О дружбе

-...И не забудь мусор захватить. Да, еще когда выйдешь,посмотри, пожалуйста, на тётилюсины окна — немного смущенно сказала мама, - а то я ей звоню-звоню, она не подходит. Как бы она снова не запила. - почти шепотом добавила она, заботливо поправляя прядь волос, выбившуюся из моей прически.
- Мама, перестань! - устало отмахнулась я — И почему сразу запила? Может ее просто дома нет?
- Ты же знаешь,у нее определитель,и, когда я звоню, она пьяная не подходит. Сидит дома, но не подходит. Посмотри, пожалуйста, тебе же не сложно. Если все в порядке, я бы ее на чай позвала. Да и контрамарки у меня в оперетту пропадают — мечтательно добавила мама.
- Разве интересно алкашке по театрам ходить? — сказала я более резко, чем намеревалась, а затем, опомнившись, добавила - Если хочешь, я компанию тебе составлю.
- Тебе лишь бы ярлыки на людей вешать. - обиженно парировала мама.

Когда позади меня щелкнул старый дверной замок, мне стало совестно за сказанное. По пути я все время думала о маме и о тёте Люсе с ее большими прозрачно-голубыми печальными глазами.

Мама и тетя Люся познакомились около пятидесяти лет назад, когда их семьи только-только переехали в нашу тогда еще новёхонькую кирпичную пятиэтажку на окраине Москвы. Им было всего по пять, когда без дела шатаясь по одиночке по нашему двору, они встретились и затеяли свою первую совместную игру. Мама часто вспоминала, как они в тот день строили домик из кусков шифера и досок, разбросанных по всему двору после стройки.

«Мы тогда сами по себе гуляли, родителям некогда возиться с нами. Вот мы и придумывали себе игры сами. Я-то не очень хорошей выдумщицей была, но вот Люська — другое дело. Бедовая девка была: на качелях «солнышко» делала, на газу сахар жгла, чтобы леденцы сделать, бывало, с мальчишками дралась и постоянно что-то мастерила. Однажды люсина мама отдала нам пакет с остатками тканей, - мы нашили кукол для кукольного театра и даже несколько раз ставили спектакли для малышей во дворе» - с гордостью рассказывала мама и лукавые морщинки окружали ее блестящие оливковые глаза.

«Я и Люся были как один маленький механизм:Люська придумывала, а я помогала довести до конца. Как-то мы записались в доме пионеров в кружок массовиков затейников и уже в одиннадцать лет вели елку в Колонном Зале Дома Союзов. После этого всем детям-массовичкам — и нам с Люськой в том числе,  дали путевки в Артек.»

«Я всегда шла для Люськой, училась у неё всему, чему могла. И всегда была уверена, что у нее впереди нечто великое. А как иначе? За что Люська не бралась — у нее всегда получалось на порядок лучше, чем у остальных: олимпиады выигрывала, на соревнованиях отличалась, стихи писала, даже сама научилась немного на фортепиано играть, не зная ни одной ноты... Да... Она могла стать кем угодно...» - на этом месте обычно мама, вздыхая, качала головой и задумчиво закусывала нижнюю губу.

«Но Люська мечтала о сцене. Она была уверена, что скоро на небосклоне засияет ее звезда. Когда пришло время поступать в вуз, она без колебаний подала документы в Щукинское училище. И с треском провалилась на первом же прослушивании.

Казалось, я расстроилась больше самой подруги. Люська же была спокойна, только и твердила: «В щуку мало кто с первого раза поступает, вот годик поработаю, позанимаюсь, и попробую еще разок, вот увидишь». Наверное, она говорила это скорее себе, чем мне. И чем больше времени проходило, тем меньше она верила своим же словам. Люська связалась с компанией, стала вести разгульный образ жизни. Наши с ней пути на этом этапе стали расходиться: я заканчивала техникум, была комсомолкой, ездила вожатой в пионерские лагеря. Я изредка видела ее во дворе, возвращаясь после занятий, всегда в толпе каких-то ребят и частенько румяную и неестественно веселую.

Когда Люся пригласила меня на свадьбу, я очень обрадовалась. Я думала, что с таким серьезным шагом закончится вся эта её разгульная жизнь. И еще больше я обрадовалась, когда на шумной свадьбе, на которой гулял весь двор, моя подруга — самая очаровательная невеста, точно сошедшая с киноэкрана, отвела меня в сторону и рассказала, что скоро станет мамой. 

