Светлана Леонтьева Нижний Новгород

    Светлана Леонтьева цикл стихов
«А колокол звенит…»




 ***
Там коврик цветастый.
Там радости весть.
Там много любви и свободы!
- Откройте мне дверь!
Проживала я здесь
в мои безмятежные годы!
И сколько по улицам вдоль сентября
бродить мне ещё одиноко?
Вся память моя – две берёзы, скамья,
упрямая, вдоль леса, тропка.
Звоню в домофон. Никого. Ничего.
А было так много, поверьте,
такое бесчисленное большинство:
открытки от папы в конверте,
иконка в цветочках лазоревых вся,
часы на комоде с кукушкой,
все в рюшках, цветочках там шторы висят,
там блеск новогодних игрушек!
Там сдобою пахнет!
Вы люди иль нет?
На улице ветрено, стыло!
…Я пачку купила тогда сигарет,
хотя никогда не курила.
Я выпила водки,
хотя я не пью,
гранёный, холодный стаканчик.
Никто не поймёт эту тягу мою,
и что для меня она значит.
Мне окна смотрели устало в глаза –
а взор мой летел им навстречу!
…О. как ты чиста, золотая слеза,
как женщина, родина, вечность!
















   
***
Переходи! Вслепую, напролом
под визг моторов, заслонясь от солнца.
Пусть жизнь была всего лишь только сном,
но лучшее, что было, остаётся!
Родное! Задыхаюсь, но люблю.
Вперёд, вперёд! Что не догонит эхо!
Пусть край перрона. Буду на краю.
И край земли мне тоже не помеха!
О, не задерживайте на пороге свет!
Перехожу из обвинённых в судьи!
Чтоб сделать шаг - другого счастья нет,
пока иду, тогда живу я, люди!
Передвиженье вечное моё,
по полю, лесу, далее – по жизни!
Вот этот, с ноготочек, водоём,
вот мостик, вот дорога по отчизне!
Перехожу, как будто бы служу,
как будто целый космос охраняю!
Черту, исход, последнюю межу,
дорога к дому, с солью караваю!
Мой переход из этого туда
кому-то незаметен и неясен,
из камня оживаю без труда,
да из купели исхожу, из ясель!
Перехожу из будней в праздник я,
как будто бы дорогу на рассвете,
перехожу я ввысь из бытия,
я из минут перехожу в столетья!












            ОСЕНЬ

В ранний час брала корзину мама,
клала хлеб, немного сала, лук,
и туда по клюкву в рдяный самый
уходила час, и таял звук.

Напитавшись соками, мгновенья
сохраняли зыбкий свой балласт.
Мама, опустившись на колени,
собирала ягоды для нас.

А зимой, когда температура
опускала за окошком ртуть,
для своей дочурки белокурой
вар цедила, что согреет грудь.

Розовый, целебный (не напиться!),
в белой чашке из-под молока
на салфетке тоненькой из ситца,
жил он в ожидании глотка.

Господи, зачем глядишь ты строже?
Если всё же ты на свете есть,
верится, что ты всегда поможешь
исцелить-испепелить болезнь!

И стояла мама у иконы.
Разве можно долго так стоять?
Так мы жили - лес немного сонный,
клюквенная осень, благодать.

Может, надо так любить всё это?
И вмерзать в болото телом всем,
уходя за клюквою до света
от несложных, жизненных проблем?

А затем, вернувшись, из корзины
доставать пахучую, как лёд,
ягоду. И, обсушившись, зимы
пережить надолго, наперёд?







***
- О, надо же! – Иссохшими губами
шепчу тебе библейскими словами:
- Спасибо милый то, что бросил камень,
и по нему вся жизнь моя стекает!
И, сделав круг, к тебе спешит опять:
- О, брось меня, как зёрнышко, взрастать,
о, брось меня, как небо всё – светать!

