкоплечие евреи грустно торчали на перекрёстках...

   Зелёная поросль прошивала землю хитрой строкой.
И от земли пахло кисло, как от солдатки на рассвете.
Первые стада стекали с курганов, жеребята играли в
голубых просторах горизонта...
 
   И посреди этой красоты, вечной и равнодушной к человеку, продолжалась оргия насилия, боли и смерти.
   Да и диалоги у Бабеля, как ток высокого напряжения. Вот из рассказа «Сашка Христос»:

...Тараканыч и Сашка шли тропками, чуть заметными.
– Отпусти меня, Тараканыч, к обществу в пастухи, – сказал Сашка.
– Что так?
– Не могу я терпеть, что у пастухов жизнь такая великолепная.
– Я не согласен, – сказал Тараканыч.
– Отпусти меня, ради бога, Тараканыч, – повторил Сашка, –
все святители из пастухов вышли.
– Сашка-святитель, – захохотал отчим, –
у богородицы сифилис захватил...

  Или вот эпизод из рассказа «Конкин»:
 
  Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил, но выкамаривал ничего себе, подходяще... Кругом в обнимку рубаются, как поп с попадьей, юшка из меня помаленьку капает, конь мой передом мочится... Одним словом – два слова. Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим – подходящая арифметика... Саженях в трёхстах, ну не более, не то штаб пылит, не то обоз. Штаб – хорошо, обоз – того лучше. Барахло у ребятишек пооборвалось, рубашонки такие, что половой зрелости не достигают.
– Забутый, – говорю я Спирьке, – мать твою и так, и этак, и всяко, предоставляю тебе слово, как записавшемуся оратору, – ведь это штаб ихний уходит...
– Свободная вещь, что штаб, – говорит Спирька, – но только – нас двое, а их восемь...
– Дуй ветер, Спирька, – говорю, – всё равно я им ризы испачкаю... Помрём за кислый огурец и мировую революцию...
И пустились...

   Вот это неоценимое и необходимое качество – страстное влечение жизни, жизни, торжествующей даже в объятиях смерти, роднит автора и его героев причастностью к той трагической и трагикомической эпохе. Трагикомичен, полон самоиронии и сам автор. Например, в рассказе «Вечер»:
   
   ...О, устав РКП! Сквозь кислое тесто русских повестей ты проложил стремительные рельсы. Три холостые сердца со страстями рязанских Иисусов ты обратил в сотрудников «Красного кавалериста», ты обратил их для того, чтобы каждый день могли они сочинять залихватскую газету, полную мужества и грубого веселья...
Галин с бельмом, чахоточный Слинкин, Сычов с объеденными кишками...
И вот разговор бельмастого Галина с автором:

– Галин, – сказал я, поражённый жалостью и одиночеством, – я болен, мне, видно, конец пришёл, и я устал жить в нашей Конармии...
– Вы слюнтяй, – ответил Галин, и часы на его тощей руке показали час ночи.
– Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев...
– Конармия, – сказал мне тогда Галин. – Конармия есть социальный фокус, производимый ЦК нашей партии. Кривая революции бросила в первый ряд казачью вольницу, пропитанную предрассудками, но ЦК, маневрируя, продерёт их железной щёткой...
    Так значит, это был фокус, спросите вы. Хорош фокус! Какая РКП, такие и её фокусы, утопившие страну в крови и ужасах войны. А романтика боя, романтика жизни, была ли она на самом деле в те времена?
    Кто же прав из трёх менестрелей гражданской войны? Багрицкий? Светлов? Или Бабель с его поэтизацией язычески христианского, архаичного мышления казака-крестьянина, втянутого в политический коллапс эпохи? Слияние поэтики жизни с прозой войны и порождает этот феномен – помрачнение сознания, фантасмогорию, где кровь и быт перемешаны тесно и неразличимо.
Но даже посреди этого зверства у Бабеля, которому в ту пору было всего-то 18 годков, торжествует романтика юности:
  "Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони".
Человек, одержимый жаждой жизни, расшибается о кровавую прозу войны, и душа его высекает искры высокой поэзии:

   ...Ночь летела ко мне на резвых лошадях. Вопль обозов оглушал Вселенную. На земле, опоясанной визгом, потухали дороги. Звёзды выползли из прохладного брюха ночи, и брошенные сёла воспламенялись над горизонтом...

   Ужаснувшийся войне и крови, но влюблённый в эти характеры, восходящие к эпосам далёких эпох, Бабель ищет своё место среди них и не находит. Всё, на что он способен, – это сохранить в рассказах, исполненные пером Мастера, образы титанов, злодеев и мучеников и обессмертить их в памяти и сердцах человеческих. Предельный лаконизм, фантастическое чувство русского языка, которое, быть может, мы находим только у Осипа Мандельштама, переводит прозу Бабеля в разряд высокой поэзии. И последний исповедальный вздох восемнадцатилетнего Исаака Бабеля:
   
...Деревня пылала и распухала, багровая глина текла из её скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул ветлы и обессилел. Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под этой могильной короной, пошёл вперёд, вымаливая у судьбы простейшее из умений – уменье убить человека.

Исаак Бабель был расстрелян в 1938 г.  Но до этого его пытали и зверски избивали
сатрапы НКВД. За кровавую поэзию "Конармии",  написанную с пронзительной любовью к его героям,он заплатил собственной жизнью.





Портрет Исаака Бабеля из инета