Часть 6. Та голубая точка

6. ТА ГОЛУБАЯ ТОЧКА

* * *
Дача, свет керосинки, стихи о Гренаде,
это август и звёзды размером с глаза
неразгаданной Золушки, сливы, кинза,
и ведёрко черники на старой веранде…

В лисьей шубке сырая карельская осень,
запах белых грибов, поцелуи в лесу.
Время года любовь. Я стихами спасу
от печали тебя… Календарь перебросим…

Поседевшие травы и ржавые листья.
Грустно — лёгкий морозец, и яблоки на
бесполезной газете, душа, как струна.
Тишина. Умирание. Сумрачно. Мглисто…

Гулко ухают сосны в морозные ночи.
Пышный снег оседает, как мел на доске
ученической. Жизнь на одном волоске.
Что любовь?.. Паутинки летящей короче!..

* * *
Яростно хлещут дождя серебристые долгие струны
в мой воздушный брезентовый домик. Привычные думы
окружают меня, как надменные, гордые скальды,
точно хмурые сосны у берега сумрачной Леты:
«Нужно жить и сражаться. Ну да, и куда ты
от злосчастной судьбы убежишь? И хотел бы,
а никак невозможно». Включаю фонарик,
отрезаю ломоть «бородинского» хлеба,
влажный кокон сушу. А кругом государит
темнота. Отзывается музыка слепо,
и бормочется, Господи, что-то такое:
васильковое, звонкое, луговое,
стрекозиное крылышко слюдяное.

* * *
Ночь укутает плотно болото сырой темнотой,
но звезда, указуя на север, засветится дивно,
и шарахнется лось, и лисица промчится по той,
чуть заметной тропе, над которой
висит паутина.

Так сгущается время, и только тревожно трещит
разведённый костёр, и река, стеснена в перекатах,
как волчица, рычит. Всё же угли ещё горячи,
и смолистый меня, густохвойный
баюкает запах.

Шевельнётся, едва проморгавшись, на ёлке сова,
обречённые мыши нырнут в заколдованный вереск.
И придут мне на ум, вероятно, простые слова
о печальной ладье, о душе,
выходящей на берег.

* * *
Валуны, дорога и кипрей.
Скрип да скрип колясочка на запад.
Человек — всё тот же муравей:
может неподъёмное зацапать.

На холме «Недвижимость» плакат.
Вымокла футболка на спине-то.
Сверху проплывают облака,
солнце — византийская монета.

Ты смеёшься, милая: — Гляди,
вон какая рыжая корова.
Много будет горя впереди,
но молчок, Шушарочка, ни слова.

Встретит нас Карелия дождём,
россыпями алыми брусники.
Что-нибудь хорошее споём —
что-нибудь про дом из Вероники.

* * *
Алый брусничник, мох, да кукушкин лён,
стайка лисичек жёлтых, да валуны.
Бронзовый ствол сосны — это тот пилон,
что подпирает небо, и значит, мы
скоро поймём, откуда пришли сюда.
А для чего — я отвечу тебе сейчас:
«Течь в океаны, словно в ручье вода,
самое то, конечно, и время как раз для нас
здесь оказалось вечностью. То есть бор,
вереск, черничник, красных грибов семья —
это и есть наш Логос». Пылай, костёр, —
скоро дожди начнутся, а там — зима.

ПРЕДЗИМЬЕ
(подражание Пушкину)

Предзимье долгое. Дождя унылый шелест.
Ах, солнышко, Шу-Шу, твоя простая прелесть,
хотя болезненна, но всё же хороша
той тихой музыкой, которую душа
находит в грубости земного увяданья.
Как ясно мне твои жестокие страданья
напоминают лес прозрачный и листвы
опавшей тление, которое, увы,
ничем не остановишь. Холод. Скука.
В посёлке ни души — ни шороха, ни звука.
Залает иногда соседский бедный пёс,
да, может, провезут на тракторе навоз.
И снова тишина — стучит вода по жести,
да телевизор выдаёт дурные вести:
там Сирию бомбят, там взорван самолёт.
Ну кто ж тут виноват? Да чёрт их разберёт!
Но есть, поверь, и в нашем горе утешенье —
я напишу ещё одно тебе стихотворенье,
и, может быть, оно переживёт тебя
и красоту твою, которую, скорбя,
я нахожу ещё в бескровной этой коже,
в суставах этих неподвижных. И похоже,
предзимье не сулит конца, а только вновь
небесную весну, небесную любовь.