Я, через высь, стремлю к тебе «спасибо»!
За то, что ты меня когда-то выбрал
из всей толпы, страны, из всех галактик,
из всех вулканов, где чадящий кратер!
Из всех частиц, искрящихся молекул,
что мимо не прошёл и не проехал,
за нежность – за твою и за мою!
И за икону ту, где Матерь Божья!
Я на коленях – скошена – стою!
И город весь в меня втеснён, вморожен,
и свет скользит по лицам, окнам, ликам!
Ты царь один – по отчеству Великий,
на все просторы Азии крещён!

Изрёк: «Пройдёт и это!» – Соломон,
на камне том, что бросил ты в меня,
есть та же надпись в форме бытия,
на статуэтках из песка и глины,
на деревянных куполах рябины
в осенних блёсках жёлтого огня!

Ты бросил камень?
Нет, вплеснул в меня!
Он занял место, где душа – по краю!
Откуда боль душевная стекает.
Вниз по тропе, за полем – все поля,
за сном – все сны, они тебя спалят,
как сфинкс, который крыльями низложен,
как Азии дворцы, царёва ложа.
Минует время – час, неделя, год.
Лжёт Соломон о том, что
«Всё пройдёт…»



***
«Истина  в вине, здоровье в воде…»
Гай Плиний 24-27 г до н.э.

Хотелось бы истину истин найти,
она, словно камень легла на пути,
затем раскрошилась на правду из правд,
на медленный привкус гвоздичных приправ,
разбилась стеклом на осколки,
на сплетни да на кривотолки,
на слухи, как сливины в адском саду,
на вздохи, на сны, наговоры.

Я горше, чем правда, сильней не найду,
полынней, чем дёготь в янтарном меду,
чем вольные эти укоры.
Я слышала – истина где-то в вине,
и кости в давилке трещали на дне,
в пьянящей, пахучей, щемящей вине
так сладостно, сочно, багрово.

Не слишком ли странен, как вечность, весь мир?
Где истина истин в вине – будет пир,
где правда из правд – красный капает сок,
а сердце дробят на куски из-под ног!

А так, на просвет ли, прозрачна она –
вся суть виноградная, крепость вина?
Смородины дух – от земли, от листа,
трещит позвоночник почти до креста!

Мне истину истин хотелось спасти
и вам – миллионам ста тридцать шести:
все ноги земли прокатились по мне
от часа исходного вплоть до корней –
там тоже багряные соки,
изнанки божественной – алой на вид,
сцепление глин и песчаных обид
и всех закулисьев истоки!

Гай Плиний, скажи, что в скитаньях благих,
что пользы от истины истин твоих
всё так ли во книгах пропето?
И что ты не спросишь у всех обо мне,
в пьянящей, пахучей, щемящей вине,
попавшей в давилище это?

И мальчик – глухой виноградарь в Сивме,
левей что долин Иордана,
чьё тело примёрзло к глухой целине,
все мы –
из единого чана!

О, мне ли, что странна, слезлива, грешна,
в стране, у которой на юге война,
чей профиль – мезга винограда,
и мир, чей на грани распада,
вот так сокрушаться, винить так себя
на стыке душистых горнил сентября –
на стыке больного столетья,
в саду опустевшем
нелепо…































***

«В тесноте ты давал мне простор»
Псалом  4  Давида
Ты мне столько давал, что не счесть:
руки, губы и космос мне весь,
все слова, что как башня вросли,
все былинные слухи земли.

Ты мне столько давал – страсть и гнев,
листья, сорванные с дерев,
зёрна, круглые, под посев,
в каждой ягоде – косточек мех.
И над домом они парят,
в каждой ягоде – бездна и яд,
в каждой ягоде на просвет
и закат, и луна, и рассвет,
все слова, что как башня вросли,
все, как ягоды, о любви!

Царь Давид сквозь дары – шлёт привет,
он, оболганный на весь свет,
он, летящий в пустыню пустынь.
Ты же можешь отринуть!
Отринь!
И послал им Всевышний еды –
мяса, мёда, лепёшек, воды!

