Листопадовый чин

Часы

Слышишь, время скудеет в часах
и плывет в водостоке,
что на западе здесь, что на мной позабытом востоке,
не умеет мерцать, как и твой чароит в волосах,
неподвижно.
Хоть наши настенные в общем итоге
не продвинулись дальше,
чем ваза, тарелка, мускат. 
Мы ловили диковинный ход на барочном фронтоне,
будто улица Херцена делает время фартовей,
и судьба,
словно вензель, на стрелке минутной висит.
Мы кружили среди механизмов часов и часовен
и гадали на пальцах:  в Дали циферблат нарисован
или это Корнелиус водит руками вблизи?
Мы не знали, что время покоится в мрачной капелле,
отбирающей жизни, покуда они не поспели,
и наперсникам мрака вручает сердца как гранат.
Мне ведь тоже иссохшие губы обрызгало соком, 
хорошо, что морковным, с указанной датой и сроком.
Значит, можно гадать наперед,
возвращаясь назад.


Треугольник

Так треугольник и возник
на обозначенных вершинах.
От рук скрещенных --
напрямик,
вдоль Листопадового чина,
где и древесную кору
свело соленою фактурой
камней, прожженных на юру
за преданность святому Юру.
 
От вкуса кофе на губах,
воспламененного  на крыше  --
до связки выскобленных плах,
видавших все
и позабывших.
Но только выдохнешь «мой бог»,
подстережет «бог из машины».
И рвешься вдоль и поперек --
до третьей,
зреющей, вершины.


Увертюра

Не верь настенным и песочным
когда витийствует сверчок,
и распорядок дня и ночи
его бессоннице вручен.
C ночной воздушной кантилены,
с дыханья,
сбитого в форшлаг
от темных очерков  колена --
до смужек света на висках
и в тайной линии нагрудной,
и на браслете завитом,
и в пальцах,
трогающих губы,
как увертюру --
камертон.


За кадром

И вдруг зазвучали опять под сурдинку
песчаники или гранит --
божественный ворох  цветных фотоснимков
на сизый слетел краевид.
Струятся фонтаны,
лучатся витрины,
и мнится, что запах коней
волнует облупленный нос Амфитриты
шафранного духа верней.

Но мне-то известно,
что знать не пристало
ни оттискам, ни словарям.
И даже зрачок,
оснащенный зерцалом,
чернеет за окнами зря.
По раме скользнет и уйдет по карнизу,
боясь обернуться назад,
когда между серым блуждает и мглистым 
почти безоружный твой взгляд.


Скамейка

Здесь все в клубок: повозки и трамваи,
о край пилона чиркающий эркер,
и в сумеречной влаге созревает
голгофа
во дворе армянской церкви --
игрушка, а не жизнь.
Реальней кофе
нет ничего, 
объекты  растворимы:
цукерня, кофемолка,
сытый профиль Тараса на тарелке,
пилигримы
с фарфоровыми нежными горбами,   
австрийские кирпичные шкатулки,
нарезанные дробными кусками
фасады  шоколадных переулков,
позеленевший котелок собора,
блестящий купол кумпеля,
но прежде --
обычная скамейка, на которой
тебя встречаю с утренней пробежки.
...Мы даже онемели до поры,
зайдя на энный уровень  игры.


Франко

Уже и новою враждой отколот краешек любви
а ты в облоге  долговой со мною рядом поживи,
тебе впервые принимать поочередно яд и мед.
И подоконник, и кровать качнутся в воздухе вот-вот,
и поведет ночная дрожь  вдоль  черепичного хребта
и торцевых фасадов сплошь --
к парадным путаным кутам.
И за  метлахскою чертой,  в уме рассчитывая Рим
на третий первый и второй,
ни звука не проговорим.
Уйдем, целуясь невпопад через порог или строку --      
пока не сорван листопад по календарному листку --
в оштукатуренный фантом с ложноклассическим окном,
и позабудем, где Адам,
и не узнаем, где Франко.


Гром

Будто Левова доля сорвется с осин --
в гуще запаха, в токе желанного жара
вдруг листок пожелтелый уколет,
засим
только воздух не будет закатан в спижарах
в трехлитровую меру,
в дубовую прель,
в тридесятую склянку тягучего меда.
Забирай этот воздух с собою
и пей
за дымящийся в кокиле слиток свободы,
за поруганный облик осадных мортир 
в очертанье и гуле блошиного рынка,
за оставленный  временем пыльный пунктир
отшумевших кофейников и грампластинок.
За гремучую доблесть
и тонкую лесть,
за удушливый запах акаций и сбруи…
Будто Левовым рыком сорвало с небес
переспелые тучи, и слезы, и струи.