Мы снова стали много общаться. Даже не смотря на косые взгляды, которые кидал на Люську ее  муж — простой работяга, мы стали вместе ходить в кино, на выставки, в театр. Когда у Люси родился Пашка, я стремилась проводить рядом с этим очаровательным пухленьким существом как можно больше времени, хотя это было и непросто: я уже работала в НИИ младшим научным сотрудником, была заместителем секретаря комсомольской организации и при этом пыталась как-то устроить свою личную жизнь. Но хотя бы раз в две недели я звонила Люсе и мы катали Пашку по парку в его малиновой чехословацкой коляске.

Паша рос у меня на глазах, учился сначала сидеть, потом ползать и ходить. Когда он стал учиться говорить, мы с Люськой сами по-детски потешались над тем, как он «глотает» слоги: «машина» - он произносил «мана», «девочка» - «дека». Это казалось умилительным до тех пор, пока ему не исполнилось пять лет и воспитатели не забили тревогу. Врачи обнаружили частичную потерю слуха. Одни говорили, что это врожденное, другие причиной называли антибиотики, которые когда-то назначал участковый педиатр. Но Пашка от этих споров лучше слышать не стал.

Люськин муж крепко запил после такой новости. Стал даже руки распускать. Загулял и в конце концов — ушел. Я понимала, что Люська вот-вот сорвется. Но она нужна была сыну. Она меняла работу за работой:уборщица, санитарка, гардеробщица, упаковщица  - кем только она не становилась, чтобы зарабатывать сыну на лекарства, которые помогли бы остановить прогрессирующую тугоухость.

Жизнь вновь стала разводить нас по разным закоулкам. Хотя почти каждое утро мы болтали в автобусе, когда Люся худая, бледная, кутаясь в старое перештопанное пальто, чуть свет тащила замотанного по уши шарфом Пашку с огромным ранцем наперевес в спецшколу для инвалидов где-то в Подмосковье, а сама она оттуда бегом неслась на работу. Вечером, возвращаясь с занятий в институте, я смотрела за знакомые окна на третьем этаже, где у письменного стола неизменно мелькали два силуэта - уроки вместе разбирают — понимала я.

  Время шло. Я получила временное назначение в Красноярск. Мы почти потеряли связь: сначала были редкие письма, затем короткие междугородние звонки и в конце концов лишь телеграммы на дни рождения, Новый Год и Седьмое Ноября. Как-то приехав к матери в отпуск, я увидела Люську в компании симпатичного молодого человека. Высокий, чернобровый, крепкий, со сверкающими черными как ночь глазами. Нам тогда не удалось пообщаться, но мама рассказала мне за чашкой чая с пирогом, что выбившаяся из сил Люська отдала сына в школу-интернат, а сама устроилась на хорошую работу при грузинском посольстве. Злые языки говорили, что, мол, ребенка бросила и стала устраивать свою личную жизнь. Да только ерунда все это!» - мамин голос неизменно становился жестче, а в глазах мелькала странная искра.

Когда настали девяностые, мы с твоим отцом после смерти бабушки вернулись Москву и поселились здесь же, в ее старой квартире, где я выросла. Буквально через день после нашего переезда я встретила Люсю в булочной. Она вся светилась: беременная, в польском драповом пальто, счастливая. Она рассказала, что вышла замуж, муж — бизнесмен, зарабатывает хорошо,и теперь ей можно и не работать. Ремонт сделали, жигули купили, - жизнь наладилась.  Муж-то люськин со временем стал одним из тех, кого называли «малиновые пиджаки». Про Пашку говорить она не стала, ну а я спросить постеснялась. Уже потом от соседей узнала, что с ним-то беда совсем. Окончил ПТУ, работать устроился в аптеку и попал в какую-то неприглядную историю. Год отсидел. А в тюрьме связался с наркотиками... Бедный парень!Хорошо хоть отчим ему помогать стал. Он и на работу Пашку устраивал, и квартиру ему снимал, и денег давал.

