9. Сосед Великого Больного

Палата для особых пациентов была со всеми удобствами. С отдельной ванной и туалетом, телевизором, к счастью не работающим, холодильником, двумя кроватями с подъемниками, и, дополнительным, как бонус, умывальником при входе. А еще было огромное окно. Такое огромное, что казалось витриной, демонстрировавшей ветки деревьев, залитые солнцем, которое все еще не покинуло город. Я не отводил глаз от окна, от красок и деталей, совершенно оторванных от земли, которой не было видно, и, потому, казавшихся парящими вдоль стен больницы. Кроны деревьев плыли, как большие и добрые чудища вдоль стекол, покачивая ветками, которыми слегка цеплялись за кирпичики здания, чтобы тут же оттолкнуться, и продвинуться немного дальше. Они заглядывали в окна внимательными глазами, и разговаривали между собой, а вместо слов слетали листья, и падали куда-то туда. И это был не «вниз», это было «куда-то туда», - в ущелье у подножия больницы, в котором за годы скопились целые терриконы золотых-бронзовых-алых листьев, слов, впечатлений, воспоминаний и всего присущего живым существам. И, если решиться выпрыгнуть из окна, как бы высоко это не было, то, улетев, а, не упав, в это «куда-то туда», окунешься в пушистую, согретую внутренним прением, пропахшую октябрем гору листьев. Только макушка будет торчать. Вздымится распуганных вашим телом, ворох листьев, и медленно-медленно опустится на место. Ты откроешь глаза. Поднимешь голову, и увидишь, как проплывают, шевеля, как медузы, корнями ясени или клены. Нет, лучше дубы, со своими вскрюченными сильными ветками. И стоит только вытянуть руки, ухватится за корень, как за полог платья и тебя понесет, как в детстве, когда ты обхватывал мамину ногу, прижимался лицом чуть выше колена, и она шла вот так с тобой до самой двери, откуда пахло тестом и ванилью…

- Выпьем за знакомство? – Вырвалось откуда-то, как толчок в спину. Кто это еще? Я повернулся без всякого желания. Посреди комнаты стояли костыли, упиравшиеся в подмышки человека с седой щетиной, похожего на деревенского мужика. Немного за пятьдесят в паспорте. С чуть выдвинутым вперед подбородком и большими, когда-то крепкими руками, с наколкой «Н.», на правой руке, - Николай, - представился он. Я кивнул и назвал свое имя. Очень приятно. Очень приятно. Я сказал, что врачи мне запретили пить-курить и все такое. Еще хотелось добавить «говорить», но я сдержался, - Понимаю, - Кивнул он, перемещая внимание на пузырек, - Тогда за нашу случайную встречу. И, ваше здоровьечко, - Без паузы на уговоры, он объединил три тоста и их количество, опрокидывая из пластикового стаканчика, в себя водку. И, скорее рефлекторно, будто и я тоже «опрокинул в себя», протянул мне кусок ветчины с хлебом и огурчиком, кривясь и вздергивая широкими плечами, - Пошла, однако… 

Ему, видимо, доложили уже, кто я, и он ощущал себя своим. И даже чуток, на правах старожила, главным. Его тянуло на разговоры, но разговоры не скреплялись выпивкой и были скучны, и потому обрывались на фразе «вот было как-то…». Но, я не рыбачил. Не ходил с ружьем на охоту. Не собирал грибов. Не знал, как держать голубей. В общем-то, был совершенно не интересен для Николая. Но, факт того, что с ним лежит рядом «ученый» аспирант из столицы, заставлял его продолжать попытки разговорить меня…

- Шо читаешь? – Я показал ему обложку, - «История Рима», - название он зачитал медленно и с разочарованием. Зацепиться было не за что. При этом сосед хранил молчание, о том, кто он таков, чем занимается, только, время от времени, беззлобно поругивал жену, за то, что та приносила ему слишком много еды, и пытался меня накормить, и это иногда удавалось, что доставляло ему удовольствие и снисходительную радость. Когда в очередной день не чинили телевизор, он ворчал и вспоминал молодух, с которыми когда-то кувыркался, разъезжая по делам в «регионах». Не в пример медсестрам, заботливым и непонятливым. «Регионами», он звал все, что было вокруг Староконстантинова. Предместья. Деревни. Хутора. Дороги. Веселое. Гнатки. Кисели… - Э, теперь уже не то. Еще немного и всё, - Его еще нестарое тело, смотрело на меня потухшими глазами и спрашивало «у нас в тумбочке горючего не осталось?». «Не осталось», прочитал я что-то в истории правления и падения Бирона...

Когда я взялся за «Старика и море», Николай поскучнел и признался, что он начальник местного ГАИ, что по глупости растрощил ногу. Другую причину назвать  не решился. И нога теперь никак не срастется. И будь не ладен, этот Елизаров. Его мучили вставленные в таз и ногу, спицы-скобы-болты. Все это не приживалось, а если приживалось – то медленно, а обезболивающего из тумбочки не хватало, и вообще, оно его мало хватало, и не надолго. А ему хотелось сесть на свой Урал с коляской, и, матерясь, что есть силы гнать проселком, распугивая зайцев и открывая глаза пошире. Пока те не заслезятся. Начальнику ГАИ не хватало разгула. Хотя, он сам признавался, что все уже не то, и сил маловато, и держится это на привычке пить каждый день, за что жена и дочь ругают. А сын в Донецке служит. А второй в море уже пять лет. Его несло и болело. Хотелось все вынуть из себя и просто идти. Идти лучше, где ни будь в Киеве. При этом он смотрел на меня, ожидая, что я скажу «да-да, как выздоровеете - приезжайте, покажу Киев, выпьем пива на Крещатике». Но, я молчал, читая, как старик не мог поймать, уж какой день рыбу. И лодка была несчастливая. И море пустым. И ему одни, из сострадания носили сигареты и кофе. И посмеивались, другие…

Когда мое время в больнице истекло, он дожевывал ветчину и бодро приговаривал, что зря не выпил с ним. И, вообще, положено, выставиться. В дверях я обернулся. Он смотрел вслед, но тут же отвернулся к окну, вернее в тумбочку, чтобы  я не видел его взгляд, полный пустоты и захмеления…