Запиши меня в свой альбом

Повесть

1.
Чем тебя удивишь? Кто знает...
Я – не собираюсь. Я уже собрался. И здесь ничего моего не останется: всё, что мне нужно – при мне. Но кое-что оставлю тебе.
Нет, не это место, хоть и комфортное. Не приведи Господь! Попал я сюда (всё-таки, наконец, попал!) после четырёх месяцев тюрьмы и полутора лет образцово-показательного лагеря – и пришла на ум избитая фраза: всё познаётся в сравнении. Здесь уютно и сытно. И отсюда удалось мне передать то, что ты в эти минуты читаешь.
Ты мой современник. Ты философски смотришь на жизнь. Возможно, ты эпикуреец. А может – стоик. И, мельком просматривая эти строки, снисходительно спросишь: «Что хочет сказать этот суеслов?» Так уже было в Афинах. Давно-давно, ещё тогда, когда туда апо-стол пришёл 1.
Но ты мой современник. И знаешь, конечно, что вре-мя конечно… Умоляю тебя, прочитай всё. Выслушай.
     Денно и нощно молил я Бога, чтобы то, о чём я здесь думал и что пережил, стало известно тебе. Впрочем, кое-что тебе известно из популярных средств массовой ин-формации, но я не о массах просил. Бог внял усердным просьбам – послал того самого юношу, облачённого в белую одежду, которого видели жёны-мироносицы, ког-да вошли в гроб Господень. Молодой человек (так хо-чется называть его, безымянного) стал моим наперсни-ком.  Всё, что я говорю ему, передаёт он литератору, чьё

 ____      
1 Деяния св. апостолов, гл. 17, ст. 18. (Здесь и далее примечания публикатора.)
имя значится над этим... этим месседжем. О чём же я?..
Отсюда не мог я увидеть, каким оно было, то утро, – солнечным или пасмурным. Для меня оно было новым, не похожим на другие. Я осознал, что ужасы смерти мне больше не угрожают. Не смерть, а её ужасы. Их не оста-лось: ни отчаянья, ни мук ожидания. Потому что сама смерть стала видеться мне как приобретение.
За неделю до того мне пошёл двадцать пятый год. Я подумал: до юбилея (до четверти века, всего лишь) не дотянуть. Жизнь моя кувыркалась, кувыркалась,  и по-следний кульбит окончился здесь.
Радостей в ней было мало. Почти никаких. Почти.
Не мог я понять своих родителей, тошно было смот-реть на их блаженные лица. Наплодили восьмерых детей – и радуются куску хлеба и пшённой каше. И эти запреты, запреты: то не тронь, с теми не гуляй, туда не ходи. А в школе ещё хуже: аутсайдером обзывают,  пещерным человеком и  просто жлобом вонючим – из-за моих потёртых штанов.
Это меня-то! Сто восемьдесят пять роста, семьдесят два килограмма, развитая грудная клетка. Да я лишь дунь  на кого-нибудь  из них,  а всё – маменькины сынки – упадёт! Но как сразить высокомерие?
Помог случай. Уже в девятом классе, в конце второй четверти. Тогда вернулся домой из лагеря наш сосед Колька Хомченко. Как раз вовремя. Кстати.
Через несколько дней все сморчки и сопляки в классе узнали, кто я такой на самом деле. Девочки объедались шоколадками, а пацанят я напоил до рвоты. Ох и нагу-лялись тогда на ворованные деньжата! Они, как извест-но, не пахнут. И молчат, если не меченые.
Я втихую всё провернул. Грабанул киоск – и всё цен-ное в недостройке спрятал под кучей мусора. А деньги – в огороде, его на зиму вскопали.
Выждал, пока милиция не угомонится – пока не взяли Кольку. Когда узнал, что его закрыли, что-то внутри восстало, но я стаканом компота присадил. И отправился в сберкассу. Там какой-то дед стоял в очереди, чтобы выигрыш получить по лотерее. Я спросил у него, много ли? Он сказал, что двадцать пять рублей. Я отозвал его в сторону, дал ему две четвертные и предупредил, чтобы молчал, иначе и им, и мной органы займутся. Дед перекрестился и отмахнулся: «Бог с тобой!»
У милиции везде глаза и уши есть. На другой день после классного сабантуя в пришкольном сквере дёрну-ли меня в кабинет директора. Я только вошёл – меня за плечи капитан, по-свойски так: откуда у меня бабло появилось на конфеты и на пиво?
Как – откуда? Выиграл по лотерее. Все в классе могут подтвердить.
Где взял мелочь на билет – капитан не спросил. Об-радовался. Не тому, что подозрение от меня отпало, а тому, что сын верующих замарался. Он хлопнул в ла-дошки свои капитанские – маленькие, но крепенькие, – и потёр их одна о другую.
Не знаю, как милиция  с родителями, а батько со мной – конкретно: живого места на мне не осталось. Бил, бил. Не ругаясь, молча. С постоянным, всегдашним выражением лица.
Для меня боль была ангелом смерти – сильнее самой смерти. Я вырвался из  батькиных рук и сбежал из дому. С деньгами, но без документов.               
Куда?..
В школе я никогда не получал больше четвёрки. Но если б не родимое пятно баптиста, мог бы оспорить пальму первенства у Ганны Коваль – у круглой отлич-ницы, стройной, зеленоглазой, подвижной и усидчивой. Она была первой. Часто из-за неё я не мог и теперь, бы-вает, не могу уснуть. Её глаза не дают. Мы виделись ка-ждый день, но однажды она посмотрела. На меня.
Резвым, прерывистым ветром прорвался тот день в хмурое течение осени. Наша француженка, подбоченясь, нависла над классом – и пульнула в нашу ученическую массу:
– Je ne permets ; personne d'ignorer mes le;ons!1 – И на родном наречии – кое-что ещё, весьма педагогичное.
В небе за окном тучи мчались. И в какое-то мгнове-ние приблизился свет. Я отвернулся. И ослеп. От яркой вспышки изумруда больших неподвижных, направлен-ных на меня глаз.
Ганна, Ганнуся Коваль… Она была первой. Такой и останется: первой и последней, в роскошной вышиванке и крепдешиновой юбке. Только однажды я почувствовал её руку в своей, тёплую и влажную. Перед женским днём. То была благодарность за большой красивый альбом – в кожаном переплёте, с тиснением, с её именем, – скрижаль, выстраданная зимними вечерами…
Ганнуся жила недалеко от школы. Дом Ковалей, на-верно, и теперь там стоит – за двухэтажным, самым из-вестным в городе магазином. Пройди я мимо, не глядя на витрину... За стеклом застыл косолапый мишка, в ла-пах держал полное конфет лукошко. Я зашёл туда, в лавку сюрпризов.
Навстречу мне – я сам... ковыляющей походкой, сам на себя не похожий: весь ободранный, избитый и нечис-тый. Из высокого зеркала вышел. Как из комнаты смеха.
Мы не сошлись. Я  развернулся  и выбежал из магази-
на.
Куда?.. Пальма первенства росла где-то на юге. Вспомнились россказни и воздыхания одноклассников о кораблях, мореходках и кругосветных походах – и, как ____
1 – Я никому не позволю пропускать мои уроки! (франц.)
подводная лодка в популярных фильмах, всплыл перед глазами начищенный облик молодого моряка из Одессы, сына соседки тёти Тодоси – на побывку к ней приехал: вся грудь в значках, наградах, в каких-то блестящих бляхах... Пройдя чистилище в магазине одежды, в тот же вечер уехал я на попутной машине из города. Навсегда.
Новенький, с иголочки, то бишь с конвейера, «жигу-лёнок» медленно катил к югу. За три часа мы доехали только до поворота на Кривое Озеро, но у судьбы другое измерение: неспешными расспросами и короткими репликами водитель в два счёта успел объездить мальчишку – норовистого стригунка.
Попытка побега не удалась.
– Так куда едем, а, пацан?
– Я думал, вы в Одессу едете...
Он засмеялся, нажал на газ, бросил машину в сторо-ну, потом в другую. «Жигулёнок» послушно следовал его руке – выписывал по бетону амплитуду:
...пространен путь в погибель.
– Можно и в Одессу, там девочки ожидают. Но мы поедем туда, где дело ждёт, да, пацан?
– Угу. – Я кивнул: он водитель, ему виднее.
– Ты  неглупый пацан. – Он перестал крутить руль. – Ты мне нужен. Держись меня, брат, – не промахнёшься.
Он и вправду был мне братом. И крёстным отцом. Был. Он сделал мне паспорт на другое имя; книжица была казённая, а записи в ней – фальшивые. Он приру-чил меня, как волчонка, и натаскивал, как гончую и... и как  ищейку. И, конечно, как волкодава. Я стал его те-нью – проворной, огнедышащей, беспощадной, насти-гающей вовремя и внезапно любого изменника и воз-можного предателя. Конкуренты, почуяв нашу силу, са-ми просились к нам под крышу. Руководитель – после двух, по пять и шесть лет, ходок в лагеря, – был осторо-жен и принимал в кагал1 не всякого соискателя, а если уж принимал, то новобранец попадал под мой неглас-ный надзор.
Мы действовали культурно. Громили сельские мага-зины в соседних областях и непременно оставляли лож-ный след: в стороне от дороги, в каком-нибудь глухом переулке, рассыпали сахар или гречку, или масло под-солнечное разливали – наводили милицию на мысль, что там орудовали местные. Добычу сбывал один из наших, один и тот же, – одному из барыг, а тот – перекупщику, который доставлял товар на рынок и там раскидывал его среди мелюзги.
Теряли при этом немало, зато схема работала безу-пречно, и я гордился ею: то было моё изобретение. Даже предводитель завидовал мне. Хвалил. И хлопал по пле-чу. Не тяжело, но как-то тяжко.
Я стал известной фигурой у братвы, ещё не авторите-том, но уже авторитетным.
И, может быть и скорей всего, именно поэтому... Наш пахан, он не боялся ничего и никого, и он был дядя твёрдых правил, но имелся у него один странный пунк-тик: плохо себя чувствовал в замкнутом пространстве, если там не присутствовала женщина или хотя бы двое мужчин... И настало жаркое  лето. И вечер, неотврати-мый, – мы поехали за город, в одичавший яблоневый сад, угрюмый и насквозь просматриваемый... Предводи-тель прислонился спиной к стволу рослого дерева и, глядя себе под ноги, заговорил:
– Тут, знаешь ли, такое дело... Очень стоящее и очень
стрёмное. Вчера мне наводку доставили, прямую. – Он посмотрел на соседнее дерево, на дорогу и затем навёл глаза на меня: – Пойдёшь, а, доброволец?
– Как скажешь. Я ещё ни разу не отказался.