* * *
Ну что же ты прыгаешь, сердце, как
безумная белка по тесной клетке?
Берёзы сплетают сырые ветки,
подробный наш лес молчалив и наг.
А дождь, как подвыпивший хулиган,
бредёт, спотыкаясь. Горит рябина,
и, как новобранцы из карантина,
из туч вырывается ветер: ан,
тут осень в разгаре! А я стою
под елью, шатром опустившей лапы,
и, сердце, тебя, как юнец патлатый,
пытаюсь понять — и тоску твою,
        и счастья невиданные
                палаты.

* * *
Дотянуть бы, дай бог, до зимы,
а потом тишина, белизна,
над уснувшим посёлком дымы,
и луна в серебре, как блесна.
Купим в городе кислый лимон —
чай целебный часами гонять,
если вдруг принесёт почтальон
письмецо, то ответ сочинять.
Ну, а если навалится зло,
по-медвежьи всей тушей хандра,
есть лекарство у нас — ремесло
рифмовать пустяки до утра.
Темноты промороженный пласт
отслоится с рассветом — что ж?
                Вот,
доживём до апреля, бог даст,
если крышу совсем
не сорвёт.

* * *
В окна стучится безумный ветер,
воя пугающий саундтрек.
Чай на столе, и направлен вектор
жизни моей, как сибирских рек
воды на север, на свет Полярной
зоркой звезды. А душа полна
музыкой, нежностью благодарной:
— Господи, как велика цена!..

— Боже, прости, милосердный! Тихо
пусть на еловые лапы снег
саваном ляжет. Но где же выход?..

 — Спи, моё золотце! Тише! Лихо
 злое разбудишь,
                мой несгибаемый человек…

* * *
«Среди густой сосновой тишины,
хранитель той, невидимой, страны,
он жил, питаясь воздухом и светом!»
Возможно, так когда-нибудь об этом
отшельничестве скажут. А пока
я здесь живу вольней, чем облака,
плывущие над лесом оснежённым.
Отвесно рыжеватые колонны
туда приподнимают острова
продрогших веток так, что голова
моя всё больше кружится: о, сколько
здесь музыки! А звёздного осколка
увидишь блеск и ахнешь:
                — Чуть жива
                душа посёлка!.

* * *
Сквозь колонны ельника шагаю,
по дороге щёки на ходу
растираю, небо постигаю —
никакого смысла не найду.

Что же есть у нас? В ночи морозной,
всей моей тоски и жизни всей
больше, — Треугольник многозвёздный,
золотые Рыбы и Персей.

Что за дело космосу до мелких
горестей, затерянной среди
огненных миров, Земли, безделки,
жёлтой угасающей звезды?

Но и всё же елей пирамиды,
снеговой искрящийся подбой —
кто-то же придумал, дальновидный,
и прекрасен шарик голубой.

* * *
Бессистемно, волшебно, сложно:
певчий дрозд, и бобров запруда
деловитых, и ветки дрожь. Но
всё возникло из Ниоткуда
и уйдёт в Никуда, возможно.

А Земля — это просто чудо:
колоски в пыли придорожной,
лес тенистый, промытый ливнем.
Мчится облачко, нежно тая
в прихотливом, бескрайне-синем.

Уподоблены птичьим стаям,
говорят, мы свой дом покинем.
Звёзд горячих блуждая между,
станем ярче дневного света
и мудрей самого Сократа,
звонче сумерек, легче ветра…

Но во время земного марта,
вспомнив, как распушали вербу,
будем, форму приняв комочка,
к ледяному тянуться небу:
«Видишь, та голубая точка?»

* * *
Когда оборвётся сердечный
последний, слабеющий ритм,
и Путь мне откроется Млечный,
и Спарты законы, и Рим,
и всё, что когда-нибудь будет,
и всё, что исчезло во мгле,
и пьяная парочка в Суйде,
и ржавые клады в земле,
тогда, облака раздвигая,
над миром угрюмым кружа,
ты вспомнишь ли дом, дорогая,
о девочка, лгунья, душа?