И мне, жалкой от боли, пошлёт
тот же этот просвировый мёд!
Там, где в капельке жёлтой на вид
нерождённый наш сын крепко спит…

Не сомкнуть -  в ночь – глаза мне опять,
чтоб дитя твоего не заспать.
Я люблю его больше, чем всех,
в каждой радости – косточек мех,
в каждой горсточке шлёт нам привет
псалмопевец Давид сквозь Завет.
И псалом тот в ладонях горит
каждой ягодой – спелой на вид,
каждой ягодой – красной на вкус
наша связь, наша тьма, наш союз!

Столько было! Смогу ли я взять
эту в ветках цветущую кладь,
О, смогу ли сей смысл изваять,
нерождённых детей твоих мать?
Где обуглили сердце костры,
мне молить: « Как прекрасны дары!»













































***
Я в Библейских запуталась снах,
что ни утро – восходы в холстах,
что ни вечер, то сам Вавилон,
раскалённый, как ласточек звон
и багровый, как в сердце вино –
светоч, капище иль полотно?

Город, сцепленный детской слюной,
прислонился ко мне он спиной
амфилладами комнат и льдов
и цветеньем вечных садов.
И на звере багряном насквозь
сто блудниц сквозь меня пронеслось,
ровно столько же чистых девиц
разместились во мне, пали ниц.

Камни речка бросает Евфрат
мне вослед, мне в пикет, невпопад,
на холсте-полотне вдоль руки
речи сбились все и языки.
Вот и всё. И разлом. И надлом.
Плющ обвил виноградный наш дом,
сквозь него сто блудниц, сто девиц
протеснились,  не помню их лиц.
Помню только разлом и надлом,
что обуглил ладони Садом.

Я власами омою ступни,
зверь багряный промчится сквозь дни.
Как так можно по-детски опять
на холсте город падший ваять?
Где в ворота войти – эка прыть,
чтоб в грехе на полшага побыть,
а всего-то, как есть полверсты
до щемящей моей чистоты,
а оттуда всего полчаса
до Воздвиженья, до креста,
где все любят и где благодать…
Ну, не вечно же мне умирать!







***
…И Протагор был обвинён в бесчестии,
и он попал в одно из грозных месив
между огней, как между жёлтых шпал,
а место смерти –
море, грозный шквал.

А место жизни – Аттика, земля.
Со мной так было.
Краска корабля
ободрана, как шкура, шерсть свалялась,
закат цедил безудержную алость.
И рядом никого. Слова болят,
сквозь них я как-то думать умудрялась!

Простуженное горло всех лесов,
лишь только рощица хрипит вороной вяло.
Я столько раз так жадно умирала,
что помню звуки райских голосов!

Итак, мой Протагор, из массы всей
изрёк, что мера – человек вещей.
И выгнан был в Сицилию. Так скверно…
О, мера мер, безбожна ты, безмерна!
Каким аршином рассчитать длину
обид – кровавый сгусток, ширину,
как вычесть площадь плача, смеха, бунта,
что беспощаден и без смысла будто?

О, я вцепилась в шерсть бы кораблю!
На камни, что в затылок, я плюю!
На сажени, аршины, четь, отрезы.
О, Протагор, ты – мера этой бездны!

Всего-то миг до сердца и танаб
до Персии, а до Ирана ямб,
а до России поднебесный вдох,
едина мера чести у эпох.
едина мера правды – все моря,
коль место жизни наше – вся земля!








***
Да сколько можно – так восходит рвенье,
порыв-прорыв, паденье-воспаренье:
из берегов выплёскивать себя,
разломанным орешком – вся судьба,
где жизнь моя – Прощённым Воскресеньем.

И стыд, что не могу простить, и свет
постыдности, что я прощать умею.
Монах Иона из веков привет,
сгребая стебли времени келейно,
пришлёт, надев скуфью и аналав.
И лишь прощеньем – смертью смерть поправ,
очиститься. Но льды приникли к горлу,
на сердце вмерзший дрозд такой же волглый,
и заметает ветер певчий рот…

Богатство в небе собери, народ!
Апостольником тело прикрывая,
не только шею и не только грудь.
Прощать могу – и оттого живая.
Простят меня, даст Бог, когда-нибудь!