____
1 общество (ивр.), ивр.: ;;;;; — собрание народа, сход.
Банда – вся – состояла из борзых ребят, и телячьи нежности в ней, понятно же, не водились, но предводи-телю всё позволялось – и он продолжал почти ласково:
– Читал «Преступление и наказание»?
– Да.
– Ну, значит, предлагаю тебе сделать то же, что и Раскольников. Но я уверен, что обойдёшься без слюней и соплей.
– И без наказания... – Мне стало интересно: – Стару-ху?
– Да, как в книжке, процентщицу. Бабла у неё мильо-нов десять.
– А родня есть у неё?
Предводитель скрипнул зубами и выругался.
– Вот тут-то дело буксует! – выкрикнул хрипло. – У неё племяш, он ей как сын, – прокурор области. Он баб-лом всю верхушку прихватил. Один из ментуры завис бабушке триста двадцать штук. Сумма – как петля у не-го на шее. И он десять тысяч готов отстегнуть за эту старую кошёлку, точнее – за её упокой. Лукнулся 1 к нашему человеку. Во как! Кроме того, всё, что у неё есть в кубышке, – наше. Бабки бешеные. Подписываешься?
– На что?
– А... Усёк. – Предводитель приспустил веки – взве-шивал. – Дело, понятно, дорогостоящее. Потянет, я ду-маю, на лимон.
– Зелёный.2
– Да ты что! Там их всего два. – Он потёр пальцем висок: – Ладно. Только пойдёшь без прикрытия: место слишком бойкое. Управишься?
Я неожиданно чихнул.

____
1 обратился, прибег (арго)
2 здесь: миллион долларов (арго).
– Вот как!.. – Он поперхнулся язвительным смешком, но сумел проглотить.
– Не думаю, что ты начхал на дело. Простыл, что ли?
– Ага. После утренней пробежки воды холодной на-хлестался.
– Ну, так по рукам?
– Угу.
Ладонь у него была сухая, кощавая и жёсткая. Мы больше не разговаривали. Он отвёз меня в город по дру-гой дороге, по окольной, – до самого дома, ухоженного особнячка над Калигулом. Теперь, всего-то через два года, речистые этапники 1 сказывали, что речки не вид-но: над плёсом, над самой водой, навис несусветный китч – вычурное архитектурное безобразие, воздвигну-тое на грязные деньги нуворишей. Но мне там было уютно, на той усадьбе. Тогда.
Жил я в летней кухне. Мирно и тихо. Хозяйка меня не то, что пьяным, – выпившим никогда не видела. Чис-лился охранником на металлобазе и каждый месяц акку-ратно платил бабе Фросе тридцать рублей – за жильё и за прописку. И, бывало, какой-нибудь кофточкой одари-вал  или платком пуховым. Бабуля чуть ли не молилась на меня… на подонка благообразного.
Я ж был убийцей. Завёл собственного сексота.2 Он в то время в десятом классе учился. Но парень могучий и не по годам рослый – в школьном драматическом за-главные роли играл. Я отвёл ему более скромные, но разнообразные:  то он был  сыном  колхозников,  возже-
лавших переселиться в город, то юным кинологом... библиофилом…Любителем аквариумных рыбок… Роль была продиктована тем или иным объявлением. Они изуродовали почти  весь  дом  на  углу Третьей Слобод-ской и Херсонской. Я выбирал какое-нибудь из тех, ко-
____
1 Здесь: зэки-новобранцы.
2 Сокращ.: секретного сотрудника.
торые постарее, записывал адрес и потом – ну, пробол-тался ... – сливал дезу попавшему под мой надзор ново-бранцу: в день X, в час Y дом Z будет  ограблен. Но тут же, как бы спохватившись, приняв жалкий вид, просил рекрута держать язык за зубами. Часа за два до обозна-ченного времени мой актёр-сексот шёл по адресу, чтоб осмотреть собаку (или дом, или книгу... рыбок в аква-риуме), и если в доме была засада... ох, если там была засада – это значило, что мутный рекрут на чистую воду выведен, сухим ему не выйти – всё равно будет... неиз-бежно...
У меня имелось два пистолета: оперативный и кара-тельный. Ни тот ни другой старался я не применять. Но если первому часто приходилось поработать – иногда для острастки, – то второй, потяжелее, только четыре раза... И один из них, кажется, напрасно.
Для предстоящего дела нужны были оба. Чтоб навер-няка. Хоть не хотелось мне. Не хотелось, не хотелось. Но предводителю я уже слово дал. А за него нужно от-вечать... или делом, или... Я полез в тайник.
Что такое? Пусто?.. Взгляд на мгновение лёг на дно – и вскочил, забегал по комнате. Окна были целы, шпин-галеты не нарушены. Дверь не повреждена. Замок я сам отпер. Баба Фрося ко мне никогда не заходила, да и ключа у неё не было: я заменил сердцевину... Что де-лать?
Самое первое – делать ноги. И – к пахану. Далекова-то, правда. Сначала – трамваем, потом – автобусом.
Нет, не годится... Запутать следы – и к ближнему бра-тану, к путёвому. (Мы с ним в одной смене сторожили металлобазу.)
Банда, как и я, поселилась в частных домах по всему городу. Большой приземистый особняк на две половины никуда не делся. Окна комнат, занимаемых братаном, светились ярким, надёжным обещанием. Из магнитофона бил ключом шансон. Что-то про сиреневый туман.
Я открыл дверь. Свет ударил в глаза. И – мрак. Тягу-чий и густой... Кроме него, не было ничего, только не-ясные очертания каких-то фигур. И слабый голос: «Ни-куда не денется, будет жить, сволочь». И другой, по-громче: «Да, но недолго».               
Я напрягся, открыл глаза – и чуть не угорел от туск-лого света. Я попал. В ментуру.
Я попал? А дзуськи. Зась їм 1.
Они, конечно, не заметили улыбки – моей же, но бы-лой, из другой ситуации и в месте другом: окружённый плотным кольцом бандюков один бедолага рекрут, юнец ещё, но беспардонный, наглый, продулся в карты, вскочил из-за стола и застонал: «Я попал, попал!» 2 – а предводитель, тоже встав из-за стола, подтвердил: «Да, братик, ты крупно попал… в стиры 3, и потому к нам попал. Будешь отрабатывать...» А  я – едва заметно, глазами только – посочувствовал рекруту.
Не люблю ни карты, ни феню, но улыбка не зря в па-мяти всплыла. Она меня освежила и взбодрила. Теперь я мог терпеть боль, я перестал её бояться. Для меня игра только началась. Вовсе не карточная. Я попал к ним в лапы, но ещё не проигрался. У них в руках мог быть только один козырь против меня – пистолеты...

2.
Ты ещё здесь. Можно удивиться этому: на твоё вни-мание претендует столько аппетитных текстов, что впо-ру глазам разбежаться, и столько видиков, столько смач-ных оцифрованных картинок и снимков – как бы слю-ной  не  захлебнуться.  Другие,  тоже современники, они

