Колокольчик. Страница дневника

Магазинчик пустовал. Стоящие на полках Гарднер, Кузнецов и Валендорф сверкали белыми боками тонкого костяного фарфора совершенно напрасно. Я сидел на дивном диванчике красного дерева XVlll века в полной тишине, передо мной на низком маленьком столике, не представлявшем никакой антикварной ценности, дымился в высокой австрийской чашке начала XX века свежесваренный кофе. Взять её в руки не хватало смелости - капну на серую вензельную обивку - и пропала вещь, а вот встать, естественно, не позволяла лень. В итоге, я просто закрыл глаза. Слушать самого себя - моё любимое занятие. Если заниматься этим регулярно - можно узнать массу интересных вещей. Но внутри меня тоже была тишина. Орловским породистым скакуном гарцевало сердце - и только. Пришлось возвращаться в реальность. В ней всё было так же, как и три минуты назад. Стрелки французских бронзовых часов стояли уже лет шестьдесят. То есть, встали они ещё до того, как я родился, и есть все шансы, что они простоят ещё столько же, исходя из их цены.
Вчера я продал плохую копию "Ночного дозора" неизвестного автора за сумму, на которую известный, но умерший в нищете господин Рембрандт протянул бы ещё добрый десяток лет.
Ты смеялась надо мной, когда я решил хранить свои черновики для того, чтобы наши внуки смогли их продать и жить себе где-нибудь на Ривьере. До этого я собирал их пачками по всей квартире и выбрасывал оттого, что мой педантизм в области порядка граничит с паранойей. Надо честно признать, что не он один.
На работе я точно также, с маниакальной точностью изучаю каждую вещь, тайну её жизни и то, каким путём она попала в мои руки. Сотрудники магазинчика, путающие дату изготовления или марку какого-нибудь потрясающего серебряного портсигара, вызывают у меня дикое желание как минимум их уволить, но я терплю. Человек, сегодня утром положивший закрытый, насквозь мокрый зонт на золотую ткань стула в стиле Людовика XVl, отделался лишь лёгким испугом, поймав мой взгляд и мгновенно схватив и прижав к отлично выглаженной сухой рубашке этот самый зонт.
И не то, чтобы я был зверем, нет - просто всё в мире имеет свою ценность, но не дай бог спутать её с ценой. Не дай бог.
Я делал это опять-таки регулярно. Сколько ни учила меня жизнь - я постоянно лепил ценник с астрономической суммой на то, что нормальным людям достаётся даром. Одна из таких головоломок была у меня на уме и сейчас...

Колокольчик над входной дверью зазвенел. Я обернулся не вставая, и увидел, как в дверь вошёл маленький сгорбленный старичок в чёрной монашеской шапочке и старом подряснике. Увидеть его здесь, среди царства золота, серебра, ампира и ренессанса казалось не странным, нет - невозможным. Маленькая шлюпка зашла в северный порт, цветок мака расцвёл на выжженной земле. Я привык, что зазвонивший колокольчик означает или даму с собачкой, возраст которой (дамы, конечно) невозможно определить, не являясь хирургом-пластиком, или мужчину средних лет в белом, пахнущего сумасшедшим арабским парфюмом. Продавать бесценные вещи им - казалось мне своего рода предательством по отношению к этим вещам, но дело в том, что с помощью дам с собачками и мужчин в белом я легко избавлялся от ширпотреба двухсотлетней давности – так как их взгляд безошибочно падал на самое пёстрое и дешёвое, хоть и выставленное по баснословной цене. Редко, может быть раз в неделю, я узнавал по первому слову того, кто разделит со мной восхищение теми предметами, которые являлись когда-то частью жизни нескольких поколений прекрасных женщин и смелых мужчин. Тогда я без боли расставался с изысканными вещами, отдав их в чужие белые руки с длинными пальцами и серебряной печаткой на безымянном пальце правой. Я знал, что хранить их будут не хуже меня. Именно по рукам, по голосу, а не по взгляду или одежде я всегда узнаю тех, кто станет мне другом. Но их мало, так мало. Главное моё сокровище – это ты. Именно поэтому ты однажды и надела на мой палец серебряную печатку.
А старичок медленно, шаркая явно очень больными ногами, дошёл до центра зала. Я вскочил с дивана и поздоровался.

Он не ответил, только поднял на меня глаза. Таких глаз я раньше не видел. Совершенно детский кроткий голубой взгляд на очень старом лице. Глаза трёхлетнего малыша, полные доверия к миру. Старичок и внешне казался странным ребёнком, гномом из сказки, и меньше всего – старым монахом. Голубизна его глаз спорила с ярко-голубой же розой на мейсоновской тарелке за его спиной.
Он так и не ответил мне, и, шаркая, пошёл дальше, остановившись только у большого киота с Божьей Матерью на стене справа. Он разглядывал всё, как гость. Хороший гость. Совсем не так, как делают это обычные посетители магазинчика, трогая бюро и инкрустированные столики руками, которые мне немедленно хочется откусить.
Я наблюдал за ним, испытывая странную радость от того, что каждый раз, прежде чем подойти ближе к другой иконе, он поднимает на меня взгляд, в котором звучит такое теплое и тихое: «можно»?

Почти пятнадцать минут молча бродил он по двум залам магазинчика, не сказав ни слова. Молчал и я. Какая-то неизвестная мне благодать, да, она самая, чёрт возьми, опустилась на меня оттого, что этот человек оказался сейчас именно здесь. У входа на стене висела старая мандолина. Струны на ней сохранились, но не были натянуты. Он вдруг подошёл к ней близко-близко, протянул скрюченные маленькие пальцы к мандолине и коснулся ими струн. В любом другом случае я бы уже испытал массу неприятных переживаний от этих касаний. Но не сейчас. Музыки не было, но каждая струна отзывалась на его прикосновение с радостью десятилетия молчавшего инструмента. Он посмотрел на меня долгим взглядом и засмеялся тихим детским смехом. Засмеялся и я. Колокольчик над дверью снова зазвенел, и старичок вышел, заметая подолом старого подрясника листья на ступенях лестницы магазинчика. Сколько было радости и надежды в этом привычном звоне.
Я вернулся к диванчику, сел на него, взял чашку с кофе. Не то, чтобы мне было страшно капнуть на серую вензельную обивку, мне просто подумалось, что пока мы рядом – все мы должны звучать от прикосновений друг друга. Мы должны жить, а не стоять на полке, сверкая фарфоровыми боками. Звучать, смеяться, биться...
А на обивку я, кстати, кофе не капнул.