Сгребая стебли времени келейно,
сдвигая все молитвы благовейно,
Иона Киевский оторванной рукой
ещё воздаст прощенья упокой,
и две сестры обнимутся, тем паче  –
шершавы гвозди, во сердцах что нянчат.
И я дождусь. Я жажду этих дней.
Прощения, что в нас
и что извне!












***
Крапива жжёт. А розы все с шипами.
Мы, сколько б не взрослели, не взрастали,
ещё порезы детские болят!
Ходили сёстры в рощу за грибами,
опята, рыжики скрывались под листами
багровыми – на то и листопад!

Янтарными – на то и жизнь прозрачна,
до позвонков обнимемся цыплячьих,
до детства нацелуем щёки мы!
Где ласточка над рамами щебечет,
её гнездо – почти мешок заплечный,
наполненный, набитый до каймы!

По центру мирозданья  -
всё, что стало,
перемололось, зацвело кристаллом,
всё также гнёзда вьются подле рам.
О, ласточка, подруженька, о, право,
родство во всём, что грезило, сияло,
где наших истин в мире пополам!

Твоё гнездо из глины, сладких слюнок
всё также в центре – солнечно, подлунно,
свет мёртвых звёзд, как башня до земли.
Всё также сёстры ходят за грибами:
опятами, маслятами, груздями,
всё также листья в золотой пыли.

Одно хочу спросить – всё так ли было
в тех городах античных, подле Нила,
таких наивных, как твоё гнездо
из глины, сладких слюнок земляничных,
для вывода потомств пернатых, птичьих
под мёртвой, но сияющей звездой?

Всё так ли время пряное сияло
и возле башни прямо у базара
под ноги были стелены ковры?
Вино из Персии, шелка все из Китая,
такая цветь, такая кладь простая,
такие безупречные дары!

Когда нас нет.
Когда нас быть не может,
желтеет только этот свет дорожный
под мёртвой, но сияющей звездой,
там сёстры те, что ходят за грибами,
собрав все беды, что под облаками,
вздыхая зря над каждой ерундой!












































***
Неужели и ей тоже надо туда в этот Рим?
И она сторожит дорогого козлёночка-братца?
Этой Синей Козе деревянной – чей год нелюбим,
экзотической твари, что любит жевать и бодаться?
Где она набрала этих синих цветов по краям,
для неё ли делили судьбу на двенадцать шумеры?
Пили сладкую воду из Нила, молились дарам?
И искали следы перепутанной, призрачной веры?
О, я тоже ждала, что вот-вот да зачтутся дары!
О, я тоже алкала дыхания неба в затылок!
Но козлёночек-братец, где воды стекают с горы,
где сбиваются в стаи песчинки поддонного ила,
у него тоже – синь, а зрачки, как озёра темны,
закликает меня! Зазывает меня! Не сдержаться…
Этой Синей Козе деревянной мы все вручены,
глажу шерсть я её, а она обожгла мои пальцы!
Все дороги на Рим, все тропинки, все лазы, все дни,
все сплетения трав, все удары камней, что от гнева.
Все смозолились пятки и все посбивались ступни,
потянуть бы обратно и колышек вбить бы у древа.
Да оставь ты в покое меня! Мне не нужен твой Рим!
Там где жёлтый тростник, где кирпич из соломы и глины!
За углом здесь сельмаг, через улицу храм, а за ним
столько яблок в саду, что уже не вмещают корзины!






















***
Так, напевчик лёгкий, ни о чём…
Я хотела Музой стать твоею –
сквозь тебя вся жизнь моя пройдёт,
как сквозь небо вся Гиперборея.

Я хотела – горлом через край,
лебединой песней, чтоб той самой,
в день один с тобою умирать,
в век один, чтоб быть Прекрасной Дамой.