____
1 Идиома; прибл. перевод: «А фигушки. Шиш им!» (укр.)
2 проигрался (арго).
3 карты (арго).
там. А ты, слава Богу, здесь, и я рад этому, хоть моей заслуги в этом нет. Здравствуй.
Вчера я рисковал... своей душой. И мои пистолеты буквально свалили меня с ног. Хорошо, что я знал, куда падать...
Сегодня буду в тюрьме, в следственной. Целых пол-года. Для тебя. Но тебя не будет со мной. Вообразить себя там, если там никогда не был, невозможно.
...Открылась широкая тёмная дверь.
– Добро пожаловать! – толчок в спину.
Я в камере. Пол из керамической плитки, стены ош-тукатурены «под шубу». Шесть двухъярусных нар вну-три ёмкости. Глаза, лениво алчущие свежатины. Издали, из-под узкого окна, с обособленного ложа, – пронзи-тельный взгляд.
– Ну, с приземлением, земляк.
– Всем привет.
– Приветик. Ты понимаешь, куда ты залетел? Иди сюда, я объясню тебе.
Я подошёл, протянул ему правую руку. Он привстал, раскрыл объятия – и получил слева. В переносицу. Ку-лаком.
Рухнул. Заполумертво. Я обернулся к хате:
– Ну, какую ещё курку потоптать?
Они молчали. Выжидали. Наконец, один из них, са-мый близкий ко мне, выдавил, заикаясь:
– М-мы д-д-д-д…авно этого жда-али. Д-давай знако-миться.
– Д-д-д…авай.
Хата смеялась. Облегчалась. Рукопожатия. Взаимные поздравления...
Очухался пахан. Бывший. Встал с одра укрощения и, попытавшись вернуть себе прежний статус, рыкнул, шагнул ко мне. Но споткнулся и свалился на пол – сам себя опустил. Пришлось приподнять его.
– Охолонь, земляк. Уж больно ты горяч.
Заика набрал в кружку воды – из крана, который ря-дом с парашей, – и поднёс бывшему. Тот, стуча зубами об алюминий, судорожно выпил. И когда пустую поста-вил на стол, момент подошёл: заика, плечистый коро-тышка, – кулаком по столешнице, несильно:
– Б-будем выбирать пахана.
Хата промолчала. Согласилась, так сказать. И только один из угла, с верхнего яруса, кашлянул робко. Я не посмотрел туда – ухватил бразды ситуации и заике:
– Что тут выбирать. У нас есть пахан – ты. Ты будешь стоять впереди нас перед вертухаями. А я... братаны, где мне устроиться?
Они повернули головы к наре бывшего. Я тоже.
– Нет, я буду вот здесь, у входа. Мне сверху видно всё, ты так и наверху знай!
И постелил себе. Улёгся. На правом боку. Смотрел на хату, местоблюститель.  Заика – он пахан  для видимо-сти. А бывший – наседка 1 он, та  ещё кума.2 На пальме – я. Ха-ха, пальма первенства!..
     Внизу творилось бытие дня. Стучало домино, со-бравшее вокруг себя толпу. Чуть левее – пожилой муж-чина с небольшими залысинами, с виду образованный, интеллигент, развернул журнал «Советская женщина». Шевелил губами. Изредка причмокивал. Над ним, на пальме, сидя по-турецки, единственный в хате еврейчик штопал носки, кивком головы отмечая каждый стежок. Образованец перевернул страницу и крякнул. Еврейчик отложил работу в сторону, глянул на задраенное окно и тихонько запел:
– Ти ж мене підманула. Ти ж мене підвела. Ти ж ме-не...
     Снизу отозвался образованец:
____
1 тайный осведомитель следователей в камере (арго).
 2 секретный сотрудник администрации из числа зэков (арго).
– Ага, ти ж йому підмахнула, ти ж йому піддала, пню старому. На мою голову. Порохно на мене сиплеться!1 – И журналом, журналом, «Советской женщиной» – над головой. Отмахиваясь. – А шоб ты сдох, жид недоно-шенный!
Еврейчик не обиделся:
–Только после вас. А вам бажаю до ста років про-жить! 2
Робко давеча кашлявший – прокашлялся:
– О времена, о нравы, как говорил ещё Александр Македонский. Он, конечно, герой... но, знаете ли, вы-росший из «Шинели» хохол удивился бы, глядя на вас: копья-то зачем ломать? Вы что – в казённых смиритель-ных рубищах? У вас что – рук нету?
– Руки у нас есть – пробурчал образованец. – Чтоб их пожать друг другу.
А еврейчик запел:
– Давай пожмём друг другу руки,
И в дальний путь на долгие года!
Така наша доля… Ти ж мене підманула, а я ж тебе, як лялю, одягав, я ж тебе всю-всеньку цілував, а ти, ти ж мене підманула, ти ж мене підвела…3
Он не пел – стонал.
– Оп-пять п-п-п-огнал. – Свежеиспеченный пахан пе-ремешал домино и, уверенно заикаясь: – П-посмотрим, что нам камни говорят...
Еврейчик притих. А заика возвысил голос:
– К-камни говорят и да и нет. Быть м-морковке 4 и не быть. К-камни говорят: хате р-решать!
     С нары восстал образованец:
____
1 ты ж ему подмахнула, ты ж его подвела, пня старого. На мою голову. Труха на меня сыплется! (укр.)
2 А вам желаю до ста лет прожить! (укр.)
3 Такова судьба наша… Ты ж меня  обманула, а я ж тебя,  как куклу, одевал я ж тебя всю-всю целовал, а ты, ты ж меня обманула, ты ж меня подвела… (укр.)
4 удар завёрнутыми в полотенце камнями домино (арго).
– Давайте вот что. Если ещё раз, ещё только раз... Ты слышишь, пень трухлявый? Всю дурь из тебя выбьем.
– Да что ему!.. – Бывший, глядя в стену: – Бей – не бей – всё равно еврей. У нас тут есть, которые ни разу морковки не кушали. В тюрьме есть обычай прописки. Кто в хате живёт без прописки, тот чужак.
Бывший не сдался... однако! Я прыгнул с пальмы прямо к столу. Чтоб отстоять своё место.
– Н-ну?
– А ты не понукай. Никого не запряг. Шшас тебе эк-замен будет. – Он достал из-под подушки полотенце. – Сколько присядок назначим ему?
– Гхы-гхы!... – Кашельник заворочался на наре и про-хрипел: – Коль уж такой обычай, то, как обычно: номер хаты умножить на десять и на двенадцать.
– Да ты что! – Образованец отбросил «Советскую женщину». – На одиннадцать. Экзаменуемый не в счёт. Он не унтер-офицерская вдова, чтоб самому себя сечь!.. Та-ак, двадцать один на одиннадцать – это будет… бу-дет…
– Двести тридцать один, – штопая носок, подсказал еврейчик.
– Значит, итого: две тыщи триста одиннадцать, – со-образил образованец.
Аккуратно, камешек за камешком, бывший складывал
на расстеленном полотенце домино. Священнодейство-вал.
– Какая «морковка» получается!.. – Обернул брусок полотенцем, завязал двумя узлами. – Дак сколько там причитается абритуэнту?
    Заика, пахан, встал рядом со мной, вырвал морковку из рук бывшего. – Т-ты! Подвяжи метлу.1 – И мне: – Из-в-вини.  Тут  такой  порядок.  Ты  прис-седаешь  сколько

____
1 помолчи (арго).
можешь. Сколько нужно – тебе ск-казали. Од-дна мор-ковка весит десять нед-достающих присядок Ясно?
– Ясно. А если присяду сколько нужно?
– Н-ну… тогда в-всё, ты прописан.
– Я готов. – И бывшему: – Встань сюда, экзаменатор. Смотри.
Он глядел в оба. Как шакал на падаль. Считал – толь-ко его и слышно было. Но когда счёт перевалил за две тысячи, язык у него стал заплетаться. Ему еврейчик под-сказывал:
 – Дві тищі сто два… сто дев’яносто… двісті сорок шість… Дві тищі триста чотирнадцять…
    С нары спрыгнул пересмешник и громко кашлянул.
– Во здоровье! Во сила! А расчёт какой...
– Ну хватит... – Бывший сел на скамью.
А еврейчик – зная своё дело, своё! – проговаривал:
– Дві тищі чотириста… чотириста два… Чотириста п’ятдесят два.
Я выпрямился, навис над бывшим. Глаза на еврейчи-ка скосил:
– Какая там разница, банкир?
– Сальдо позитивне. Сто сорок одна присядка.
     – Будьте любезны, Ротшильд, конвертируйте в мор-ковки.
– Та який я Ротшільд... В мене крамничка маленька була, та й та не моя – сільповська. Просто важити вмію, рахувати... на свою руку. А морковок виходить чотир-надцять і одна десята 1.
– Ну, одну десятую в банке оставим. – И я взглянул на заику: – А что с четырнадцатью делать?
– Как – что? – Не заика – образованец откликнулся.

____
1 – Да какой я Ротшильд... У меня магазин был маленький, да и тот не мой – сельповский. Просто взвешивать умею, считать... на свою руку. А «морковок» получается четырнадцать и одна десятая (укр.)
Положил руку на сердце: – По-честному – надо сдачу дать.
– Кому?
– Экзаменатору, конечно.
Бывший бросился к двери. Заика – за шиворот его, обратно дёрнул.
– Убивают! Уб...
Заика – под дых ему:
– Уймись, кума. К-кум далеко, а мы тут.
– Да, мы тут. – Взглядом я объединил их всех: на на-рах и у стола. – Мы все свои, кроме одного. И я знаю общее желание. Но... предлагаю положить сдачу в банк. Примете, Ротшильд?
– Вы мне льстите! – Глазки еврейчика закрылись от удовольствия. На секунду. А в следующую жадно по-смотрели на меня: – А под какой процент?
– Я думаю, под самый высокий, но это дело банка.
Хата хохотала. Обильно и зло. Захрипел бывший – пришёл в себя. Мне стало не по себе.
– Иди, – сказал я бывшему. – Ступай на своё место. И больше не выступай.
Посматривая с опаской то на меня, то на заику, при-храмывая, он переместился к себе на нару. И – наседка всё-таки! – оттуда:
– Братаны! Простите меня за всё.
Заговорили сразу почти все. Бывший молчал, терпел.
И я молчал. Вся хата видела меня, но с той минуты...


