Присяду на пригорке, у избы

Присяду на пригорке, у избы
бревенчатой и огоньком рассветным
в окне, с дымком и прудиком рябым,
на крае леса и на крае лета.
Лениво свет затеплится вдали,
зальёт поляну вниз, по косогору,
и станет тихо от тепла земли,
уйдёт печаль, как вглубь тяжёлый корень.
Старушка выйдет – под косынкой – лунь
лица, ещё не встретившего солнца,
и пригласит к столу, на чай-колдун,
что не спеша задёрнет дрёмой донца
уставших глаз. Я отворю уста
в далёком сне с хозяйкой беспокойной,
что вяжет шаль и в дальние места
избы спешит – выносит, как икону,
замятые альбома уголки –
красавица в цвету, в старинной шляпке,
и слёзы на глазах, как угольки,
взойдут над тем, кто остаётся в рамке.
Старушка отворит свою ладонь
и клевер пятилистный мне подарит.
Ворвётся ветер и испустит стон,
заговорят распахнутые ставни.
И за платком развяжутся года,
вишнёвый цвет закружится над нами.
И на меня тепло посмотрит та –
из зеркала – забытая, родная.
Мятежно брошусь, растревожась сном,
к двери, за пруд, до зорьки на востоке,
и, обернувшись, свой увижу дом –
и у пруда Алёнушку в осоке,
что здесь живёт и греет самовар
гостям, пропавшим в заселённом мире,
что выпускают прошлогодний пар
в своей опавшей к осени квартире.
Храни, лесная девочка моя,
лучину-память, что, заветрив, тушит
пустое время. Стёжкой на маяк
рассвета выйду – горить и старушить.
(30.08.15.)