Кантри, блюз, фламенко – у черты…
Говоришь, давно, мол, пала Троя.
Я её нашла. От красоты
каменных дворцов мне нет покоя.

Песня сквозь неё, как сон, пройдёт
та, что сквозь тебя проходит тоже.
Это – плод фантазии. Да, плод,
но такой, что жаркой стала кожа.

С плеч долой – цветастый мой платок,
поцелуи вместо слов о вечном.
Я, как Троя пала возле ног,
музыку твою очеловечив!

На картинке, погляди, руин
пять пластов, а дальше камень рдеет.
Песня не идёт уже – горит
между Троей и Гипербореей.

Пусть другие говорят, что связь
этих мифов древних лишь условна:
музыка взяла и родилась,
разомлевшее снедая слово!

Гроздья винограда там и тут,
поздно или рано – жизнь по краю!
«Знаешь, - позвонил ты, - что идут
песни все из сердца?»
«Да, я знаю!»







***
Между нами есть третий всегда:
рыбка, что заплыла в невода,
два грифона – их пасти горят,
держат цепи клыками – весь ряд,
дышат прямо в затылок хмельной,
вмёрзли лапы во весь шар земной!
И куда не пойду-оглянусь,
слышу ангелов жалобный хруст,
между нами такое число:
всё добро уместилось в нём, зло!
Говорят мне: «Мешает свекровь!»,
между нами – сияние льдов,
в умирающих горлах лесов:
пересыпаны звуки часов.
Не соперница – Боже, спаси,
между нами весь свет голосит!
Может быть, оттого ты живой –
что в колени мне пал головой,
и, как в сказке, что память хранит,
вечно я – у разбитых корыт…
И грифоны по небу парят,
словно птицы туда, на закат.
Не могу без тебя, мой родной,
пусть вмерзаю, как львы, в шар земной,
в эти синие, зимние льды,
в вавилонские чудо-сады,
мы повязаны, словно стальной
богоносной системой одной!
И тебя я во снах узнаю,
битвах, войнах, где мир на краю,
в нищих людях, зверях и камнях,
в жёлтом отсвете, где крыльев взмах,
ты – вот этой цыганки семья,
в цыпках руки – бьёт в бубен дитя,
три желанья загадывай все,
призываю тебя! Насовсем!









***
И две фамилии сошли во мне,
старинных рода:
упрямый прадед – сталь в огне,
тверда порода.

Другой, как нежный василёк,
рубаха-парень,
во мне бушует кровоток,
Сибирь в пожаре!

До одуренья сердце рвёт
и то, и это,
двух половинок лун полёт
ко мне воздеты!

Все страсти были, что в родне,
все дни и лица
сквозь жизнь прошли, чтобы во мне
остановиться!

Я примиряю пух и твердь,
я – поле брани!
…Водить могу машину, петь
и шить на ткани.

И по-английски «ай лав ю»,
и на рояле.
Когда ж я предков помирю?
О, нет. Едва ли…



















           Начало. 1185 год

И ты туда же! Хлынет горлом – ночь!
Где мысли растекаются по древу,
где воздух – шерстью волка! Изнемочь
могу и так за отчую я веру!

За отчий край!
Что знаю о войне?
Что знаю обо всех, что в мире войнах?
О том, что выжить бы хотелось мне
под русским стягом, реющим привольно!

Что вся ободрана на смерть моя душа,
что слышу скрип телег я половецких!
И – к морю! Хорсом-солнцем чтоб дышать,
где рыбы-птицы выскользают греться!

Где камни все обветрены, где пирс
пропах ядрёным яблоком и тиной.
Во всех веках так много вех и лиц,
дай Бог бы овладеть хоть четвертиной!

Но на Руси вся жизнь, как Жития
и «Слово о полку», и плач на взгорье…
А кровеносная система – вся земля,
от моря распласталась что до моря!

Иная мера – вёдра, жбан, аршин,
косая сажень и семь пядей лесом!
В сраженье отстоять свой строй, режим,
неповторимый дух свой, интересы!