3.
Я тоже переместился. Совершил мягкую посадку на кровать. Думал, что сегодня проведу там сто восемьде-сят четыре дня: сколько следствие длилось, и суд, и ожидание этапа, – но хватило меня всего лишь часа на два.
Память подвела? Нет, наверное, совесть увела меня оттуда.
Ты слышишь меня, мой слушатель? Хочу, чтобы ты меня понял, пока мы с тобой современники, пока я здесь.  Хочу, чтоб ты посочувствовал. Не мне, а со мною. С безвестным. Нет у меня лиры, как у Пушкина. Но я не тварь бессловесная. Дал мне Господь дар, же-ланный и неожиданный... Ты подхватываешь: дар речи. Нет, несравненно больший. И пока я здесь – буду иногда в следственных изоляторах, и в лагере, и... Столько, сколько нужно, чтобы ты меня понял.               
...На второй после прописки день, третий мой день в тюрьме, повели меня к следователю. В просторной ком-нате сидел за столом грузный лысоватый мужчина с одутловатым лицом и выразительными припухлостями под голубыми глазами. Когда я вошёл, он приподнял свою массу, как бы приветствуя меня, и глаза его лазур-ными сделались.
– Присаживайтесь, прошу вас.
Я уселся напротив. Он достал из портфеля бумаги и стал их перелистывать. Следствие началось. Я рассмат-ривал моего визави – изучал.
Астматик, наверное. И почками страдает. И, думать надо, пиво любит.
– Ну как? – Его лицо преобразилось в улыбчивую маску.
– О чём вы?
– О первом впечатлении.
– Здесь лучше, чем в камере.
– Но чего-то не хватает, правда?
– Правда.
– Пивка бы сейчас, а?
Ага, следователь дал первое показание: мало что им известно обо мне... Спиртное... ну, в общем, не по нутру оно мне. Сказалась баптистская наследственность. Сам почти не пил, когда пивом поил одноклассников. А в Никольске за мной закрепилось прозвище: Абстинент.
– А может, водочки? – Следователь потрогал порт-фель.
Ни малейшего движения в ответ, ни слова.
– А, понимаю, косячок забить – вот это да! Сам ино-гда балуюсь. На даче, в шезлонге. Усядешься, а кругом – вишни, виноград…
– К делу, гражданин начальник.
– Делу – время, сынок, а потеха продолжается. Юмо-ристы, очень популярные, могли бы тебе позавидовать. – И, привстав, поскрёбывая ногтями стол: – Где ты был третьего июля во второй половине дня?
...Панорама дикого загородного сада развернулась в памяти; наш предводитель прислонился к шершавому стволу старой яблони и наводил меня на старуху, на её кубышку... Я переспросил следователя:
– Третьего июля?
– Да, между двенадцатью и двадцать одним часом.
– А какого года?
Он сделал мощный вдох – потускневшие пуговицы его потёртого пиджака, посеревшего, могли не выдер-жать такого объёма, но – блюститель всякого порядка – он вовремя стравил воздух:
– Я ж говорю, ты самому Райкину дал бы фору. Дело, однако, серьёзное, хоть и очевидное.
На плешь ему солнечное пятнышко легло. И он при-ступил. Он – старший следователь прокуратуры... Он будет вести моё дело. Спросил мою фамилию.
Я назвал – ту, что в паспорте.
День, месяц и год рождения?
Я – так, как в паспорте, ответил.
Протокольная церемония длилась недолго: пятнышко не успело сползти с макушки следователя. Он сам сбро-сил его за спину – подался вперёд, подсунул мне лист бумаги:
– Давай-ка сварганим явочку с повинной, сынок.
– С повинной – в чём?
– Сам знаешь.
– Знаю. У вас бумаги не хватит на всё. Поэтому пи-сать не буду.
– Значит, расскажи.
– Расскажу...
Пелена закрыла зрачки – и батько, глядя мне в глаза:
«На всяком месте очи Господни». За неделю ты про-пустил два урока. Где ты был?»
«Бог знает».
«Знает. Но хочет, чтоб ты рассказал, чтоб ты посту-пок свой назвал грехом и перед Его лицом осудил...»
Я посмотрел на следователя.
– Придёт время – расскажу.
– Завтра?
– Не думаю. Но если придёт, то расскажу не вам.
– В таком случае, сынок, я сам кое-что открою тебе.
И он достал из стола завёрнутый в полиэтилен писто-лет.
– Твой? – Он показал мой оперативный.
– Что вы, гражд’начальник. У меня даже игрушечных никогда не было.
– Не валяй дурака, парень. Здесь отпечатки твоих пальцев.
– Гражд’начальник, вы ж на дурака не похожи. Ду-маю, мы с вами найдём общий язык, то есть статью, ко-торая устроит вас и, в первую очередь, меня. Соглаша-юсь на незаконное хранение.
– А куда ж девать старушку, сынок?
– Какую ещё старушку? Бабу Фросю? Мою хозяйку?
– Нет, бабу Нину. Угол Конопатной и Первой Воен-ной. Убитую третьего июля, приблизительно, в семна-дцать часов тридцать минут, выстрелом из этого писто-лета. – Он коснулся пальцем дула. – В упор. В затылок. Погребена пятого июля. Но присутствует в деле о её убийстве. Дело надо закрыть. Чем скорее, тем лучше. Влиятельные люди требуют.
Меня осенило. Влиятельный – это тот, из милиции, бабкин должник. Похоже, именно он её к праотцам от-правил... Но мой пистолет – как попал к нему? Хотя... они всё умеют. Да, но как они узнали, как они вообще узнали о тайнике да и обо мне самом – что я сущест-вую? Кто-то... кто-то свой.
...И – опять сад. Загородный. Дикий. Предводитель глаза навёл. На меня... Внезапно...
Я продолжил следствие:
– А им-то что, этим влиятельным?
Мой подследственный, сотрудник прокуратуры, ла-донью лицо закрыл, левым глазом следил за мною сквозь пальцы.
– Сынок, я раскрыл тебе многие карты. А эту не могу.
– Хорошо, что вы предлагаете, папаша?
– Сделку. Ты пишёшь явку с повинной насчёт стару-хи, а я тебе гарантирую минимальный срок – семь лет. Года три отбудешь... библиотекарем в колонии – пой-дёшь на условно-досрочное освобождение. Подумай, за мокруху пустячком заплатишь, а?
Он ожидал. Я медлил. Столкнулись два ремесла. Вза-имопитающие. И взаимозависимые.
– Ну, так как, сынок?
– Гражд’начальник, вы хоть фамилию её скажите, старухину.
– Ах да... Полозова, Нина Климентьевна.
– А как я узнал про неё?
Гражд’начальник, мастер своего дела, придуманную ситуацию изложил:
– А она частенько, ну, скажем, не реже одного раза в месяц, к твоей хозяйке на чай приходила. С бутылочкой. И вы втроём засиживались допоздна...
– М-да…
– Что, сынок?
– Я не страдаю пристрастием к алкоголю.
– Это хорошо. Ты для блезиру только пригубливал. А потом, поздним вечером, отводил пьяненькую бабу Ни-ну домой. Она тебя за это денежкой благодарила.
– Червонцем.
– Пятью рублями. Ростовщ... гх-гх... старые люди – они скупердяи. – Он сложил пальцы в щепоть. Ему нра-вилась его собственного сочинения легенда.
– И как-то не оказалось у бабушки в кошельке мелких денег. Она велела тебе отвернуться. Ты послушался, достал из кармана зеркальце и наблюдал... Ну как?
– Неплохо. Для... для...
– Ты говори, сынок. Говори, как думаешь. Неплохо для мусарни, так ведь?
– Для конторы. Допустим, уговорили меня. Но что вам скажет баба Фрося?
– А кто её будет спрашивать...
– А она сама не спросила, почему меня, её квартиран-та, вот уже неделя, как дома нет?
– А к ней приходил твой начальник с металлобазы и сказал, что тебя в командировку послали. На полгода. За это время – деньги за квартиру принёс.
– Значит, я вам нужен, гражд’начальник. Но почему я должен вам верить, что вы не дуранёте меня?
– А у тебя выбора нет.  Не напишешь явку  с повин-ной – получишь по полной. А напишешь... Понимаешь, у меня тут свой интерес есть – поскорее дело закрыть и похоронить, чтоб не воняло, чтоб не пронюхали... н-да...
– Какое дело? – Я опять валял дурака.
Он – устало и с расстановкой:
– Дело об убийстве гражданки Полозовой.
– Да зачем же мне было убивать её, ради чего?
– А ради того, что тебе зеркальце показало.
– И что ж оно показало? Два мильона рублей?
– Кто тебе сказал?! – Гражд’начальник привстал.
– Зеркальце.
– Кривое оно у тебя. Две штуки там было. Всего лишь.
– Немного же бабушка весит. Сомнительно, что я стал бы из-за несчастных двух тысяч...
– Да тебе за эти деньги,  парень, при твоей-то зарпла-те – целый год кантоваться в будке охранника! – Он торжественно пристулил свою пышную задницу.
За окном помрачнело.
– Завтра, – сказал я гражд’начальнику.
Он понял меня с одного слова.
– Завтра, так завтра. Подпиши протокол.
– Это тоже завтра, начальник.
– Идёт. – Он сунул руку под столешницу.
Открылась дверь, вошёл вертухай. Начальник ему:
– Свидание окончено. Будьте добры, проводите под-следственного в камеру.
Я уточнил:
– Меня. А гражданин начальник самостоятельно уй-дёт...

