I. прикосновение

Рукой по выступившей боли
я провожу, я слышу стон,
прикосновенье – жест неволи,
мартиролог и свод имён.
Среди крестов и чёрных брёвен,
среди зевак и палачей
я также грешен и виновен
как мир ничтожеств и рвачей.
У вечности для некролога
всегда есть дождь вместо чернил,
прикосновение ожогом
острожный остужает пыл.

Я прикрываю тебя дланью
и мне уже не по себе,
века держалось мирозданье
на каждой кованой скобе.
На деревянных половицах,
пускай рассохшихся, следы
всех моих прадедов, напиться
мне мама здесь даёт воды.
Здесь этажерки и лорнетки,
здесь чай из блюдца, чтоб остыл,
хранят прикосновенье предков
крыльцо и поручни перил.

Одноэтажное пространство,
ночами звёзд над головой
не счесть, с упрямым постоянством
глаз не смыкает домовой.
Чтить достаёт воображенья,
прижавшись к маминым плечам,
небес механику движенья
сквозь скрежет кровли по ночам.
Века слились в прикосновенье
как мифы в жития святых,
я был задолго до рожденья
в обличьях прадедов своих.

На кузнице слоёный воздух
и два ведра, с водой и без,
рогожа, кованые гвозди,
уже готов для сруба лес.
Блестит сквозь стружку, капли пота,
вдоль в обло вязаных венцов
на солнце тёса позолота
в пять стен от скрещенных торцов.
Дома рубились по науке,
на обрешетник клали жердь,
не Бог, прапрадеды, их руки
и обустраивали твердь…

Я в прошлых жизнях знал с утробы –
нет на земле прочнее скреп,
чем дедом кованые скобы
и сладкий запах хвойных щеп.
Нет материнских краше граций,
дитя берёт губами грудь –
взамен каких реинкарнаций
должна пасть жертвой эта суть?
На мне закончится эпоха,
прервёт времён живую вязь
пожар - расстрига, бомж, пройдоха,
в наш дом, ворвавшись не спросясь.

Столетья как одна минута,
рукой касаюсь сажи стен,
они ещё полны уюта,
их не разъел сиротства тлен.
Разбиты стёкла, настежь рамы,
по палисаднику зола,
ни звука, только голос, мама
так в детстве к завтраку звала.
Вот каша, крошки хлеба, скатерть,
вот в печке разведён огонь,
всё это было бы так кстати,
зажать в руках твою ладонь…

Как невозможность возвращенья
под шум бегущих с неба струй
взгляд, преисполненный прощенья,
и мамин долгий поцелуй.
В углу обуглена икона,
весь двор заполонил сорняк,
напротив грудой из бетона
навис чудовищный барак.
Прикосновение к дыханью,
прикосновение к тебе…
Но пепелище пахнет гарью
и домового нет в трубе.

Движенья памяти и скорби,
мой город неучтив и груб,
нелеп паноптикум подобий,
бездарно возводимый в куб.
Стоит неприбранным и нищим,
во мраке жмётся под фонарь
и только множит пепелища,
надежд напраслину и гарь.
Сопротивляется, как может,
но беззащитен он и слаб,
оправославлен и заложен
в ломбарды будущего скарб.

Сто раз как беспризорный порот,
обобран тоже был стократ,
мой некогда уютный город
теперь один сплошной плацкарт.
Распух переполохом полдень,
я к твоему в кошмарном сне
глумленьем полному сегодня
принадлежу с частицей не.
За безразличьем коматозным
злой чей-то умысел и сглаз,
всё в тот же сквер, под те же звёзды
я прихожу в который раз.

Нужды нет небу притворяться,
сквозь кроны лип блестит Сатурн,
но сквер остался без акаций,
с махрой окурков возле урн.
Я не смогу смотреть, как рухнет
под ковш черёмуховый ствол,
я к бабушке пройду на кухню,
уткнусь лицом в её подол.
О тех, с кем кров делил когда-то,
теперь мне плакать одному,
прикосновение – утрата,
как дань рожденью моему.


                август-сентябрь 2015