После рождения Катьки Люська с мужем переехали в новую квартиру, дачей обзавелись, сменили жигули на новёхонькую иномарку. А для нас с отцом это были тяжелые времена. Зарплаты не платили по полгода, мы подрабатывали, как могли: днем оба в НИИ, а после работы я давала уроки математики, а отец твой таксовал, а ночью разгружал вагоны на станции. Наши с Люськой пути разошлись, как я думала, окончательно. Ты же знаешь, лет десять мы общались лишь по телефону и пару раз случайно сталкивались в автобусе.»
Действительно все мое детство я лишь слышала многочисленные рассказы о знаменитой «тете Люсе» и лишь изредка видела вживую. Мне всегда казалось, что она похожа на некую райскую птицу: яркие богатые наряды идеально сидящие на слегка располневшей фигуре, резкий запах дорогих духов, круглое лицо с правильными чертами и прозрачно-голубые подведенные черным карандашом глаза.
Когда мы встречали тетю Люсю, я знала, что разговор затянется надолго. Начиналось всё с «как там твои?», затем было долгое « а помнишь, когда мы..» и заканчивалось «а знаешь, кто недавно...». Ребенком я не вслушивалась в эти взрослые однообразные разговоры, но я всегда знала, что после у мамы на лице появится улыбка. И даже если эта встреча была на улице в морозный день, я молча перетаптывалась с ноги на ногу, чтобы не мешать.

Однажды тетя Люся позвонила маме и они разговаривали около четырех часов. Я не слышала, что говорила тетя Люся, но по маминому лицу было ясно, что что-то случилось. 

Через несколько дней тетя Люся появилась в нашем дворе. Она вернулась на старую квартиру вместе с четырнадцатилетней дочерью Катей. Она все еще пахла духами как райская птица, но к этому запаху добавилось еще что-то. Сейчас я понимаю, что именно так пахнет безысходность.

Её зажиточный муж встретил молодую и утратившей свою привлекательность жене пришлось уступить свое тепленькое местечко новой пассии. Ей сорок пять лет,у неё дочь-подросток, сын — наркоман, и ни денег, ни специальности, ни перспективы. Она звонила маме и днем, и ночью и рыдала в трубку.

«Со временем я стала замечать, что язык ее иногда заплетается при этих звонках. Сколько я сердилась, ругалась, давала ей телефоны врачей, которые могли бы помочь, пыталась устраивать на работу — всё было без толку. Она лишь холодно отвечала: пока не переживешь это — не поймешь.» - вспоминает мама.

«Когда ушел наш, я на своей шкуре почувствовала, что такое предательство. Словно сердце вырывают из груди и бросают под копыта несущемуся на встречу табуну. Словно последние пятнадцать лет жизни были какой-то дурацкой шуткой. Я поняла, отчего Люська звонит мне и снова и снова через эти разговоры проживает этот момент. А все просто: когда муж ушел, это произошло так быстро, что я даже не успела это осознать. Говорят, куры тоже сначала не понимают, когда им головы рубят — и еще наматывают круги с оторванной башкой. Эти разговоры и есть круги с оторванной башкой.» - часто говорит мама и горькая ухмылка искривляет ее все еще не увядшее сильное лицо.

То ли мамина безысходность не была настолько полной, то ли она сделана из другого теста, но мама не стала искать утешения на дне бутылки. Почти год, едва приходя с работы, она бросалась в постель и тихо плакала до утра, а утром, умывшись холодной водой, чтобы глаза не казались такими опухшими, бежала обратно преподавать математику в школе. Но со временем мама нашла в себе силы зализать раны и жить дальше.

А тетя Люся... Что ж... Дочь ее, рано выскочившая замуж, не желает иметь ничего общего с матерью-алкоголичкой, сын стал жертвой мошенников и остался без оставленной ему отцом квартиры, живет где-то в общаге за сто первым километром и винит во всем мать. Неудивительно, что тётя Люся неделями сидит в своей комнате, пуская сигаретный дым, и запивая свою безрадостную жизнь.
Иногда у тети Люси бывают моменты просветления, она устраивается на работу то на рынок, то в секонд-хенд, делает ремонт в своей старой прокуренной двушке и сдаёт комнату. В такие периоды мама, словно окрыленная,таскает подругу по театрам, музеям и часами висит на телефоне, обсуждая то, что понятно лишь им обеим.

...На улице было уже темно. Слабый октябрьский морозный воздух заставил меня поежиться. Проходя мимо четвёртого подъезда, я услышала пронзительный телефонный звонок. Я взглянула на два немытых окна на третьем этаже. Свет.