4.
И опять я здесь. Мой час X близится. Осталось не-много. Может быть, неделя. А может, ночь. Или только час?.. Успею ли побывать в лагере? Мне там надо про-вести некоторое время. За ночь?.. Или за час?..
...Мы знаем, время растяжимо. Оно зависит от то-го, какого рода содержимым вы наполняете его...
Один за другим тянулись дни. Густая скука, скучища, ничегонеделанье, невозможность – нет, не идти на дело, а вообще невозможность что-то делать – растягивали время до предела. И, казалось, ещё день, ещё минута – и лопнет оно. Как раздутый детский шар... И что будет?
Что? – посмотрел на полки. На книги. На железную дверь.
В то утро, когда впервые вошёл в эту комнату, спо-ткнулся о «библию для верующих и неверующих». На полу – книжный развал, на подоконниках – помятые журналы. Через неплотные створы железных рам скво-зил поздний октябрь.
Время зяби... Батько и я, и двое, увидавшие свет по-сле меня, вскапывали огород, широкий и длинный – до речки. С меня два пота сходило, а с них, наверное, семь. Вечером, после каши, батько читал нам Библию, муд-рую книгу, настоящую. У малых слипались глазёнки, а батькин голос крепчал и бил по ушам – ребятки винова-то моргали. Я сидел, подперев голову кулаками, и слу-шал, слушал. Мне нравились еврейские сказки...
Что теперь батько? Воспитывает меньших? Всё так же: Библией и, по Библии, розгой?.. А мама... она всё так же печёт хлеб два раза в неделю? Белый, пахучий. Прежде, чем положить в рот кусочек,  я глотал его глазами...
Я вздохнул. Поднял с пола книжку преткновения, по-ставил на полку... Никогда не думал, что стану библио-текарем...
И – мысль, как пуля шальная: «А что бандитом – ду-мал? Что рука не дрогнет в ту секунду, когда...» Он за-рыдал. По-детски, с воплями... первый из четверых, ещё не успевший стать предателем...
Что-то надо было делать. За день разгрёб макулатуру. За второй – уж не помню что... К концу недели получи-лось нечто похожее на собрание, вполне приемлемое для лагеря. Книги расположились на стеллажах, как зэки на нарах. Книги-зэки... И друзья зэков. Желанные. И труднодоступные: чтобы попасть в эту обитель мудрости, надо преодолеть несколько преград, упрашивая вертухаев отпереть решётчатые двери.
Наугад  взял  один  журнал.  Наугад  раскрыл.  «У древнегреческого философа Эпикура есть изречение: «Смерть нас не касается. Мы есть – её нет. Она есть – нас нет».
Вот как... Значит, придёт время, когда меня не будет... Время будет, а меня не будет... Да как же так?! Небо, птицы, деревья и речушка у нашего огорода – всё это будет... И Ганна, Ганнуся Коваль будет... Но если не будет меня, если я не буду о ней думать, если я исчезну, она... она ведь тоже... потому что мыслей моих о ней не будет. Бессмыслица какая-то.
А это... Он пришёл ко мне ночью, перед рассветом. Стоял, опершись плечом о спинку нары. Молчал. Только груди моей касался дрожащими пальцами. Я проснулся. Рядом – никого. Слабый лунный свет на нарах. Насыщенная сопением тишина. Напряжённая.
Но он приходил, действительно приходил. Чтоб отомстить? Я потрогал себя: голову, плечи, грудь. Цел. Но червяк беспокойства шевелился внутри, под ложеч-кой. И почти до побудки я пролежал с открытыми гла-зами. Чтоб не вернуться в пространство между явью и сном. Зыбкое, доступное для них: для моего первого, рыдающего, с молящими глазами и пушком над верхней губой, и для троих, последовавших за ним, и... и для Ганнуси... Едва слышный скрежет ключа в замке – вер-тухай отпирал дверь барака – поднял меня с постели. Тихонько одевшись, я ушёл к себе в шуршу – в библио-теку...
приют спокойствия, трудов и вдохновенья... Какое там спокойствие... Какие труды... Скука. Маета.
Рука к стеллажу потянулась, глаза по корешкам по-бежали, споткнулись о название: «Игра в бисер».
Какая такая игра? В бисер?..
К двери  из коридора  кто-то  стуком  прикоснулся.             
Не вертухайский стук, тот нахрапистый – ключом по железу: бах! бах! бах! бах! А этот – осторожный, проси-тельный.
– Войдите!
Вот так-так! Ну и ну… Еврейчик, тот самый, но уже в хэбешной зэковской форме. В левой руке казённая фу-ражка зажата. Унифицированная...
– Доброго здоров’я вам. – Он поклонился – нижайшее почтение выразил. – Ви мене пам’ятаєте?
– Ще б пак! Як можна забути банкіра, в чиєму банку лежить весь твій капітал! Добридень, вельмишановний 1.
Я протянул ему руку. Он ухватился за неё, как за руку помощи. И пытался удержать её в своей ручонке, и тряс её, тряс.
– Ну ладно, хватит.  Я верю твоим дружеским чувст-ва, Беня.
– Не Беня я. – Он прекратил рукопожатие. – Мені, ко-ли обріз;ли, дали ім’я Шолом, а попросту Шльома 2.
– Интересное имя. Шлё-о-ома!
– А знаєте, що воно означає? Мир.
– Во как! И за что ж тебя посадили, Шолом? За шахер-махер? Напомни.
– Та ні. Я чесний чоловік. Документація завжди була в ажурі. І каса. Як вечір – обчислював я виторг, ревізію робив. Те, що сільпові належало, – йому й віддавав. А якусь  там зайвину невеличку: ну сто-півтораста рублів – за товар, що його експедитори за мої гроші давали мені, – собі  до  кишені  клав. Сказано  ж у Євангелії: трудящий достоїн поживи… На ранок у моїй торгівлі все було так акуратно й чисто, що жоден ревізор не під-
___________
1 – Здравия желаю вам. Вы меня помните?
– Ещё бы! Как можно забыть банкира, в чьём банке лежит весь твой капитал! Добрый день, досточтимый (укр.)
2  – Не Беня я. Мне, когда обрез;ли, дали имя Шолом, а попросту Шлёма (укр.)
копався б 1.
Ещё один подследственный стоял перед моими гла-зами – не подозревал, что его изучает такой же, как и он, зэк. Ничтоже сумняшеся, я продолжал:
– Так за что ж они тебя, а, Шолом?
Он прислонился к стене.
– Та хіба я знаю?.. Ну, моя Циля померла від цукрової хвороби. П’ятдесят п’ять їй було, а мені шістдесят два – саме вчасно. Бо я ще на бабів молодих заглядався. Та найчастіше – на одну вдову, на Маню, прибирала у мене  в  крамничці. Бувало, миє підлогу та нагнеться – мене зсередини почуття розпирає. Ну, побралися ми... Хата в мене велика, половину від вулиці сільпо орендувало під крамничку, під мою, а в другій – кухня й дві кімнати. То й спали ми з Манею нарізно – після того, як на-втішаємося, – бо я хропу, як сплю. А втішалися довго. Любив я її роздягати. Вона у мене була вбрана, мов та королева. І от, бувало, граємося з нею; вона пручається, а я... я знімаю з неї то кофту з вовни, тонко пряденої – за п’ятдесят рублів купив по блату, – то плаття з шовку – за сорок вісім п’ятдесят копійок... А чобітки італійські за сто п’ятдесят рублів – переплатив за них, бо на руках узяв, – не знімав я з неї. Уявляєте, стоїть переді мною ляля – я пальчики облизував після того, як торкався її: випнуті груди – мов гарбузи, а жопа! а ляжки! – і ноги в чобітках вишневих з добре вичиненої шкіри. Смакота!..
Нічого не жалів я для моєї жіночки. А все ж не дого-див.  Злигалася  вона  з  головою  колгоспу. І  знахабніли

