День святых Петра и Павла

То было в Риме, в день святых богов,
когда повсюду лето бушевало,
меж рек, озёр и во дворах домов
стелило изумрудным покрывалом.

И было время: правил царь Нерон,
самозабвенно упиваясь лестью.
К рожденью христианства с тех времён
чудовищною воспылал он местью.

И вдохновением своих прекрасных муз
для поэтических сюжетов, разговоров
он выбирал кровавой плоти хруст
и мнил себя великим из актёров.

В любви фальшивой римский Колизей
предвосхищался, а паяц, читая,
топил в крови родных своих друзей,
в то время как они его ласкали.

Тех, кто сменил своих богов в Христе,
ссылал на казнь и в этой дикой прозе
он зачарованно служил своей мечте –
сгноить возникших христиан в навозе.

Почти закончен день, когда на бранный круг
пред казнью Павла он велел ввести
двенадцать девушек - невольниц и подруг,
одежду запретив с собой нести.

И девушки, одна другой прекрасней,
под тяжестью кнута, прикрывши наготу,
со страхом озирая римских пассий,
сбивались к центру, к тёплому песку.

И лишь одна в неполных восемнадцать
с улыбкой шла, а все трибуны вкруг
кипели и питались злобой адской,
и в ненависти взмыты сотни рук.

Презрев животный страх и зная себе цену,
с великой гордостью за веру во Христа,
как Афродита смелая, на сцену
выходит юная навечно красота.

Залита золотом, и в небесах глаза, -
здесь каждый ослеплён её сияньем,
стройна, как виноградная лоза,
на казнь идёт, как с милым на свиданье.

Взревели трубы, ввысь взметнулись флаги.
Под оглушающий, ревущий стон трибун
на поле появились, словно маги,
фигуры злых сатиров в краске рун.

Костюм их покрывал наполовину,
лишь сверху закрывал от глаз людских,
и шерсть накидки защищала спину,
под маской зверя спрятав лица их.

С голодной злобой принявшись за дело,
под вопли обезумевшей толпы
зубами и руками рвали тело,
насилуя невинность красоты.

Когда ж над юностью вдостаток надругавшись,
сатиры сдёрнули под хохот маски вон,
в неистовстве трибуны, вмиг взорвавшись,
воскликнули: «Да здравствует Нерон!»

А он стоял весь голый в шкуре зверя,
питая садистический экстаз.
Под рёв трибун, от сделанного млея,
он, уходя, подручным дал приказ.

И юные тела, недвижные от боли,
в животном страхе содрогнулись вдруг,
когда раздался, подавляя волю,
утробного рычания смерти звук.

Удобно разместившись в царской ложе,
испив уже достаточно вина,
Нерон, блаженство впитывая кожей,
сказал: «Забавна львиная игра.»

И наслаждаясь сладким виноградом,
очередной он сочинял сонет.
Был музой для него теперь в награду
кровавый львицами разыгранный сюжет.

Меж тем погонщики кнутами и цепями 
наевшихся зверей согнали прочь.
По кругу «сцены» копьеносцы встали.
На горизонте занималась ночь.

Вот вывели двоих. Сквозь рубище одежды
просачивалась кровь и запеклась в губах.
Злорадствовал Нерон: «Апостолы надежды...»
и гнев зажал в трясущихся руках.

С блаженным видом даровал он милость
Петру висеть, держа ногами высь.
Он просьбу эту принимал как дикость,
но с ней его желания сошлись.

Второй же, Павел, гражданин был Рима,
но тоже проповедовал Христа.
Нерон считал, что нет огня без дыма,
и совесть потому его чиста.

Спокойно спать ушёл Нерон с мулаткой.
К кресту Петра прибили, и палач
Уж обтирал топор от крови сладкой
главы отрубленной от Павла. Женский плач

в ночи негромко и украдкой разливался.
Боясь быть схваченными, втайне от царя,
два тела унесли, и загорался
огонь борьбы святой, как вечная заря.