О, нет, не думай, зуб – за зуб не скаль,
у нас иные дали, колориты.
Здесь небо – близко. Рядом – ширь и даль.
Для Божьей правды – здесь слова молитвы!









***
Пока выдумывал мир флейту и стекло,
закат стекал на руки и предплечья,
ты знаешь, так мне было тяжело,
что я ушла тогда бы с первым встречным!

Не думай, что ты избранный, о, нет!
А звуки флейты, что случайный выстрел,
что отраженье, где багряный свет,
но ты мне стал, как миф, таким же близким!

На миг, на год, на век – не разберу!
Там, в комнате, все греческие боги,
и твой олимп рассыпан по ковру,
весь звучный ряд такой же босоногий…

С ума сойти? Иль волю сердцу дать?
Молчи, молчи про судьбы и знаменья!
Звучал весь мир на флейте без труда,
и стеклодув одушевлял виденья.

И вскидывалась скрипка на плечо,
и распрямлялось небо спозаранку.
И было холодно. И сразу горячо
там, в комнате, похожей на беглянку
из времени. Да что там время! Из
земель, морей, людских собраний, улиц.
Звучания садились на карниз
такие сонные, что вовсе не проснулись!

Никто не избранный из нас – ни ты, ни я!
И мне ни в чём нужды нет разбираться.
Но горло флейты – горло соловья!
Но звуки флейты – обожгли мне пальцы!









***
Скажешь мне, что я всё та же, та –
говорунья с детскими глазами!
Жизнь ломала так: судьбу с креста
я снимала с ржавыми гвоздями!

Сплетни, зависть и обиды ком,
камушки, летящие со свистом…
Там, под блузкой, сцеплены крючком,
раны в сердце, скрыты под монисто!

Вдох и выдох – лезвий жгучих сталь
перетёрты в жерновах сознанья.
Ах, вы воробьиные места,
ах, молва людского невниманья!

Ты один лишь знаешь, кто я есть,
бьётся как в висок шальная жилка…
Хоть отгородись, хоть занавесь
улицу с её двойной ухмылкой!

Ты один лишь знаешь, как оно
прорастает наших душ столетье!
Как – бретелька с плеч…
Сквозь полотно
тело, словно солнечное, светит.

И куда он катится клубок!
Снятая с креста судьба – живая!
Сердцем воробьиным изнемог
город  - в два крыла и три сарая!

Город, что вкогтился в плоть мою,
шерсть его налита бурой кровью,
всех, меня обидевших, люблю
я почти Божественной любовью!

По ночам ему я крылья тку –
городу, с намёком на Элладу
в Красный угол, в красную строку,
в белый стих мой помещаю складно!







***
Я маму сравнила бы, верно, с державой
с большой, не от мира сего, а иной.
О, как она пёрышко в пальцах держала,
мне слала открытки одна, за одной!

Вот девушки ткут полотно для замужья,
вот домик размером в две детских руки.
Вот зуб выпадает молочный. Простужен
весь город, и снегом летят мотыльки.

В трамвае, как дома, теплеют ладошки,
и можно натаять в окне белый свет.
Держава моя – неотмирасегошна!
В какую ушла ты планету планет?

О, как я скучаю по маленькой кухне,
по запаху кофе, по шкафу-купе.
Сей мир, где я есть, где живу я, не рухнет,
пока не от мира сего есть напев.

И можно ещё поглядеть в эту щёлку,
и считывать можно с открытки слова,
и медлить – обидчикам левую щёку
пока подставлять, оттого что права!

Там звёздное сердце тебе прицепили,
там красные ягоды в поле растут,
там тоже герани, ромашки и лилии,
и карта державы приснилась кресту.