____
1 – Да нет, я честный человек. Документация всегда в ажуре была. И касса. Каждый вечер подсчитывал выручку, ревизию делал... –То, что принадлежало сельпо, ему и отдавал. А какой-то там излишек небольшой: ну, сто-полтораста рублей – за товар, который экспедиторы за мои деньги давали мне, - себе в карман клал. Сказано ж в Евангелии: трудящийся достоин пропитания... К утру в моей торговле всё было так аккуратно и чисто, что ни один ревизор не подкопался бы (укр.)
вони. Приймала його в моїй-таки хаті посеред дня, коли я торгував. Після того він щоразу в крамничку до мене заходив, плескав по плечу та казав щось таке со-роміцьке: не переймайся, мовляв, Шльомо, ще й тобі там залишилося чимало – насьорбаєшся.
Що я мав казати? Я мовчав, бо вище за голову не стрибнеш. А всередині все кипіло.
Запирав крамницю та йшов до Маньки. До суки до моєї. Вона лежала на ліжку розпашіла, руки розкинула й усміхалася, бо ще не відійшла, ще в любощах купалася. Я велів їй ставати на табуретку. Вона реготала, але ста-вала. Я цілував її, як богиню, всю-всеньку: ляжки, ягодиці, живіт, груди – цілував і ридав. Та якось не по-слухалась вона мене – не встала з ліжка. Я схопив її за руку – вона плюнула мені в лице. Не знаю, що мені зро-билося. Біля плити лежали колосники, кілька, один в один,  щоб у гнізді прогорілі замінити. Я взяв один і вдарив Маню по голові тим колосничком, маленьким таким – двадцять одну копійку стоїв. Тепер, мабуть, до-рожче... Так вона й померла: посмішка на лиці глузувала з мене. Я...1
____
1 – Да разве я знаю?.. Ну, моя Циля умерла от сахарной болезни. Пятьдесят пять ей было, а мне шестьдесят – как раз  вовремя.  Потому что я ещё на баб молодых засматривался. Но чаще всего – на одну вдову, на Маню, убирала у меня в магазинчике. Бывало, моет пол да нагнётся – меня изнутри чувство распирает. Ну, поженились мы… Хата у меня большая, половину от улицы сельпо арендовало под магазинчик, под мой, а в другой – кухня и две комнаты. Ну и спали мы с Маней порознь – после того, как наиграемся, – потому как я храплю, когда сплю. А игрались мы долго. Любил я раздевать её. Она у меня была одета, что какая-нибудь королева. И вот, бывало, играемся с ней; она слегка сопротивляется, а я снимаю с неё то кофту шерстяную из тончайшей пряжи – за пятьдесят рублей купил по блату, – то платье шёлковое – за сорок восемь пятьдесят копеек... А сапожки итальянские – за сто пятьдесят рублей – переплатил за них, потому что с рук взял, – не снимал я с неё. Представляете, стоит передо мной куколка – я пальчики облизывал после того, как её касался: выпяченные груди – как тыквы, а жопа! а ляжки! – и ноги в сапожках вишнёвых из хорошо выделанной кожи! Вкуснотища!..
Ничего не жалел я для моей жёнушки. Да всё ж не угодил. Спуталась она с председателем колхоза. И обнаглели они. Принимала его в моей-таки хате среди бела дня, когда я торговал. А после он всякий раз в лавку ко мне заходил, шлёпал по плечу и всякую стыдобищу мне говорил: не беспокойся, мол, Шлёма, тебе тоже там немало осталось – нахлебаешься. (Окончание сноски читайте на с. 63)
Он хотел ещё что-то сказать, маленький жалкий ев-рей. Местечковый. Но я – я ему сказал:
Двадцать одну копейку, говоришь, стоил колосничок. Да, Шолом?
– Атож. Там тавро було 1.
Я ему – по глазам. Он охнул. Как-то удивлённо. Из ноздрей кровь потекла. Но не рухнул – медленно опус-кался. Хэбешка на спине о стену задралась. Очи слезами переполнились. Он тихо заплакал.
Мне стало жутко. Он, понятно, заработал, но не я обязан платить ему. Я отвернулся и – о, Боже! – на се-кунду глазами в глаза встретился с ним... с тем же ма-лым, что приходил ко мне ночью. Я опустил голову, за-крылся руками. Но мысль – нечаянная, невесть откуда взялась она – острая, жгучая – ударила в виски: на пуле не было клейма, оно осталось на гильзе.
– Шлём-а-а!
– Я… Що?
– Ты извини. Ты не понимаешь, за что я тебя. Я и сам не понимаю – почему я так... Давай-ка чаю заварим. Взбодримся.
– Давайте... – Он обтёр лицо платком. – Я цукерки приніс 2.
– Да не надо, Шолом. Это с меня причитается. Но у меня, кроме чая и хлеба, ничего нет.
– Та що ви...  Хтось таки мав мене покарати. Того дня
______
1(Окончание сноски со с. 62) Что я мог сказать? Я молчал, потому что выше головы не прыгнешь. А внутри всё кипело. Запирал лавочку и шёл к Маньке. К суке к моей. Она лежала на кровати разгорячённая, руки раскинула и улыбалась, потому что не отошла ещё, ещё в ласках купалась. Я велел её вставать на табуретку. Она хохотала, но становилась. Я целовал её, как богиню, всю-всю: ляжки, ягодицы, живот, груди – целовал и рыдал. Но однажды не послушалась она меня – не встала с кровати. Я схватил её за руку – она плюнула мне в лицо. Не знаю, что со мною сделалось. У плиты лежали колосники, несколько, один в один, чтобы в гнезде прогоревшие заменить. Я схватил один и ударил Маню по голове тем колосничком, маленьким таким, двадцять одну копейку стоил. Теперь, должно быть, дороже... Так она и померла: усмешка на лице насмехалась надо мной. Я... (укр.)
1 – Ага. Там клеймо было (укр.)
2 – Я конфеты принёс (укр.)
я хтів повіситись – і не зміг. Мені вісім років дали, та хіба це кара? З моїм жидівським копфом відбуду, най-більше, років три-чотири шнирем на бараці та й додому. А ви мене покарали відчутно, та мало 1.
Я сплюнул в урну у стола. И неожиданно пошутил по-медвежьи:
– Извини, Шолом, не нашлось у меня под рукой ко-лосничка. «И... пистолета не нашлось», – прибавил не-мой голос ночного гостя.
Но Шлёма не услышал. Шлёма смотрел в потолок, а рука его что-то искала во внутреннем кармане хэбешки. И, наконец, с видом фокусника:
– О! – На столе – свёрточек.
Шлёма развернул его – и я увидел. Леденцы тоже уви-дел – деталь на рушнике, расшитом по краям красными нитками – петушками, прилетевшими... Откуда?..
Точно: они сидели у Ганны, у Ганнуси Коваль на ру-кавах сорочки. Я положил руку на полотно.
– Откуда это у тебя, Шолом?
– Від отоварки залишилося.
– Та я не про льодяники – рушник звідки? 2
– А...  – Шлёма потупился. – Від Мані. Для Божої Матері вишила. А я забрав, як мене забирали...3
Чай у меня получился неплохой. Крепкий. Мы почти все конфеты съели. Последнюю Шлёма отложил в сто-рону. А рушник сложил.
– Забираешь?
– Угу. Пора вже йти. Нагостювався.

____
1 – Да что вы… Кто-то всё-таки должен был меня покарать. В тот день я хотел повеситься, но не смог... Мне дали восемь лет, но разве это наказание? С моим жидовским копфом (головой – идиш. – Авт.) отбуду три-четыре года шнырём (уборщиком – арго. – Авт.) на бараке да и домой.  А вы меня наказали чувствительно, да мало (укр.)
2 – С отоварки осталось (укр.)
  – Да я не про леденцы – рушник откуда? (укр.)
3 – От Мани. Для Божьей Матери вышила. А я забрал, когда меня забирали (укр.)
Он ушёл. И рушник унёс. На столе сиротою осталась книга. Я открыл её по-еврейски.

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Как много дум, расчётов и сомнений
Понадобится, и года пройдут,
Пока старик из зыбких озарений
В свой поздний срок соткёт свой поздний труд.
А юноша торопится меж тем
Мир изумить и спину гнёт прилежно
Над построением философем,
Неслыханных и широты безбрежной.

Дитя в игру уходит с головой,
Припавши к дудочке, прилежно дует,
И вот пузырь, как бы псалом святой,
Играет, славословит и ликует.
И так творятся в смене дней и лет
Из той же древней пены на мгновенье
Всё те же сны, и нет у них значенья.
Но в них себя увидит и в ответ
Приветнее заблещет вечный свет.1

Заныло под ложечкой. Гм, пузыри... мыльные. Мгно-вения.
Свистят они, как пули у виска, – в повторение прой-денного свистнули мгновения, мгновения:
...пацанёнок, едва научившись ходить, настиг убе-гающего по тропинке жучка, наступил на него ножкой;
...в жарко натопленной хате на столе пылает летним жаром разрезанный арбуз – сочный и, должно быть, сладкий-пресладкий – и мальчик берёт дольку, откусы-вает – ух, какая кислятина!..

____
1  Г. Гессе. Игра в бисер. Стихи Йозефа Кнехта.
...облака плывут, облака, хмурые и густые, как брови у батька, и их, эти старинные облака, разрывает яркая вспышка изумруда – Ганнусины глаза – мгновение не-угасимое, особое вырвалось из чреды других, преходя-щих..
...и ещё одно, неуловимое, но решающее, что колос-ничок за 21 коп., – пронзило время – раздутый детский шар, мыльный пузырь. И – свет, половодье света...
Меня шатало. Как пуля у виска – призабытый стих; батько его часто читал: О, если бы я был... как в те дни, когда Бог хранил меня, когда светильник Его светил над головою моею, и я при свете Его ходил во тьме ...
Не в висок – мгновение угодило в самое нутро. Я слышал, как сердце ударяет о ребро. А свет подступал всё ближе и ближе – я отшатнулся к полкам. Корешки книг светились, точно кости на рентгене. Наугад – я вы-ломал одну, разломал посредине. Посыпались искры, из разворота огненными каплями буковки брызнули:
Светя другим, сгораю сам1.
Прости, Боже! Не светил я другим – угашал их!.. И сам догораю. И не знаю, зачем горел... Зачем я Тебе?
Свет настиг меня, не сжал в объятиях – обнял. На ме-ня, голомозого, на стриженую голову приветливое тепло опустилось. Господи, за что?!..
Лежачего не бьют. Однако пинают. Меня посыльный оперчасти разбудил, контаченый 2.
– Собирайся!
– Куда?
– На этап.
– А куда?
Истерическим гоготом он туш исполнил.
– На тот свет, наверно!..


