Девочка

Девочка
 
Она бродит. Сама по себе. Забытая всеми, кто остался здесь. Она - в пространстве, где нет времени и боли, злости и страдания, нет тела, да и души в земном обличии. Бродит дух или свет, а может быть тень, - все, что было когда-то человеком. Мы все узнем, что останется от нас. Кто-то узнает раньше, перестав существовать еще при жизни, будучи частью земного. Кто-то узнает об этом, покинув землю без пытки.

Все у нее, казалось, было, как у многих - не совсем счастливо, но и не безысходно. Мать была далеко, но любящие бабушка и дед были близко. Наташа не ходила в обычную школу, но училась - в интернате, а могла бы оказаться в детском доме. Ее забирали домой на выходные, заботились, да еще одевали-обували - не просто, а дорого и красиво. Жизнь, все-таки, как могла, берегла девочку Наташу и относилась к ней намного лучше, чем родная мать.

Тоненькая девочка с белыми волосами, с нежной, как снег, кожей, под которой заметно синели ручейки вен. Всегда бледная, полуживая словно. Худенькая и тихая. Пугливая девочка.

Среди нас, шумных и довольно уверенных в себе детей, она терялась и таяла, словно боялась привлечь внимание к себе. Подходила к нам тихо, молча. Некоторое время стояла в стороне, пока кто-нибудь не позовет ее в круг. Наверное, это было от стеснения. Нет, не стеснения, скорее всего, от ощущения своей отдаленности от нас, детей из "нормальных" семей, с мамами-одиночками или выпивающими папашами. Она же была дочкой алкоголички, выходившей и снова пропадавшей в тюрьме. Таких родителей ни у кого из нас не было.
 
Когда, время от времени, мамаша Наташи появлялась на свободе, мы, завидев ее, в страхе шарахались и убегали на другую сторону улицы. От облика женщины в этом человеке нe осталось ничего. Мне, малолетке, казалось, что так могла выглядеть ведьма - обросшая, с тонкими прядями волос, обрамлявшими синее лицо, с прозрачными глазами, с фигурой немыслимой худобы.
 
Но самым страшным для меня во всем этом было не появление этой жуткой матери. Мне было не по себе оттого, что как ни отгоняла я одну мысль, она, все же, не исчезала: девочка была похожа на мать. Наташа была чистой, по-детски, копией ужасного.
 
Бедная Наташа, ей приходилось видеть свою мать, общаться с ней. Если можно назвать общением то, что происходит между ребенком и родителем, беспробудным алкоголиком. Наташа, хрупкая девочка, несла камень стыда на своих слабых худосочных плечиках за беспутную мать. Девочка, с кожей холодного цвета снега и теплой душой, выживала под тяжелыми сугробами бед, которые создали жестокие взрослые, родившие ее на свет.

Несмотря на все беды, связанные с матерью, у Наташи были дом и любовь. Бабушка и дедушка подружки были довольно известными в нашем районе парикмахерами. Эти пожилые люди казались слепленными из иного, чем их внучка, теста: оба полные, как шарики, круглолицые-краснощекие, улыбчивые. Соседи говорили, что у Наташиных "родителей" водятся деньги. Наверное, парикмахеры делали шабашку на дому, подстригая или брея соседей и родичей.

Видно было, что Наташу любили. На ней всегда были красивые платьица и бантики. Мы любили бегать по пыльной дороге, без асфальта. Наташа всегда носила белые, с ажуром, колготочки. А мы ходили в коричневых, "простых", как их тогда называли. Эти колготки казались мне совсем не простыми, а страшными.

Детские души. Как они нежны! Будучи детьми, мы, не знающие "отчего так", точно знаем, если "что-то не так". Мы чувствуем в воздухе. "Что-то не так", - говорит наша детская интуиция, необъяснимая природа, позволяющая увидеть то, что не видно взрослому, уставшему человеку, черствеющему с годами, как буханка хлеба, оставленная на столе на всю ночь.
 
Я помню Наташу с тех пор, как помню себя. В десять лет я стала воспринимать ее не просто девчонкой со двора, а человеком, у которого в глазах жило то, чего не опишешь в словах. (Ни сейчас не могу, ни тогда не умела.) Чувствовала своей душой болезность другой детской души. Hи страх, ни боль, а жуткое бессилие виднелось в глазах этой маленькой белокожей жизни.

Мне хотелось, не явно, не нарочито, оберегать Наташу - говорить с ней, интересоваться ее школой-интернатом, не дать ей растаять среди нас. Когда мы были рядом, мы улыбались друг другу. Я старалась, как могла.

Между нами была необъяснимая, невидимая, тонкая нить. Причину этого контакта я поняла буквально сейчас, в момент написания этих строк. Мы с ней родились с разницей в несколько дней. Наши мамы и мы, две малютки, лежали в одном роддоме, в одной палате. Наташа и я "знали" друг друга с самого рождения.

Вспоминаю: что же было потом, когда нам исполнилось лет по пятнадцать, и не могу ничего отыскать в памяти. Наташа исчезла. Через несколько лет бывшая соседка рассказала, что у Наташи все нормально: вышла замуж, родила дочку. Слава богу. Лет десять назад я встретила ту же соседку и первым делом спросила о Наташе. Наташа? Ее мать вышла из тюрьмы. Наташа запила, да так сильно, что стала выглядеть страшнее матери. Как бомж. Как последний бомж.

В эти годы никто о ней не слышал. Дойдя до самого дна, она пропала, растаяла. Она жила с нами, здесь, до того момента, покуда жизнь не отвернулась от нее. По какой причине - никому, кроме Наташи, не ведомо.

Девочки, с кожей, как снег, нет больше среди нас. Она бродит там, где все пути сплетаются в один - долгий, вечный. Где детская душа, отделившаяся от себя - взрослого, волею судьбы жестокого человека - становится свободной в своей чистоте. Где жизнь, не всегда справедливая, обыкновенная жизнь, уже не властна над тобой. Где-то там, в ином измерении, бродит дух, тень, свет человека, еще живого по всем земным меркам.
 
 
Лана Оли
3 сентября 2015 г.