Направо пойти. И налево. И прямо.
У смерти и жизни едино родство!
Они помогают – в том мире нам мамы,
в том мире, да в том – не от мира сего…











***
Легко под осень – синевы вираж,
а птичья стая в небе – весь багаж!
Такая лёгкая, хрустальная почти,
 и я  вросла в неё, и ты врасти!
Почувствуй запах бездны на краю,
тогда поймёшь, быть может, жизнь мою:
она сама идёт  к тебе с холста,
даётся в руки, просто, просто так –
ни за монеты, ни за нитку бус,
а птичья стая – разве это груз?
На гордом юге проще умирать –
песок под спину, вот и вся кровать,
тетрадку оземь, и стихи все сжечь,
срывая блузку с оголённых плеч!
Там, в переулке, кипарисов ряд,
играют дети, нищие сидят,
там крики птиц, там окрики мамаш.
Предашь меня – ты, значит, всех предашь!
Мы все повязаны картиною одной,
коль «Тайная вечеря» за спиной,
под локтем алый, что цветок, восход,
и в небе птиц осенний перелёт.
Как всё легко! Отринуть, убежать!
Предать, покаяться и возвернуться вспять!
Пройти сквозь холст безвинно, по щелчку,
подставить, кто предаст меня, щеку.
И жизнь, что бьётся, хрупкая, - в ладонь…
Так стать бессмертной можно – только тронь!
…А колокол звенит в Москве, звенит,
растянута «Вечеря» сквозь зенит,
все, сколько есть, по трое снизу вверх,
вино и хлеб. Легко ль даётся грех?
Всё остальное – тяжче! Рукавом
касается Иуда – станет гром,
целуется Иуда – будет смерч,
срывая солнце с оголённых плеч!
Тебе ль не знать всю эту боль и стыд?
Учусь тебя прощать...
Коль Бог простит!
      




 Библиография:

           Книги поэтические:
1. «Вечная любовь» Волго-Вятское книжное издательство
2. «Колдовские слёзы»
3. «Таинственные силы»
4. «Светосказы»                1
5. «Этот святочный мир»               
6. «Предвкушение любви»
7. «Побудь со мной»   
8. «Любовь вопреки»
9. «Большая Покровская исповедь» 
10 «Кружевница»
11 «Купель нижегородская моя»
12 «Зрачки дорог» издательство Литературного института город Москва 2002 год
13 «Берестяное солнце»               
14 «Материй  тонких виноград»   
15 «Заповедь на холсте»   
16 «Мы выходили в мироздание»               
17. «Волны, вытканные из Потопа»
18. «На крылечке, посреди галактик…»
                Книги прозаические

1. «Этюды о мужчинах» рассказы               
2. «Любить невредно»                повесть
3. «Антимиры»                повесть
4. «Убийственная любовь»           повесть
5. «Всегда, потому что никогда»       повесть               
6. «Свеча под водой»        повесть            
7. «Ожерелье царя»           роман
8. «Моя любимая соперница»  повесть
9. «Грибной дождь для Лёвы»    повесть-песнь
10. «Прозаик»   ироническая повесть               
11. «Любовник с кукушкой»  повесть-сюита   
12. «Снегопад в моём подъезде» повесть-токката
13. «Капкан на собственную шубу» роман
14. «Подблюдные песни для Нелли» повесть-песнь
15. «Вавилон женских сердец» роман
16. «Антипушка»
Публикации в журналах:
«Наш современник», «Молодая гвардия», «Московский вестник», «Юность», «Воин России», «Вертикаль. 21 век», «Парадный подъезд» «Новая Немига литературная», «Москва», «Второй Петербург», «Нива», «Бийский вестник». «Урал», «Нижний Новгород», "Волга. 21 век"
         
 
В альманахах: «Третья столица», «Земляки», «Нижегородцы», «Невский альманах», «Русский смех», «55 парадная». «Вокзал», «Поэзия», «Тени странника», «Нижегородская провинция», «Московский вестник». «Воскресение», «Зори», «Отчий край»,  «Славянский сказ», «Медвежьи песни», «Новь», «День поэзии»,
 «Потом»

В еженедельнике  «Литературная Россия» г. Москва,
Член Союза писателей России с 1998 года,
Главный редактор альманаха «Третья столица»