____
1 Собственно: «Aliis inserviendo consumor» (лат.) – автор неизвестен.
2 Здесь: нечистый (арго).
5.
Где-то поблизости, в преддверии, что ли...
Из этой комнаты, нежданно уютной, в длинный, кон-ца не видать, коридор – только одна дверь. Один выход.
Правда, потом... И в тюрьме, и на этапах, и в лагере – за чаем, в праздной суете разнообразные не те жужжали в уши о некоем делопроизводителе при самом большом хозяине: он-де, этот клерк, ставит запятую в решающей фразе: «казнить нельзя помиловать». И правило пунктуации, в данном случае, зависит от прихода: если лимон, хотя бы деревянный, то, согласно традиции делопроизводства, запятая будет поставлена после вто-рого слова сакраментального речения. И звезда с высо-кой башни отечества не молнию низвергнет, а лет на двадцать свет продлит – и милостивую каждодневную похлёбку в том отеческом свете.
Я про себя смеялся над базіками:1 уж больно балабо-листы. Это они (и им подобные) не однажды сказывали, что вши рождаются из человека, из его тела, то есть са-мо тело их производит. Я кивал – вроде как поддержи-вал пошлую сентенцию – и говорил при этом: да, дейст-вительно так, если – по образу и подобию человека. По-глотив ушами моё резюме, теоретики человеческой вшивости в ожидании прибавки раскрывали рты. Но так и не получали разжёванной пищи...
     Ты видишь, мой незнакомый, что я ещё могу шутить. Не удивляйся: теперь уже могу. Свободно... До того, как меня закрыли, в первый и последний раз, я то и дело подшучивал над окружающими, а когда она, ну, скажем так, судьба – сыграла необходимую шутку со мной, я потешался над обстоятельствами – покрывал их вынуж-денной иронией.
     Но – шутки в сторону. Выход один. И путь один. И развилки не будет. Зачем она, по гамбургскому счёту?..
______
1 пустомелями (укр.) 
     Я всё-таки  попал,  слава Богу. Столыпин 1  отвёз  ме-ня сюда. Мне отвели отдельную камеру. Донельзя устав от густолюдья, полтора дня отдыхал. Утешался. Не оди-ночеством, не самостью – особостью.
А затем… Два вертухая втолкнули меня в следствен-ную камеру, мне показалось, что в никольскую: такие же окна, и стол такой же – замызганный, и стулья – два, по сторонам стола, – ободранные, с потёками засохши-ми. Но человек у стола стоял другой, невысокого роста и помоложе никольского, помоложе меня. Весь в чёрном.
Движимый по инерции вертухайским стимулом – я сделал два шага к столу.
– Привет! – От привета – внезапная боль под груди-ной.
В те секунды я был невежливым – не ответил ему. Не потому только, что выдохнуть ничего не мог и что – на-ручники не позволяли. Удивился и сам себе чуть-чуть улыбнулся: мне не захотелось. Неведомый дух загасил искру гнева. Медленно поднял я голову – и обмер. Неу-жели прошлое воскресло? Надо мной... он возвышался, тот самый, павший на колени, рыдающий на берегу глу-бокого озера моторной отработки. Однажды он уже на-вестил меня – ещё в лагере, в лихорадочных снах перед утром.
– Наконец-то долгожданная встреча лицом к лицу! – Справа – кулаком в скулу.
Бумеранг. Запоздалое и неизбежное эхо выстрела на том далёком берегу вязкой вонючей жижи.
В Никольске и в лагере я научился держать удары –
пошатнувшись, отступил на шаг. И сквозь боль взгля-нул.
    Нет, не он. Может, родственник.

______
1 Здесь: вагонзак, т.е вагон для этапирования заключённых. Впервые в России появился в 1908 году при премьер-министре П. А. Столыпине.
Такие же волосы ёжиком, такие же – тонкие – брови, но губы тоньше – тоньше тех, моливших о пощаде, по-крытых соплями и слезами. И скулы другие – мемори-альные, угловатые скулы дзержинца.
Этот не-он (а в той ситуации – именно он, тот самый) пружинисто присел на стул, предназначенный мне и мне подобным. Я – опустился на пол. Он, не поднимаясь, рявкнул:
– Встать!
Я повиновался:
– Как вам будет удобно, гражд’начальник.
– Именно  так удобно.  Можно зрелищем  насладить-ся – зрелищем ничтожества,  возомнившего себя богом, и – поверженного. И покорного одному твоему слову. Ты хоть понял, что пустоту в душе невозможно запол-нить никакими человеческими жертвами?
– За исключением одной, гражд’начальник.
До него не дошло. Не могло дойти: ещё не пришло то время – ещё об этом не заговорили  на розпуттях  веле-людних 1. Он истолковал услышанное по-своему:
– Ты о старухе-процентщице?
– Нет.
– А о ком?
– Вы всё равно не знаете, гражд’начальник.
– Узнаю. Я профи. Мне в Киеве сам генеральный прокурор сказал: «Ты следователь от бога!»
– От какого бога?
– Не знаю. Он, я думаю, имел в виду Дзержинского, его методы, приёмы.
     Гражд’начальник вдохновенно вскочил с моего стула и, чётким шагом выписав по камере круг в честь себя, неоценимого, воссел на своём, тоже нечистом. Порылся в бумагах на столе и мне:
     – Ты присаживайся, не робей. Думаю, мне удалось ______
1 на распутьях многолюдных (выражение Т.Г. Шевченко. - Укр.)
настроить тебя на деловой лад. Думаю, будем успешно сотрудничать... А куда ж тебе деваться? Но сначала бу-дем знакомы – после досадной, но необходимой увер-тюры. Я старший следователь  по особо важным делам... – Он представился и представил всю свою значимость, и, как я понял, – ничего не упустил.
Присев на свой стул, я почтительно молчал. Гражд’-начальник по форме осведомился о моей фамилии, име-ни, отчестве. Я их зазубрил ещё в Никольске, до того, как меня закрыли, а за три месяца в лагере, в двух еже-дневных поверках, вдолбились они в оба полушария мозга, пустили глубокие корни в подкорку – никто не мог бы заподозрить, что имярек – это не я. Для окру-жающих я стал тем, кем не был. И для себя тоже. Почти всегда. Почти.
Гражд’начальник слушал мои ответы, сверял их с ка-кими-то бумагами, хмыкал. И глянул на меня испод-тишка:
– Так ты детдомовский?
– Да. – Я подумал, что б;тьковщина ничем не отлича-лась от детдома.
– Это хорошо. Горевать будет некому... Ты ведь зна-ешь, зачем тебя дёрнули сюда. Знаешь. Долетался. Втя-нул в свою орбиту целую плеяду – и все звёзды загасил мокрухой, все до единой! – Он смотрел на меня застыв-шими невидящими глазами, но взыскующими и ненави-дящими.
– Какие такие звёзды? Не понимаю вас, гражд’-начальник.
– Не мудрено и забыть, и за давностью лет – со счёту сбиться. Так я тебе напомню. – Он протянул мне три скреплённых листа: – Читай, вспоминай.
Там фамилии были записаны, имена и отчества, и ад-реса,  и  даты.  И  всё  под  номерами,  и  номеров  было шестнадцать.
– Ну... Кто эти люди, гражд’начальник?
– Да теперь уже не люди – трупы, точнее – прах. Это ты их всех, ты! Ты сильно постарался своим тяжёлым пистолетом. Но неаккуратно: след на нём оставил.
– Вы зло шутите, гражд’начальник! Даже вам нельзя так! – Я не вскочил: боль в щеке ещё не прошла – удер-жала.
– Хорошо у тебя получается! – Следователь откинул-ся к спинке стула. – Да только стреляного воробья на мякине не проведёшь. Но к чёрту лирику. Я вижу, что – словами, как горохом о стену, – отскакивают от непро-биваемой цели…
Он не успел договорить или же – оборвал себя. В ка-меру ввалились два… Я сразу же определил: два мордо-ворота. Оба – стриженные наголо. Оба – в зэковской форме. Начальник им:
– Вы всегда вовремя, ребята. Хвалю. Будьте любезны, потолкуйте с ним. Потолкайте. Ой, что я говорю – по-толките. Так, чтобы признаниями разрешился.
В любой тюрьме есть пресс-хата, а то и две. В той, куда меня привели, в ожидании дела ходил из угла в угол коротко подстриженный, крепенький крупноголо-вый недоросток. Два раза быстро прошёлся мимо меня, на третьем резко остановился, бросил руки мне на пле-чи, подпрыгнул... и – кровь потекла у меня по лицу, я захлебнулся кровью. Кашлянул, харкнул. Выплюнул.
– Мордой к стене, пидор! – Недоросток ткнул меня в бок. – Глаза в стену, пидор! И не отводить. Будем играть в мясо.
Кто-то из них ударил меня наискось в ухо. Лоб – в стену. Встрясло мозг:
...многими скорбями надлежит нам войти…1

____
1 «...многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деяния св. апостолов, гл. 14, ст. 22).
– Скажи, кто ударил тебя? 1
Не дождавшись ответа, опять, будто кувалдой, – по уху!
До меня, как сквозь каменную стену, добралось:
«Скажешь или нет?»
– Я ничего не слышу. Я вас не знаю, никого.
Бах!.. Ба-бах!.. бах! бах! бах! бах!..
Я прошептал:
– Хватит. Убьёте.
– Что, схватки начались? – Недоросток в лицо мне плюнул. – Тогда – к акушеру, га-га! Роды пусть началь-ник принимает.
Он уже  был готов,  начальник. Когда  меня втолкну-ли – привстал со своего стула, изумление выказал, со-страдательное междометие издал – неопределённое, что-то вроде «ах!» Какие же ах-мерзавцы! Что они с челове-ком сделали... Им было сказано потолкать, а они – в от-бивную превратили.
Я повалился на свой стул. Начальник не возражал. Угрюмо – он как бы сочувствовал мне. Но истекла ми-нута молчания – он тихо-вкрадчиво спросил:
– Ну что, будем разговаривать по-серьёзному?
– Я... я подумаю, гражд’начальник. Можно?
Он – вертухаям:
– Будьте добры, отведите его в кабинет философии.
Он располагался рядом со следственной, тот кабинет. Располагался – иронично-горькое преувеличение. То был встроенный в стену, поставленный на поп; пенал. В нём я мог стоять, лишь склонив голову набок. В нём я мог только стоять. Невозможно было сесть на пол или стать  на  колени:  колени  упирались  в  жёсткое  дерево стенки.  Невозможно – сделать  шаг-влево-шаг-вправо, а

____
1 Почти как в Евангелии от Матфея, гл. 26, ст. 28: «И говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?»
значит, выражаясь по-вертухайски, – пресловутый побег совершить.
Неизвестно – сколько времени стоял я в пенале. Вре-мя искривилось, извивалось в конвульсиях, как моё из-битое тело. Сесть хотелось, ох, как хотелось! Лоб и ко-ленные чашечки, стуча в дверь, обозначали дление жут-кой болью. Ноги отекли, онемели... потекли кошмары.
...Я очутился у основания пирамиды. Дул южный ве-тер пустыни. Сфинкс раскрыл из вечности пасть. Но возник человек с родимым пятном на лбу, походя за-крыл зверя газетой, схватил пирамиду и воткнул верши-ну в песок.
Где-то что-то выло, улюлюкало, плескалось...
И вдали, на берегу широком, о песок ударилась  вол-на...  И долгожданный освободитель явился. С дирижёр-ской палочкой в руке, взмахнул – и политбюро затянуло:
«Боже, царя храни!» ...И батько раскрыл Библию и, глядя на меня, прочитал: «Бойся, сын мой, Господа и ца-ря; с мятежниками не сообщайся...»
И кошмары истекли, только батькин голос прозву-чал: «Ты победил, Галилеянин...» 1
На какую-то секунду я вернулся в пенал – и тут меня вечность облапила.
     ...И она, как бы одумавшись, отступила куда-то. Тю-фяк, на котором время уже отлежало своё, вывалился на цементный пол – осознал себя, определил: я в тюрьме, в просторном коридоре, слава Богу – не в пенале.
Чувство свободы относительно, мой незнакомец. Как
милость, как некую ласку воспринял я пинок вертухая.
     – Вставай! Неча тут косить...
____
1 Фраза, которую историк церкви Феодорит Киррский приписывает римскому императору Юлиану Отступнику, предпринявшему безуспешную попытку восстановить язычество в качестве государственной религии Рима, т.е. воевавшего против христианства – и потерпевшего поражение не только в битве с персами, в которой получил смертельное ранение, но и в противостоянии Христу, т.е. Галилеянину (см.: Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 59).
Неча... На том берегу речушки, огибающей огород б;тьковщины, свежескошенный луг открылся. Кайма низких верб отделяла его от неба, а по небу...
Облака плывут, облака.
     Облака плывут, как в кино...
И кузнечик на руку мне прыгнул, на предплечье, и...
И я увидел над собой медбрата в белом.
– Вот и хорошо. – Лёгкое удовлетворение разгладило на его лице морщины. – Можешь встать на ноги?
– Не хочется... Если снимете наручники, попытаюсь.
Молодой вертухай взглядом спросил старшего. Тот кивнул, и молодой открыл замок. Опираясь о стену, я поднялся. И пошатнулся. Молодой поддержал меня.
Дверь в следственную была открыта. За столом сидел прокурор. При форме, при всех регалиях. Не в меру важный в убожестве камеры. Что-то пристально рас-сматривал в записной книжке. Наше с вертухаями появ-ление заставило его поднять голову.
– Эт-то что за безобразие?! – Возгласом прокурор вы-разил мой жалкий вид. – Весь изолятор обошёл – и всё хорошо, никаких нарушений, никаких жалоб. И н; тебе!
– Да это он сам себя... – И старший вертухай причину выложил: – Чтобы съехать на санчасть.
– Сам себя, говоришь? – Прокурор поднялся, ко мне приблизился. – Да разве так мастырятся, чтоб места жи-вого на теле не осталось?.. Вы уйдите, контролёры, горе-контролёры! Буду разбираться без свидетелей.
Я положил руку на спинку стула.
– Можно, я присяду, гражд’начальник?
– Конечно... боже, что они с тобой сделали!.. – Он стоял по ту сторону стола и, сжав кулак, ударял им сто-лешницу. – Ну, я им покажу – все звёзды с погон слетят.
Во мне  проснулся червяк доверия,  где-то под гор-лом, – влага залила глаза – и открылась общая комната в батьковой хате; братья и я слушаем батька:
«Не мстите за себя... Ибо написано: «Мне отмще-ние, Я воздам».
...– Успокойся. – Прокурор подал мне салфетку. – Пиши жалобу, а мы расследуем.
– Не могу я. Рука не поднимется.
– Да, я понимаю. – Он посмотрел на мои руки. – Ну, так я за тебя  напишу, а ты...
– Нет, не надо. Оставьте их.
– Ты их жалеешь?
– И жалею, и всё равно ничего не добьётесь.
– Разберёмся и добьёмся, хоть и непросто это будет. Но я здесь не затем, я – по твоему делу. За тебя ходатай-ствуют некоторые люди. Уважаемые.
«Неужели предводитель? Неужели совесть, наконец, проснулась?.. Или тот, из милиции, должник бабы Ни-ны? Или оба: одним миром мазаны?»
 –...лично меня об этом недавно назначенный николь-ский прокурор попросил. Неофициально. Поэтому надо, чтоб ты сам написал ходатайство о пересмотре твоего дела.
– Да не могу я. Вы же видите моё состояние.
– Вижу. Тебе не надо утруждать себя. – Он достал из ящика несколько листов. – Я всё подготовил. Слушай.
...Зашумел под ветром угрюмый сад за городом, в из-лучине Калигула. Предводитель навёл на меня глаза и произнёс то, чего не говорил: «Погуляем здесь, постре-ляем по консервным банкам»...
...Летняя кухня бабы Фроси. Тайник. Пустой...
...Бегу к надёжному братану. Зазывно светятся окна его пристанища...
Прокурор дочитал:
– «На основании вышеизложенного и в силу вновь открывшихся обстоятельств ходатайствую о пересмотре моего дела. С моих слов записано верно, в чём и распи-сываюсь».
Комок в горле не давал что-то сказать. Сунул палец под кадык – запихнул куда-то внутрь.
– А...
– Что? Говори.
– Я ведь написал явку с повинной.
Прокурор посмотрел на меня как-то сочувственно.
– Это ничего, это самооговор. Все факты, все мате-риалы дела свидетельствовали против тебя.
– А что... что теперь изменилось?
– У тебя появилось алиби. Твой друг, – следак фами-лию предводителя назвал, – заявление подал, и в нём он утверждает, что в момент убийства вы с ним были за городом. Не мог же ты в одно и то же время в двух местах находиться.
Я зарыдал. Помедлив, прокурор опять подал мне сал-фетку.
– Успокойся. Слезами делу не поможешь.
– Да... Давайте ходатайство.
Буквы расплывались у меня в глазах, буквы и слова.
– Где ставить подпись?
– Здесь... Ага, хорошо. И ещё здесь, пожалуйста... Ага, вот так. И ещё в конце... Ну, всё, спасибо.
– Это вам спасибо, гражданин прокурор.
– Да не за что. – Он встал из-за стола, подошёл к ок-ну, повернулся ко мне спиной. Облегчённо вздохнул. И не сдержал себя – рассмеялся.
Как так? Почему?
Вошёл вертухай, надел на меня наручники и – к двери меня:
– Пшёл!
Я переступил порог...




6.
Что-то ещё держит меня здесь, что-то ещё...
Что – пытаюсь понять. Пока тщетно.
Нет, не надо мне больше в зал суда, в скопление не-счастных разъярённых. Даже для тебя, мой незнакомец, не надо. Ты ведь не кровожаден и принцип «кровь за кровь» не исповедуешь.
Но д;лжно быть наказанию. Это дань им, неистово мятущимся и орущим... чтобы плотину терпения не про-рвало и – бурный поток не хлынул: кровь, кровь!..
Меня приговорил второй мой пистолет. Тяжёлый... он всплыл ещё на следствии, и мутным потоком неправды его на суд вынесло. А там, пусть не за шестнадцать, но за четверых, за них, за безвестных, за моих, и... и за Шлёму, за еврейчика, – следовало... Ты читаешь эти строки – слушаешь меня – ...и сомневаешься. Не надо. То был праведный суд, хоть и неправедно он свершился. Я выстоял на нём. Буквально. Ухватился за мысль, что не буду стоять на последнем. И... и другая меня укрепила: я переступил порог. Ещё там, во второй моей следственной тюрьме.
Теперь я здесь. Жду. А человек не приходит – навер-ное, хочет прийти неожиданно и обрадовать меня. Бес-телесный мой наперсник на плечо мне крыло положил. Я плыву. Или камера уплывает куда-то.
...Уже срок прошёл после очередного грабежа... Предводитель деньги раздаёт, мне – первому. Ого! Я отказываюсь брать... Да, не устраивает... Нет, не мало – слишком даже много: не рассчитаюсь... Вот получка у меня – сто рублей... На Глазинаповской магазин есть... Моя одежда как-то очень быстро поизносилась... одева-юсь в цельнотканый хитон... захожу в храм... вдали свя-щенник держит раскрытую книгу, водит пальцем по странице, затем кивает... я осмелел и смотрю направо, на Ганнусю, она вся в белом, венок на голове... К алтарю... К алтарю!.. Но священник говорит: «Ite, missa est...» 1 ...венок падает на мозаичный пол... слеза размывает её, Ганнусины, очертания, и я кричу: «Ганно! Ганнусю! Запиши мене до свого альбому...»
...Облака плывут, облака... Густые, тучные, не ки-ношные. Задевают мою голомозую голову, колючий ве-нец Господень задевают – из-под шипов кровь сочится... я шепчу... Он отвечает. Я не слышу – я знаю, чт; Он го-ворит...
Наперсник осторожно касается глаз крылом. Откры-вается дверь. Пришёл человек. Он такой же, как я: моего роста и плечи такие же, и грудь. Вот только глаза... мол-чаливые какие-то. Но время прогулки – он пришёл. И с ним ещё один...
Я поднимаюсь. Рутинный выход. Иду по коридору, иду, иду... Да не на крест же я иду! И – не на прогулку...
Коридор бесконечен: смерть! где твоё жало? 2
За мной – человек. Последний. Такой же, как и я. Бо-же, молю тебя, чтобы смерть не ужалила его.
... ... ...
...На шею, за спиной, – неожиданно всё же, откуда он?.. – кузнечик сел, клюнул...3









____
1 «Идите, месса окончена...» (лат.)
2 Первое послание к Коринфянам св. ап. Павла, гл. 15, ст. 55.
3 Это, конечно, не всё. (Да и что такое «всё»?) Но это всё, что сообщил мне «юноша в белой одежде».